А как увидели, сразу уразумели, что не с руки тебе боле с робятками тешиться, но исполнилось время доподлинным войском тебе командовать.
Пётр даже присел от неожиданности.
- До-по-длин-ным? - повторил он по слогам и вдруг сорвал с себя шапку, высоко подбросил её, вихрем понёсся по широчайшей усадьбе и, сделав круг, как вкопанный остановился перед Голицыным.
- Быть по сему! Быть доподлинному полку!
К полудню вся царская челядь знала уже, что государь «изволил» усилить свой потешный полк и потому призывает охотников записаться солдатами.
Первым отозвался на призыв придворный конюх, приставленный к потешным лошадям, Сергей Леонтьев Бухвостов. Пётр с таким чувством обнял конюха, как будто обязан был ему своей жизнью.
- Пиши! - обратился он к Борису Алексеевичу и возбуждённо тряхнул головой, смахивая с ресниц предательскую слезу: - Пиши: «Сергей Леонтьев Бухвостов - первый солдат Преображенского Петрова полка!»
Он снова обнял конюха.
- Не будь я царём, коль не сотворю из тебя не Леонтьева, но Леонтьевича. Послужи лишь мне честью и правдой.
За Бухвостовым из дворовой челяди потянулись записываться Данило Новицкий, Лука Хабаров, Яким Воронин, Григорий Лукин, Степан Буженинов и много других.
В воскресенье, после молебствования, царь вышел к построившемуся перед церковью полку. Рядом, путаясь в рясе, семенил с крестом и Евангелием зачисленный полковым священником протопоп.
Широко перекрестясь, раньше всех присягнул на верную службу отечеству - бомбардир Преображенского полка Пётр Алексеев.
Государственных великих дел оберегатель, Василий Васильевич Голицын, несмотря на полученный высокий чин, не только не возвеличился, но даже присмирел и пал духом.
Связь Софьи с Шакловитым угрожающе крепла, становилась очевидной для всех.
Князь с болью замечал, что ближние относятся к нему уже далеко не так, как прежде. Прошло то время, когда каждый считал за честь называть его своим другом, - от былых заискиваний, угодничества не осталось и следа. Всю силу и власть забрали в свои руки Иван Михайлович Милославский и этот «мужик смердящий», как окрестил его Василий Васильевич, «Федька» Шакловитый.
Голицын ненавидел начальника Стрелецкого приказа, придирался к каждому пустяку, чтобы уязвить его, опорочить и принизить.
Но Федора Леонтьевича не так-то легко было задеть за живое, вывести из себя. «Мы мужики, мы невысоких кровей, - улыбался он про себя, пощипывая срезанный подбородок, - авось брань не хворь, жиру не сбавит», - и на придирки князя отвечал презрительным молчанием.
Царевна чутьём угадывала состояние Голицына, нарочито поддразнивала князя, часто, сказавшись больной, не принимала его и при каждом удобном случае вовсю заигрывала с Шакловитым.
Однако же, тешась с дьяком, царевна по-прежнему продолжала искренно любить одного князя. И если бы Василий Васильевич хоть один раз поступил с ней так, как обычно поступали мужья, - набрался бы смелости и прибил её, - она, не задумываясь, тотчас же и навсегда порвала бы с дьяком. Но эти его «еуропейская» мягкость, тоскующие взгляды и безвольные вздыханья не только не действовали на неё отрезвляюще, но ещё больше кружили голову, подбивали на озорство…
Пользуясь тем, что Софья повела свободный и лёгкий образ жизни, окончательно перестала скрывать свою связь с Голицыным и Шакловитым, сестры её - Екатерина, Марфа и Мария в свою очередь широко открыли двери светлиц для мужчин.
В Кремле вскоре не осталось и следа былых устоев. Женская половина стала постепенно проходным двором для мужчин. С утра до вечера в светлицах, за чарою вина, толкались гости. Возбуждающее благоухание терпких, как хмельная песня, духов, доставлявшихся из Немецкой слободы, рассеяло запах ладана и придавило сонный дымок кадил. Вместо чинного сидения за пяльцами или за Часословом царевны проводили время за зеркалом, прихорашивались, чтобы побледнеть и казаться пригожее, неукоснительно каждодневно пили уксус, глотали комки бумаги и жевали мел.
И лишь, как призрак минувших дней, строгая, в монашеском одеянии, бродила по Кремлю дочь киевского воеводы царица Прасковья Фёдоровна Салтыкова, молодая жена царя Иоанна.
Блаженный, почти впавший в детство государь, его гноящиеся глаза, сухое, в густом репейнике волос грязное тело раз навсегда отвадили царицу от желания когда-нибудь войти в близкую связь с мужчиной. Она посвятила себя служению Богу и дала обетование спасти Русь от бесчестия, добиться того, чтобы царевны, как встарь, были снова заключены в светлицы под тяжёлый запор. Софья же оженила брата, руководясь иными желаниями. Она надеялась на рождение наследника, который укрепит власть за старшей линией царствующего дома.
Среди молитвы Прасковья Фёдоровна вскакивала вдруг с колен и на носках кралась к светлицам.
Как-то случайно застала она у Марфы дворцового стряпчего, которого считала старовером и строгим блюстителем «благочестивой» жизни.
- И ты? - набросилась царица на хмельного стряпчего, и прежде чем он успел прошмыгнуть в дверь, облила его спиртом, схватила лампаду и подожгла бороду.
По всполошившимся сеням с диким рёвом помчался живой факел.
Высоко подняв голову, полная величественного сознания исполненного долга, Прасковья Фёдоровна отправилась к себе продолжать прерванную молитву.
Кремль суетливо готовился к встрече шведских послов.
- Как быть? - допытывалась царевна на сидениях ответа на мучивший её вопрос. - Неужто же для мира с королём свейским идти на турок войной? - И с вожделением поглядывала на Василия Васильевича.
Голицын только ядовито ухмылялся, наседал на Шакловитого:
- Покажи милость, Леонтьевич, присоветуй правительнице да и нам всем порасскажи, как ныне быть.
Дьяк хмурился - обычная вера в себя покинула его.
- Ты начальник приказа Посольского, тебе и ведать надлежит, как рядиться с послами свейскими, - резко объявил он наконец и, рассерженно покрутив носом, отвернулся к окну.
Ни до чего не договорившись, ближние перенесли обсуждение условий мира до приезда послов.
Дворяне, на двести пятьдесят вёрст в окружности, по приказу Софьи встречали с царскими почестями иноземных гостей.
Дав отдохнуть приезжим, царевна на другой день объявила сидение.
Назначенные для переговоров - Василий Васильевич, ближний боярин Иван Васильевич Бутурлин, окольничий Семён Фёдорович Толочанов, думный дьяк Емельян Украинцев и дьяки Василий Бобинин, Прокофий Возницын и Иван Волков - встретили послов в сенях.
Голицын широко распахнул дверь, ведущую в терем.
Приветливо кланяясь, но в то же время не спуская с лиц напыщенной величественности, один за другим прошли в терем президент государственной комиссии Кондратий Гольденстерн, советник королевской канцелярии Ионас Клингстет и лифляндский дворянин Отто Стакельберг.
Послы, однажды предъявив свои условия, ни на какие уступки не пошли, как ни уламывали их Голицын и Украинцев.
Видя, что дальнейшие споры бесплодны, выборные приступили к составлению договора, подтверждающего трактат Кардисский, и этим самым закрепили трактат Столбовской.
По договору Москва обязывалась: помогать цесарю и королю польскому в войне их с турками (самое гибельное для Руси условие); имя Карла в царских грамотах писать не Карлус, а Каролус; определить точнее рубежи и вместо старых, сгнивших столбов устроить новые; назначить постоянное место для съездов о пограничных несогласиях; учредить для добрых пересылок резидентов на Москве и в Стокгольме; вместо корма послам давать деньги; облегчить налоги шведам, подвластным России.
Дьяки поскакали в Преображенское за Петром, который должен был с Иоанном подписать договор и присутствовать на торжественном приёме послов.
Из Ответной палаты послы прошли, между рядами стрельцов, Красным крыльцом, в Грановитые сени. В сенях, не смея передохнуть, стояли терлишники с протазанами.
Пётр и Иоанн, в диадемах, со скипетрами, восседали в двух серебряных креслах под образами. Иоанн был подавлен трусливо жался к брату и, низко свесив голову, всхрапывал как притомившийся конь.
В обнизных поручах и в ризах стеснённо переминались с ноги на ногу за спинами Василия Васильевича, Стрешнева и Прозоровского протопопы Спасский и Воскресенский.
«Звал» послов Емельян Украинцев.
Софья ждала иноземцев в Золотой палате, под Спасской церковью. В сенях, перед палатою, по обеим сторонам стояли десять стрелецких полковников: четыре - с большими палашами, два - с золочёными топорами и четыре - с золочёными протазанами.
Стольник Степан Нарбеков и дьяк Тимофей Литвинов отвесили послам земной поклон.
- Великая государыня, благородная царевна и великая княжна Софья Алексеевна всея Великие и Малые и Белые Русии, её государское величество повелела нам вас встренуть.
При входе послов царевна уже гордо восседала в справном, с алмазными запанами кресле. Голову её украшал венец, низанный жемчугом. Аксамитная шуба, опушённая соболями и обшитая кружевом, ещё более толстила её.
При царевне по обеим сторонам, чуть в отдалении, пыхтели две жирные боярыни-вдовы в белоснежных убрусах и телогреях и по две карлицы-девицы. И на них были шубы на соболях и перевязки, низанные жемчугом.
Побеседовав милостиво через толмача с иноземцами, царевна приказала проводить их к царям.
Заслышав шаги, Иоанн привскочил, невидящими глазами скользнул по лицам людей и тотчас же снова уселся, напялив на глаза шапку.
Пётр подтолкнул локтём брата.
- Мужайся, государь-братец, сдаётся, басурманы идут.
Поклонившись государям, послы что-то произнесли на своём языке.
Толмач перевёл приветственные слова.
Прозоровский и Стрешнев бросились приподнять, по чину царей, которые должны были ответить послам.
Однако Пётр предупредил бояр. Стремительно вскочив, он сдвинул на затылок царскую шапку и резво, скороговоркой выпалил:
- Его королевское величество, брат наш Каролус свейский по здорову ль?
И уловив восхищённый взгляд иноземцев, неожиданно почуствовал такую робость, что решил бежать.
Стрешнев понял движение царя и, точно оправляя на нём кафтан, изо всех сил сдавил его стан.
- И не подумай, великий государь! Не соромь Русию! Сиди!
Пётр изловчился, сунул ногу под кресло и больно ударил носком сапога по боярскому колену.
Глава 36
ГОЛИЦЫН ГАДАЕТ
Прошло два года с тех пор, как с Карлом шведским был подписан договор, а Москва все ещё не решалась идти войною на турок.
Тридцать девять раз съезжались выборные в пограничном селе Андрусове для переговоров, но тщетно: поляки отказывались уступить Киев, а русские ставили это требование головным для заключения вечного докончания с Польшей.
Среди ближних Софьи произошёл раскол: одни доказывали, что медлить больше нельзя, что война с Турцией неизбежна, другие же предлагали не предпринимать пока ничего, «ждать воли Божией».
Самым горячим сторонником войны был Шакловитый. Он не сомневался в том, что обезмоченная в междоусобных распрях Русь будет побеждена. «Пусть, - думал он с лёгким сердцем, - пусть отпадёт Украина. Жили мы без неё и впредь авось без неё как-нибудь проживём. Зато раз навсегда можно будет разделаться с князем Василием. Кого же, как не его, начальника Посольского приказа, Русия будет считать главным виновником бедственной брани! А не станет Голицына в верху, кто знает, может быть, мужем государыни-правительльницы Софьи будет он, Шакловитый!» Под влиянием дьяка царевна всё больше склонялась к войне с Турцией и в первую очередь с «псарней турецкой» - Крымом. Вызвав однажды Василия Васильевича, она, в присутствии Ивана Михайловича и Шакловитого, потребовала от него решительного ответа.
Князь смутился.
- Король польский Ян Собесский много крат писал, - точно ворочая глыбой, напряжённо, с большими промежутками выталкивал он из себя слова, - что приспело ныне время изгнания турок и крымских татар вон из Еуропы.
В зелёных глазах Федора Леонтьевича сверкнула нескрываемая радость.
- Ей-Богу, государыня, великого ума дело сказывает князь! - прижал он руки к груди.
Голицын повернулся спиной к дьяку и презрительно сморщил лоб.
- А одолеют турки Польшу, - продолжал он уже смелее, - могут тогда рати турецкие появиться у самых стен Киева. Одолеют же поляки, глядишь, перевес на Украине будет за Польшей. Вот тут и гадай!
Он умолк и, приложившись к руке царевны, скромненько уселся подле окна.
- А дале что? - засипел внимательно вслушивавшийся в слова Голицына Иван Михайлович. И сам же ответил: - Разумею я из твоих же глаголов, что куда ни кинь, а без брани не обойтись.
- Не обойтись! - подтвердил с глубоким вздохом князь. - А и без Киева нам також не обойтись.
И на этот раз, как и раньше, сидение кончилось ничем.
- Положимся на Господа, - перекрестилась царевна и, отпустив ближних, пошла в светлицу Марфы послушать черкас.
Софья любила украинские сказы и напевы, жаловала певчих щедрыми милостями и постоянно держала их при дворе.
В светлице Марфы собрались все царевны. Густо набелённые, благоухающие, они уселись с ногами на диван и жеманно переговаривались с регентом хора Нездоймыногой.
При появлении Софьи регент свалился с лавки и распластался ниц.
«А и велик казак», - не без удовольствия оглядывая сажённую фигуру украинца, подумала царевна.
Вечерело. Цветное стрельчатое окно мягко паутинилось сумерками. Издалека, от терема Прасковьи Фёдоровны, точно неутешный плач, доносились звуки молитвы. В сенях, под тяжёлым шагом дозорных, тоскливо печаловались на старость изъеденные временем половицы.
Взгрустнувшая Софья положила руку на плечо регента.
- Порассказал бы ты нам что-нибудь про Малую Русь.
Свернувшись у ног женщин, черкас потёр пальцем висок:
- Что ж бы такое порассказать, чтоб по мысли было тебе, государыня? - И вдруг оживился: - Покажи милость, послушай.
Софья кивнула утвердительно и удобней уселась.
Нездоймынога откашлялся, прочистил нос и начал густою октавою:
- А было так: тому годов с двадцать, при дворе Яна-Казимира служил молодой казак из Белоцерковского повета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120