– Вы не понимаете! – закричал, внезапно багровея и начиная задыхаться, Шварц. – Что думают люди? Они думают, что Шварц – богач. Эта публика не понимает, что я лишь маленький ремесленник. Я могу оправить бриллианты, но я не владею ими. А кто такой бандит? Разве он умный человек? Он такой же! И он думает, что Шварц богат, как четыре испанских короля. Они придут! Я знаю…
Все молча смотрели на него, Филин фыркнул и отвернулся. Остальные молчали.
– Смеются, – с горечью сказал Шварц, – он смешон, старик Шварц! Он так боится за свою драгоценную жизнь! Но старик Шварц боится не за свою драгоценную жизнь, уважаемые. Он умрет, а его семье надо кушать. А кто будет кормить четырех пожилых женщин, для которых я работаю? Без меня им долго не протянуть. Приставьте ко мне охрану, гражданин главный начальник, я заплачу.
– Гражданин Шварц, – медленно сказал Клейн, – я понимаю вас… Но ми не можем приставить охрану к вам или вашей квартире. Не можем.
Шварц опустил голову, долго думал, потом встал.
– Они убьют меня, – сказал он, – это здесь. – Он приложил ладонь к сердцу. – Я знаю, я не придумал это. Они убьют меня. А вам будет стыдно. – И сгорбленный, длинный, он медленно вышел в коридор. Филин захохотал:
– Вот чучело!
Клыч и Клейн одновременно взглянули на него, потом друг на друга и опустили головы.
– Товарищ Клич, ко мне, остальным на работу! – приказал Клейн и вышел из комнаты.
На обед Стаса и Климова повел Потапыч. Старик почему-то был привязан к этим двоим. Решили идти не в нарпитовскую столовую, а в «Культурный отдых» Семина. Место было подозрительное, но кормили там хорошо.
В плохо освещенном помещении столы стояли далеко друг от друга. Поэтому было здесь приятно разговаривать о делах интимных и конфиденциальных. За столами, округло обходящими кухню и буфетную стойку, оживленно беседовали люди в толстых пиджаках, в брезентовых плащах, сплошь в пыльных сапогах – приезжие. В трактире этом собирались по большей части лошадиные барышники и конокрады.
– И по расстегайчику! – говорил Потапыч, нежно поглядывая па полового.
– Выпить чего не прикажете?
– Чаю! – отрезал Потапыч. – И поторопись, любезнейший.
Половой исчез.
– Эх, Потапыч, Потапыч, – сказал Стас. – Он член профсоюза небось, а вы ему, как при царизме, «любезнейший».
– Это не оскорбление, – отбился Потапыч. – А потом, милостивые государи, я человек старый, и перековать меня полностью невозможно.
Подали первое. Климов и Стас так навалились на щи по-крестьянски, что некоторое время не могли принимать участия в беседе. Потапыч же ел мало, зато много рассуждал.
– Война, как и всякий долговременный период насилия, порождает огромное количество человеческих отходов, шлаков – всякого рода злодеев, вот хоть того же Кота… Вот скажи мне, ты за любую революцию? Где бы она ни была? Какая бы ни была?
– А как же! – чувствуя какой-то подвох, сказал Стас. – Но за пролетарскую, конечно.
– А не кажется тебе, что революция – это только средство, а цель – совсем иное.
– Какое средство? Чего ты мне поешь? – обиделся Стас. – Революция – это цель!
– А разве не цель – счастье людей?
– Ну и это! – сказал Стас. – Оно сюда входит…
– Никуда оно не входит, – сказал Потапыч. – Счастье – это свобода, равенство, братство, материальное благополучие. А если это цель, то ее в разных условиях можно достигать разными путями, и эволюция тут ничем не хуже. К тому же при ней меньше затрат, меньше погибает людей и культурных ценностей.
– Оппортунист ты, Потапыч, – сказал Стас. – Да сколько ждать-то ее, твою эволюцию? Раз одни могут ждать до упаду, а другим остается лишь с голоду дохнуть, выход один – революция. Она-то и дает и счастье, и свободу, и равенство, и братство.
– Поглядите-ка, братцы, в угол, только не очень пристально, – прервал их спор сидевший лицом к двери Климов.
Стае, сделав вид, что хочет позвать полового, оглянулся, потом тоже будто бы за этим, помахав рукой, обернулся Потапыч. За столиком около двери сидел Гонтарь и уныло прихлебывал пиво. Заметив глядевших на него товарищей, он едва заметно покачал головой. Они отвернулись. Климов, у которого осталась возможность наблюдать, комментировал.
– О, – сказал он, – ребята, а ведь он знаете кого «ведет»? Клембовскую!
В дверь трактира действительно вышла Клембовская в сопровождении женщины лет пятидесяти в длинном платье и шляпке. Через секунду исчез и Гонтарь.
– Значит, Клейн установил за ней наблюдение, – сказал Климов.
– Но почему наших на этих делах используют?
– Начальник знает, что делает, – ответил Стас. – У ребят из других бригад тоже дел по горло.
Возвращаясь в управление, они зашли во двор и обнаружили там спортивные состязания. Филин боролся около конюшни с рослым парнем из третьей бригады. Филин зажал противника двойным Нельсоном, потом перебросил через себя и после недолгого сопротивления припечатал лопатками к траве. Во дворе стоял закрытый экипаж для перевозки заключенных. У дверец томились двое охранников, а в помещении бригады за своей перегородкой Клыч кого-то допрашивал. Скоро стало ясно, что начальник допрашивает Тюху.
– В ограблении и убийстве Филипповых? – спрашивал голос Клыча.
– Было дело, участвовал, – солидно соглашался Тюха, – это, гражданин начальник, как на духу.
– Ладно. Налет на лавку потребкооперации в Жорновке?
– Ни единым пальцем. Это мне, начальник, не клей.
– Значит, Ванюша руководил?
– Как есть он.
– Пал Матвеич, – с укоризной говорил Клыч, – ты вот твердишь, что в бога веруешь. А по библии врать-то – грех. Ранен перед этим Ванюша был. Другой налетом-то руководил.
– Може, кто и другой, я запамятовал, начальник.
– От статьи бережешься, Пал Матвеич, а уберечься-то нельзя. Вот читай.
За стенкой замолчали, слышно было, как сопел Тюха, шелестя листами. Просунула в дверь голову секретарша.
– Филин, к начальнику!
Филин затянул галстук на распахнутом вороте, отряхнул брюки и вышел за дверь.
– Так как, Пал Матвеич? – опять спросил голос Клыча. – Будем и дальше вола за хвост вертеть?
– Да пиши, начальник, пиши! Сопляков похватали, они варежки и раззявили! Суки!
– Так и пишем: принимал участие в нападении на лавку потребкооперации в селе Жорновка. Ладно, теперь сам добавь, что еще не записано.
– Я себе не враг, начальник.
– Тебе, Пал Матвеич, стесняться нечего, и того» что есть, хватит.
– Мне что вышка, что пышка, начальник! Кто за наше дело берется, тому жизни мало остается.
– Дурное ваше дело, Пал Матвеич.
– Оно и ваше не больно хорошее. Легавое ваше дело, начальник.
– Зато не душегубы.
– Замолчь! – вдруг фистулой вскрикнул Тюха. – Чего душегубством мне тычешь? Ты людей же губил?
– Задаром? Опупел, бандюга?
– А на войне?
– То не людей, а врагов, – сказал серьезный голос начальника. – Это другое дело.
– А окромя врагов, так ни одну невинную душу и не кокнул?
За перегородкой засопели. Потом Клыч сказал:
– Ладно, скажу. – Он на секунду смолк и медленно заговорил снова: – В восемнадцатом сполнял я решение трибунала. Приговор. Офицерика в расход пускал. Молоденький офицерик. Стоит, слезы катятся, а смотрит гордо. Пожалел я его, вражину: «Давай хоть глаза завяжу». А он: «Стреляй, – говорит, – твое дело собачье». Оскорбил он меня. Не собачье мое дело было, человечье. Был он мне классовый враг. Уж сгнил он небось, дьявол глазастый, – сорвался вдруг голос начальника, – я ночи из-за него не сплю. Снится мне. Слезы его снятся. Думаю: оголец ведь. Не будь войны, перековался бы, понял… А на войне какая же жалость…
Опять наступило молчание. Слышалось тяжелое дыхание Клыча. Потом он сказал подчеркнуто ровно:
– Последний к тебе вопрос. Расскажи о шайке Кота.
Вы там поблизости орудовали.
– Про Кота пущай он тебе сам расскажет, – хохотнул Тюха. – Он дюже разговорчивый.
Опять помолчали, потом Клыч сказал:
– Ладно, Пал Матвеич, ты иди, мы еще с тобой потолкуем.
– Прощевай, начальник.
Тюха, коротконогий, крепкий, в арестантской робе, но в своей пока еще кепке, вышел из-за перегородки. За ним показался бледный Клыч.
– Ильин, – сказал Клыч, – проводи.
Тюха помедлил, оглядывая присутствующих, потом, сопровождаемый Стасом, доставшим свой кольт, прошел к двери, издевательски раскланялся со всеми:
– Нашего вам со звоном! – и вышел.
Немедленно после этого просунулась в дверь голова
секретарши.
– Товарища Клыча к начальнику.
– Есть! – Клыч прошел через комнату, с силой саданул дверью.
Вернулся Стас. Светлые волосы его стояли дыбом, все лицо выражало изумление.
– Филина взяли!
– Что? – к нему повернулась вся бригада.
– Только сейчас сунули в конвойку Тюху, смотрю, ведут Филина. Я только рот раскрыл.
Вошел Клыч. Он смотрел себе под ноги. Прошел к своей конурке и встал у дверей в нее. Не оборачиваясь, глухо сказал:
– Товарищи, наш с вами сотрудник Филин оказался злостным нарушителем революционной морали. Своей сожительнице, содержательнице тайного притона Анастасии Деревянкиной, он выболтал все наши секреты. Операцию по чистке Горнов сорвал он. Кроме того, шпана слишком многое знает о нас. Филин и Деревянкина арестованы. Будем проверять, по глупости он все это насовершал или с целью.
Клыч прошел за перегородку и засел там. В комнате установилось пасмурное настроение.
– Как же он мог? – недоумевал Стас. – Жил с нами, в операциях участвовал…
– Да в нем всегда мелкий буржуйчик проглядывал! – резал Селезнев. – На ипподроме играл, порицание получил. То гимнастический зал мечтал открыть…
– Селезнев всегда рад другого вымазать, – зло посмотрел на него Климов. – Филин с тобой вместе Тюху брал. Жизнью рисковал не меньше остальных. Об этом забыл?
– Жизнью рисковал! – усмехнулся Селезнев, – Жизнь, брат, копейка! Вопрос, на какой кон ее ставить! А он, видно, не на наш ставил, раз с такой связался!
– Надо узнать, потом говорить, – жестко сверлил глазами крутоскулое, зло-насмешливое лицо Селезнева Климов. – Не обязательно предательство, может, просто глупость!
– Да уж умом не блистал дружок твой! – захохотал Селезнев. – Если б за глупость прощалось, многим бы можно амнистию объявить.
– Ладно, – сказал Климов, – я не обижаюсь. Пусть он мой дружок. Он им не был, но раз тебе нужно – пусть. Но скажу тебе, Селезнев: мужик ты храбрый, но дурной.
– А мне плевать, что там обо мне твои мозги сварят! – сказал Селезнев, презрительно усмехаясь. – Кто ты мне, Климов? Товарищ по ячейке? Соратник по идее? Всего-навсего сослуживец. Нынче ты здесь, завтра тебя нет! Так что чихал я, что ты там обо мне думаешь!
И тогда неожиданно поднял голос Стае.
– Я твой соратник по идее, Селезнев, – сказал он своим глухим от застенчивости голосом, – а говорю тебе так же, как друг мой Климов: дурной ты человек! И плохой товарищ!
– Вот об этом поговорим в другом месте, сказал Селезнев, и серые глаза его с открытой враждой осмотрели обоих собригадников. – Но и тебе отвечу: мне неважно, что обо мне вы думаете! Я живу для идеи, а все, что болтают разные обывательские элементы, от меня, как дробь от брани, отскакивает! – и, увидев, что Стас опять было открыл рот, отрезал: – Все! Разговорчики… Ваш дружок продавал. А не мой! Тут не ячейка, и я слушать вас не собираюсь!
В этот момент ворвался Гонтарь. Он хрупал огурцом и расплывался всем своим мускулистым лицом с привздернутым сапожком носа. Нечесаные темные патлы свисали на уши.
– Братцы! – сказал он, падая на стул. – Слыхали? Цирк наш выезжает, – он откашлялся. – Оглашаю: «Борьба борьбе». «Развившаяся в городе цирковая борьба приняла за последнее время нездоровый уклон и разлагающе влияет на рабочие массы.
Сами рабочие указывают на вред и разлагающее влияние борьбы в массовых письмах в редакцию и заявлениях в горсовет. Учтя волю рабочих, президиум горсовета обратился в губком РКП(б) с просьбой воздействовать на соответствующие организации в деле принятия ими мер к скорейшему удалению из городского цирка борьбы и оздоровлению цирка художественно-сатирическим репертуаром», – Он засмеялся: – Нет, граждане, уважая горсовет, я все же против этого постановления. У нас в городе даже пьяные перестали драться, стали бороться! За что бороться с борьбой? Нет, это огорчительно, братцы-новобранцы!
– Филипа арестовали, слыхал? – спросил Селезнев.
– Фи-ли-па? – в изумлении привстал Гонтарь.
– За разглашение служебной тайны, – пояснил Стас. – Он своей любовнице проболтался. Из-за пего операцию в Горнах отменили.
Гоптарь сокрушенно помотал лохматой головой и несколько минут сидел молча. Но вот зубы опять блеснули на загорелом лице, опять заискрились глаза.
– Нет, граждане, жизнь удивительная штука, как сказал поэт! Топаю сегодня за Клембовской. Надоело хуже горькой редьки. Куда эта мамзель лезет, чего она ищет? Во все притоны суется, отовсюду ее или деликатно выпрут, или вышибут. Просто жаль становится. Физиономия отчаянная, а чуть что – глаза на мокром месте, и все же опять рвется, я иду позади, индифферентно держу дистанцию и думаю: «Барышня, чего вы хотите от шпаны? Спросите у меня, старого сыскаря, я вам все выложу на голубом блюдечке». И целый день ходит как ненормальная… Впрочем, ребята, не вру, а она немного тае… чего-то в ней есть этакое… Из палаты номер шесть.
– И понятно, – сказал Климов. – Я как вспомню тех-четверых у нее на квартире, аж озноб берет. Ну и волк этот Кот. Такого мы еще и не брали.
– Ничего, найдется и на этого волка своя Красная Шапочка, – сказал Гонтарь. – Прижмем гада! – и запел, похлопывая ладонями по столу. Он весь так переполнен был ощущением силы и здоровья, что просто не мог воспринимать ни дурных, ни печальных известий.
Зазвонил телефон. Гонтарь кинулся к нему, взял трубку.
– Яшка? Ну да, я. Где? На Камчатке, у бакалеи Нилина? Ладно. А она не выйдет? А то вы скроетесь, я вообще вас не найду. Ладно. Возьму пролетку. Выезжаю. – Он дал отбой и повернулся к остальным: – Адью и аванти. Сменщик ждет. Опять буду шлепать за красоткой Клембовской, вдруг она выведет нас на след Кота или какого-нибудь тигра! Не хнычьте, парнишки! Жизнь продолжается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17