Дело идет о целом квартале опасных домов, которые со времен нечистоплотного короля Генриха, сулившего крестьянину куриный суп, являются рассадниками рака и туберкулеза. Результаты замечательные: за последние двадцать лет – восемьдесят процентов смертности! Я сообщил об этом Санитарному комитету и потребовал радикальных мер: эти дома государство должно выкупить у владельцев и снести. Сперва со мной как будто согласились, предложили подать докладную записку. Я ее написал, прихожу – оказывается, оракулы уже на попятный: «Ваш доклад, дорогой и уважаемый коллега, производит сильное впечатление… Замечательный документ… Надо будет об этом подумать… Посмотрим, посмотрим… Конечно, в этих домах умерло много людей, но действительно ли дома виноваты в их смерти?» Один показывает мне свидетельство (и когда только их успели сфабриковать?), в котором подкупленные домовладельцем родственники умерших удостоверяют, что покойник получил билет на кладбище, когда еще только сидел в пассажирском зале, или что рак был следствием несчастного случая. Другой не согласен с тем, что старые дома вреднее для здоровья, чем новые, и уверяет, что они просторнее и в них больше воздуха, а в пример приводит свой собственный дом… Твердят, что не надо крайностей: оздоровить дома – да, но снести – нет! Достаточно будет хорошей очистки, и домовладельцы берутся сами произвести дезинфекцию.
«Притом мы бедны, ни гроша за душой, где взять деньги для выкупа домов?»
Небось нашлись бы деньги, если бы дело шло о новых пушках!.. А ведь рак убивает лучше всякой пушки… Наконец, в довершение балаган, один из авгуров заговорил о красоте: оказывается, лачуги, которые стоят со времен этой старой свиньи Генриха, необходимо сохранить для искусства и истории!.. Я и сам люблю искусство, вы у меня можете увидеть немало прекрасных картин и старых и новых мастеров. Но для меня древность не есть признак красоты (если только речь идет не о какой-нибудь из наших прекрасных дам). И все равно, если даже в старом прошлом есть своя красота, я: не допущу, чтобы оно отравляло настоящее. Из всех видов лицемерия мне больше всего противно лицемерие так называемых эстетов, которые выдают свое бесплодие за высокое благородство. Насчет этого я тоже наговорил там достаточно резкостей… В разгаре дебатов один коллега незаметно делает мне знак, отводит в сторону и говорит: «Вы, видно, не знаете, что этот домовладелец, этот червь, который питается трупами своих жильцов, – близкий приятель председателя Главного комитета торговли и снабжения? Он командует на выборах и создает коалиции. Он один из тех „серых кардиналов“, которые царят во всяких демократических объединениях и на демократических бАннетах, невидимый глава грязной клики франкмасонов, этих „вольных каменщиков“, которые не строят, а расшатывают здание нашей республики. И этот Друг народа не желает, чтобы народ переселяли из его могилы…» Слушайте, слушайте дальше, самое интересное: все это делается под флагом филантропии. Под конец мне суют под нос петицию квартиронанимателей, весьма бойко написанную: протест против проекта их переселения в другие дома! Ну, скажите, что я могу поделать один против всех? Говорят, авгуры улыбаются. Что же, и я улыбался. Но я им заявил, что хорошую шутку не следует держать про себя, и, так как я не эгоист, я завтра же поделюсь ею с читателями «Матэн». Они подняли крик. Но я это сделаю.
Знаю, что будет! На меня накинутся все эти масоны. И уж, конечно, не упустят случая и те наследники Гиппократа, которым недавно от меня досталось. Они знают, чем мне насолить. Ну ничего, будем драться! Ведь так вы сказали, госпожа воительница?.. Помните, тогда вечером у Соланж?..
Вам это, кажется, по душе?
– Да, бороться против несправедливости – это замечательно! Это я люблю. Как жаль, что я не мужчина!
– Для этого не нужно быть мужчиной. Ведь вот и вам тоже пришлось бороться…
– Да, и я на это ничуть не жалуюсь. Но я не хочу задыхаться. Удел женщин – борьба в погребе. А вы – вы сражаетесь на открытом воздухе, на вершине горы.
– Эге! У вас раздуваются ноздри, как у боевого коня, почуявшего порох… Я так и знал… Я это заметил еще в тот вечер.
– В тот вечер вы насмехались надо мной.
– Вовсе нет. Мне это все знакомо и близко – как же я мог бы над вами смеяться?
– Вы меня дразнили. И пробовали вызвать на откровенность…
– Да я сразу все увидел… И не ошибся.
– А все-таки сначала вы отнеслись ко мне с некоторым презрением.
– Черт возьми, как я мог думать, что у Соланж встречу такую, как вы?
– Ну, а вы-то сами? Вы как туда попали?
– Я – другое дело.
– Должно быть, вам нравится сентиментальность?
– Ага, теперь вы начинаете издеваться!.. Бедная Соланж! Не будем говорить о ней! Я знаю все, что вы могли бы о ней сказать. Но Соланж – это табу!
Аннета ничего больше не спросила, только посмотрела на него.
– Когда-нибудь я вам расскажу… Я ей многим обязан…
Они остановились. Пора было разойтись. Аннета сказала с улыбкой:
– Вы не такой злой, как кажетесь.
– А вы, может быть, не такая добрая!
– Значит, из нас двух получилась бы хорошая средняя величина.
Филипп заглянул ей в глаза:
– Хотите? Он не шутил. Кровь бросилась Аннете в лицо. Она не нашла ответа. Взгляд Филиппа приковал ее и не отпускал. Сказал он что-нибудь?
Или не сказал ничего? Она не знала, но на его губах она прочла: «Я хочу вас…»
Он поклонился и ушел.
Аннета осталась одна, вся в огне. Она шла, не замечая дороги, куда глаза глядят, и через десять минут очутилась снова на том же месте, где рассталась с Филиппом. Тут только она очнулась и увидела, что обошла Люксембургский сад. Голова ее горела, три слова стояли в мозгу так отчетливо, словно пылали огнем на черном фоне. Она сделала усилие, чтобы стереть их… Произнес ли он эти слова?.. Ей вспомнилось бесстрастное лицо Филиппа, и она попробовала в этом усомниться, но слова не исчезали.
Ее внутреннее сопротивление ослабло и вдруг сразу сломилось… Она подумала: «Значит, судьба… Ну что ж!.. Я знала, что так будет…» Час назад она восстала бы против таких мыслей, а сейчас почувствовала облегчение. Жребий был брошен…
Она пришла к себе с ясной головой. Лихорадочное волнение сменилось спокойной решимостью.
Она знала: если Филипп хочет, он своего добьется. Да и она ведь хочет того же. Она свободна, ничто ее не связывает… Ноэми? По отношению к Ноэми у нее есть только одна обязанность: не обманывать ее. И она обманывать не станет. Она открыто возьмет… Свое?.. Это чужого-то мужа?..
Но слепая страсть нашептывала ей, что Ноэми его у нее украла.
Аннета не делала ничего, чтобы ускорить неизбежное. Она не сомневалась, что Филипп придет. Она ждала.
И он пришел. Он выбрал такой час, когда ее можно было застать одну.
Идя отворять дверь, Аннета вдруг почувствовала, что ей страшно. Но она сказала себе: «Так нужно!» – и отперла. Только бледность выдавала ее волнение. Филипп вошел в комнату. Они стояли в нескольких шагах друг от друга, и Филипп исподлобья смотрел на нее с серьезным выражением. После некоторого молчания он сказал:
– Я люблю вас, Ривьер.
Слово «Ривьер» он произносил так, что в уме возникало представление о речной волне.
Дрожа и не двигаясь с места, Аннета ответила:
– А я не знаю, люблю ли я вас… Думаю, что нет… Знаю только одно: я ваша.
Улыбка осветила серьезное лицо Филиппа.
– Это хорошо, что вы не хитрите и не лжете. Я тоже сказал вам правду.
Он шагнул к ней. Аннета инстинктивно отступила и, наткнувшись на стену, беспомощно прижалась к ней спиной и ладонями обеих рук. Ноги у нее подкашивались. Филипп остановился и в упор посмотрел на нее.
– Не бойтесь! – промолвил он, и в его суровых глазах мелькнула нежность.
Спокойно, с оттенком презрения, тоном побежденного, который сдается, Аннета сказала:
– Чего вы хотите от меня? Вам нужно мое тело? Я вам в этом не откажу.
Вам только оно и нужно?
Филипп сделал еще шаг и сел в низенькое кресло у ее ног. Платье Аннеты касалось его щеки. Он взял ее руку, безвольно покорную, вдохнул ее запах, коснулся ее губами и, наклонясь, приложил эту руку сначала к своему лбу, потом к глазам.
– Вот чего я хочу.
Аннета ощутила под пальцами жесткую щетку коротко остриженных волос, выпуклость лба, биение пульса в виске. Этот властный человек отдавался под ее защиту… Она склонилась к нему, Филипп поднял голову. Это был их первый поцелуй.
В следующее мгновение он крепко обнял Аннету; Аннета упала подле него на колени, не сопротивляясь, едва дыша. Но Филипп, несмотря на свою страстность, не спешил воспользоваться победой. Он сказал:
– Хочу все. Ты мне нужна, как любовница, друг, товарищ, как жена… вся целиком.
Аннета высвободилась из его рук. Перед ней вдруг встал образ Ноэми.
Только что она вычеркнула ее из своих мыслей. Но когда Филипп сделал то же самое, она почувствовала что-то вроде возмущения. В ней было задето чувство франкмасонской солидарности, объединяющее всех женщин, даже соперниц, против мужчины, который в лице одной оскорбляет их всех…
Она сказала:
– Этого вам хотеть нельзя. Вы принадлежите другой.
Филипп пожал плечами.
– Ничего ей не принадлежит.
– Ваше имя и верность.
– На что вам мое имя? Вы владеете всем остальным.
– Я за именем и не гонюсь, но верность мне нужна: я ее вам обещаю и требую ее от вас.
– Что ж, я принимаю ваше условие.
Но Аннета, только что требовавшая от него верности, вдруг возмутилась:
– Нет, нет! Вы хотите изменить той, которая много лет делит с вами жизнь, и обещаете верность мне, хотя видите меня всего в третий раз?
– Чтобы вас узнать, мне достаточно было вас увидеть даже не три раза, а меньше.
– Нет, вы меня не знаете.
– Знаю. Жизнь научила меня быстро разбираться в людях. Ведь она проходит, и ни одно мгновение не повторяется. Надо сразу решать, чего хочешь, или ничего не хотеть. Вы проходите мимо, Ривьер, и после я вас не возьму, я потеряю вас. Вот я вас и беру!
– А вдруг ошибетесь?
– Может, и ошибусь. Я знаю: желание нас ослепляет, и мы часто обманываемся. Но если бы мы отказались от желаний, вся жизнь была бы ошибкой.
Увидеть вас и не пожелать было бы такой ошибкой, которой я никогда не простил бы себе.
– Да что вы знаете обо мне?
– Больше, чем вы думаете. Мне известно, что вы были богаты и теперь бедны. Что у вас была счастливая молодость и что вы потеряли все, были изгнаны из вашей среды, но не пали духом и боролись. Уж я-то знаю, каково это, – вести такую борьбу: я сам в течение тридцати лет изо дня в день вел ее врукопашную и двадцать раз вот-вот готов был сдаться, хотя я ко всему привык и с колыбели узнал гнусную нищету. А у вас нежная кожа, вас в детстве баловали и ласкали. И все-таки вы держались стойко. Вы не сдались, не пошли ни на какой малодушный компромисс. Вы не старались увильнуть от борьбы каким-нибудь женским способом – прельщая мужчин или избрав честный выход: брак по расчету.
– А вы думаете, что мне так уж часто его предлагали?
– Если нет, значит, даже самые ограниченные мужчины понимают, что вы не из тех, кого покупают по контракту.
– Непродажная, да.
– Мне еще известно, что вы любили и родили ребенка, но не захотели стать женой его отца. Какие чувства вами руководили – это ваше дело. Для меня важно то, что вы посмели перед лицом трусливого света отстаивать свое право – не на наслаждение, а на труд, право иметь сына, и, несмотря на бедность, воспитали его сами, без чужой помощи. Вы не только отстояли свои права – вы их осуществляли целых тринадцать лет. Я знаю по опыту, что такое тринадцать лет труда и постоянных забот, а между тем вы стоите предо мной несломленная, гордая, честная, без малейшего следа душевной усталости. Есть два вида поражения: полная апатия и горечь… От второй и я не спасся, а вы сумели избежать обеих… Мне, хорошо знакомому с борьбой за жизнь, ясно, чего стоит такая женщина, как вы. Эта серьезная улыбка, ясные глаза, спокойная линия бровей, эти неутомимые, честные руки, светлая гармония во всем, а внутри – палящий огонь, радостный трепет борьбы всегда, даже когда вы бываете побеждены… «Ничего, мы еще повоюем!..» Неужели вы думаете, что такой человек, как я, не способен оценить такую женщину, как вы, а оценив, не пой дет на все: чтобы завоевать ее?.. Ривьер, вы мне нужны. Я хочу, чтобы вы были моей. Послушайте, я не стану вас обманывать: хотя я и желаю вам добра, я не ради вас, а ради себя хочу любить вас. И со мной вас ждут не радости, а скорее новые испытания… Вы не знаете моей жизни… Сядьте вот здесь подле меня, моя прекраснобровая!..
Аннета села на пол и подняла глаза на Филиппа.
Он взял ее за руки и уже не выпускал их все время, пока говорил.
– Я завоевал себе имя, успех, у меня есть деньги и то, что они могут дать. Но вы не знаете, как я этого добился и как теперь удерживаю за собой. Я все вырывал силой и силой удерживаю. Я совершил насилие над своей судьбой, – если верно, что есть судьба. Я пробился вопреки обстоятельствам и воле людей. И никогда я не умел (да и не хотел) врачевать раны, нанесенные мною чужому самолюбию, не старался, чтобы люди простили мне мои удачи и растоптанные на ходу чужие интересы. Мои милейшие коллеги рассчитывали, что успех наконец подействует на меня как наркоз. Ничего подобного не случилось. Они чувствуют, что я человек им чужой и, сколько ни умасливай меня, не стану для них своим. Это потому, что я не могу забыть чудовищный обман и несправедливость, которые видел по ту сторону перегородки. У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о лжи, царящей в нашем обществе, лжи, которую каста интеллигенции всегда охраняла как самый верный пес, вопреки всему тому, чего от нее ждут и что она сама себе приписывает. Не стоит говорить о тех немногих ловкачах, которые, замкнувшись в башне своего искусства и теорий, слывут за людей, ничего не уважающих, но, выходя из своей башни, весьма вежливо снимают шляпу перед царящей в мире глупостью. Я же совершаю неслыханное безумие: не желаю с нею заигрывать! Я даже сейчас собираюсь в поход против некоторых священных обманов, которые тяжелым грузом ложатся на плечи, и так уже согбенные нищетой, и обрекают тысячи людей на безысходные муки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149