Просит: трубку ему передай. Клюз и протянул мне эту пластиковую собаку.
— Привет, — говорю.
— Быть не может! — говорит она. — Ты что там делаешь?
— Пью коктейль pousse-cafe у бортика бассейна.
— Представить себе не могу — ты и pousse-cafe !
— А вот тем не менее.
Спрашивает она, как это мы с Клюзом встретились. Ну, я рассказал.
— Мир тесен, Уолтер, ох, до чего тесен мир. — И допытывается, сказал мне Клюз или не сказал, какую я им хорошую службу сослужил, дав против него показания.
— Знаешь, чокнулись вы, по-моему, — говорю.
— Что мы, по-твоему?
— Чокнулись. — А она и слова такого не слыхала. Пришлось объяснять.
— Я такая глупая, — говорит. — Ничего не знаю, Уолтер. — По телефону голос у нее был совсем как прежде. Как будто снова тысяча девятьсот тридцать пятый год настал, и поэтому особенно меня кольнуло, когда она сказала:
— О Господи, Уолтер! Нам с тобой уже за шестьдесят, ты подумай! Время летит — ужас просто.
— Да что толковать, Сара.
Пригласила она меня вместе с Клюзом к ним вернуться — поужинаем, а я в ответ: охотно бы, только не знаю, как тут у нас все сложится. И спрашиваю: живешь-то ты в каком районе?
Оказывается, у них с Клюзом квартирка на цокольном этаже того самого дома, где бабушка ее жила, — в Тюдор-сити. Спросила она, помню ли я бабушкины апартаменты, слуг этих дряхлых, мебель, от которой во всех четырех комнатах было не протолкнуться?
Помню, говорю, и начинает нас разбирать смех.
Я не сказал ей, что у меня сын тоже живет в Тюдор-сити. Потом выяснилось, что она-то прекрасно про это знала, и про жену его, и про детишек приемных — у Станкевича из «Нью-Йорк таймс» в том же доме квартира, всего тремя этажами выше той, которую Клюз с Сарой занимают, и всем жильцам прекрасно семейка моего сына известна, потому что дети ведут себя просто кошмарно.
Хорошо, говорит мне Сара, что мы еще смеяться не разучились после всего, что пришлось вынести. «Чувство юмора сохранили, — говорит, — и на том спасибо». Вот и Джули Никсон то же самое сказала, когда ее папу из Белого дома попросили: «Чувство юмора ему не изменяет».
— Да, — согласился я, — по крайней мере хоть с юмором все у нас в порядке.
— Послушайте, официант, как это у меня муха в супе оказалась?
— Что? — переспрашиваю.
— Муха у меня в супе оказалась.
И напоминает мне: помнишь, мы с тобой по телефону все шутками обменивались, вот и эта все время у нас была в ходу. Я напрягся. Как же ответить-то полагается, ах ты, Господи, телефонные эти наши разговоры, словно машина времени в прошлое доставила. Ну и отлично — она меня из тысяча девятьсот семьдесят седьмого года перенесла в четвертое измерение.
— У нее соревнования — заплыв на спине, мадам, — говорю.
— На спине? А что это у вас за суп такой с гробами?
— Опечатка в меню, мадам, извините. Должно быть: с грибами.
— Почему сметана такая дорогая?
— Туда сливок много идет, мадам, а коровам, понимаете, неудобно в бутылочки эти доиться.
— Что за напасть, все мне кажется, будто нынче вторник, — говорит она.
— Нынче и есть вторник.
— Ах, вот почему мне так кажется! Скажите, пожалуйста, а расстегаи у вас не подают?
— Сегодня не пекли, мадам.
— Жаль, мне вот все снилось, как я расстегаем закусываю.
— Приятный, должно быть, сон, мадам.
— Жуткий! — говорит. — Все расстегаи, расстегаи — проснулась, а пижама на полу валяется.
В четвертое измерение ей еще как нужно было сбежать, не меньше, чем мне. Потом я узнал: у нее, оказывается, в тот вечер пациентка умерла. А Саре она очень нравилась. И было пациентке всего тридцать шесть лет, только сердце совсем никуда — ожиревшее, расширенное, слабое.
Представляете себе, какие чувства при нашем разговоре испытывал Клюз, сидевший напротив? Я, помните, напрягся, глаза прикрыл и до того из времени выключился да в иное пространство перенесся, словно мы с его женой прямо у него на глазах любовью занимаемся. Конечно, зла он на меня не держал. Вообще ни на кого зла не держит, как бы скверно с ним ни обходились. Но не очень-то приятно было ему наблюдать, как у нас с Сарой, пока по телефону говорили, старая любовь оживает.
Вы хоть что-нибудь встречали столь же неистребимое и многоликое, как супружеская неверность? Такого нигде больше в подлунном мире не найдешь.
— Хочу на диету сесть, — говорит Сара.
— Могу дать тебе совет, как в минуту сбросить двадцать фунтов лишнего жира.
— А как?
— Голову себе отрежь, — говорю.
Клюзу-то лишь мои слова слышны, оттого шутку никак не ухватит — то конец, то начало. А тут все вместе важно.
Спрашиваю, помнится, Сару, по-прежнему ли она закуривает в постели после близости.
Клюз не знал, что она ответила, а ответила она вот как:
— Не знаю. Внимания не обращала. — И тут же ко мне пристает:
— А ты чем занимался, пока в официанты не пошел?
— Вычищал птичий помет из часов с кукушкой, — говорю.
— Вот скажи-ка тогда, почему в птичьих какашках беленького много?
— Беленькое, не беленькое, какашки они какашки и есть, — сказал я. — Ладно, сама-то ты чем занимаешься?
— На фабрике работаю, где шьют панталончики.
Глава 21
— Ну и как там на фабрике, хорошо за панталончики платят?
— Да ничего, — говорит, — жаловаться не буду. Тысяч десять в год получается. — Сара кашлянула, подав мне условный знак, который я не сразу понял.
— Кашляешь ты сильно, — говорю, не подумав.
— И не проходит.
— Выпей две таблетки, ну знаешь, какие. Как раз то, что тебе нужно.
Слышу — в трубке словно бы водичка буль-буль-буль. А потом она спрашивает: от чего таблетки-то?
— Слабительное, — говорю, — самое эффективное слабительное, какое медики выдумали.
— Слабительное!
— Ага, — говорю, — сиди теперь, не шелохнись, не покашляй.
И еще мы вспомнили шутку про больную лошадь, которая будто бы у меня в конюшне стоит. На самом-то деле никогда лошадей у меня не было. Стало быть, иду к ветеринару, и он мне дает полфунта красного порошка, который нужно скормить лошади. Говорит: вы трубочку из бумаги сверните, засыпьте туда порошок, трубочку в рот ей вставьте и дуйте, пока в горло не попадет.
— Как лошадка-то? — спрашивает Сара.
— Все в порядке с ней, вылечил.
— А вот ты что-то весь красный.
— Так она сначала поперхнулась.
Любопытно ей:
— Еще не разучился смеяться, как твоя мать смеялась?
Это без всяких подковырок было сказано. Саре действительно нравилось, как я подражаю смеху мамы, и по телефону я часто это делал. Только уже много лет не пробовал. А нужно не просто тоненький голос сделать, нужно, чтобы звук получился красивый.
Тут вот в чем сложность: мама никогда не смеялась громко. Когда еще служанкой была в Литве, ее приучили тихонько в кулачок посмеиваться. Считалось: услышит хозяин или гость, как где-то слуги хохочут, и, чего доброго, решит, что это над ним.
Поэтому у мамы, если ее совсем уж одолевал смех, получались едва слышные чистые такие звуки, словно крутят музыкальную шкатулку или колокольчик вдали послышался. Удивительно красиво это выходило, хоть она вовсе и не старалась.
И вот, позабыв, где нахожусь, я набрал в легкие воздуха, сдавил себе горло и воспроизвел, как смеялась мама, — очень уж хотелось старой моей подруге приятное сделать.
Как раз в эту минуту вернулись из библиотеки Арпад Лин с Фредом Убриако. Еще успели мою руладу услышать.
Говорю Саре: извини, не могу больше с тобой разговаривать, и трубку повесил.
Арапад Лин уставился на меня тяжелым взором. Приходилось мне от женщин слышать про то, как мужчины мысленно их раздевают. Сейчас вот и у меня появилось такое чувство. Потом я узнал, что именно это и происходило: Арпад Лин пытался себе представить, как я выгляжу, если одежду снять.
У него мелькнуло подозрение, что я на самом деле миссис Джек Грэхем, которая, переодевшись мужчиной, явилась его проверять.
Глава 22
Конечно, не мог я это там же, на месте сообразить — что он меня за миссис Грэхем принимает. И когда он стал мне разные знаки внимания оказывать, для меня это было столь же необъяснимо, как остальные события, происходившие в тот день.
Опасаться начал, что он такой со мной предупредительный, потому как готовится объявить нерадостную новость: не гожусь я для корпорации РАМДЖЕК, работы нет, и сейчас его лимузин доставит меня обратно в отель «Арапахо». Но если так, что-то уж слишком много страсти в его взорах. Из кожи вон лезет, только бы мне понравиться.
Не Исраела Эделя, не Леланда Клюза, нет, меня он считает нужным информировать, что Фрэнк Убриако сделан вице-президентом объединения «Макдоналдсы. Гамбургеры», входящего в РАМДЖЕК.
Я кивнул: очень разумно, мол.
А Лину мало, что я просто кивнул.
— Отличный пример, когда должность и человек просто созданы друг для друга. Вы не находите? Ведь наша корпорация, скажу я вам, для того и существует, чтобы талантливый человек мог всего лучше свои способности использовать.
Обращался он исключительно ко мне, так что мне пришлось буркнуть: конечно, конечно.
И то же самое повторилось после того, как он побеседовал с Клюзом, потом с Эделем, обоих приняв на службу. Клюз стал вице-президентом спичечного концерна — видимо, по той причине, что долго спичками вразнос торговал. А Эдель сделался вице-президентом хилтоновского отдела ассоциации «Гостеприимство, лимитед» — вероятно, оттого что три недели пробыл ночным портье в отеле «Арапахо».
Вот и моя очередь в библиотеку отправляться. «Хоть вы приглашены последним, но на самом-то деле для нас вы самый первый», — говорит Лин заискивающе. А когда дверь в библиотеку за нами закрылась, совсем уж разошелся с этими своими заигрываниями. «Заходи попить чайку, сказала муха пауку», — мурлыкает. И подмигивает мне: дескать, вы же понимаете.
Мне это все очень не нравилось. Интересно, как он с другими в библиотеке своей разговаривал?
Стол там был, какой как раз бы подошел для кабинета Муссолини, а рядом вращающееся кресло.
— Присаживайтесь, — говорит, — присаживайтесь. — Брови то вверх, то вниз так и ходят без остановки. — Креслице-то самое для вас подходящее, а? Правильно говорю? Самое подходящее для вас кресло.
Думаю: смеется надо мной, точно смеется. Ничего, надо стерпеть. Уж сколько лет никакого чувства достоинства я не проявлял. Так что уж теперь-то.
— Сэр, не понимаю я, что такое происходит.
— Полно, — отвечает и пальчиком покачал, — так уж и не понимаете.
— Но все же скажите, как это вы меня отыскали да и вообще — за кого принимаете?
— А к чему вам знать, за кого я вас принимаю?
— Я Уолтер Старбек, — выдавливаю из себя.
— Старбек так Старбек, если вам угодно.
— Впрочем, — говорю, — неважно, кто я такой, раз я ничего из себя теперь не представляю. Если вы на самом деле работу можете дать, мне бы самую скромную, другой не нужно.
— У меня есть указание сделать вас вице-президентом, — сказал он, — причем указания исходят от человека, к которому я отношусь с огромным уважением. И я их выполню.
— Мне бы лучше барменом, — говорю.
— Ну конечно! — засмеялся он. — Вы же pousse-cafe любите.
— Могу сам приготовить, если потребуется. У меня диплом доктора миксерологии.
— Еще смеяться можете этак по-особенному, если захотите.
— Знаете, — говорю, — я, пожалуй, домой пойду. Не беспокойтесь, я пешком. Тут недалеко. — И в самом деле недалеко, всего-то кварталов сорок. Туфель, правда, на мне нет, но не больно они и нужны. Как-нибудь и босиком доковыляю.
— Когда домой соберетесь, — сказал он, — мой лимузин к вашим услугам.
— Да я прямо сейчас уйти хочу. Доберусь как-нибудь. День был уж очень для меня трудный. В голове шумит. Выспаться нужно, просто выспаться. Если услышите, что где-то бармен требуется, хотя бы не на полный день, дайте мне знать в отель «Арапахо».
— Актер бы из вас замечательный получился! — сказал он.
Отвернулся я, потупился. Смотреть на него противно — да и на всех остальных тоже.
— Какой там еще актер, — говорю. — Отродясь я на сцене не играл.
— Кое-что хочу вам сообщить, только не пугайтесь.
— Не понимаю, о чем вы?
— Вот все мне одно и то же твердят: вас они знают, а друг друга первый раз в жизни увидели. Это как объяснить:
— У меня работы нет, — тяну я свое. — Только что из заключения освободился. Бродил вот по городу, чтобы время убить.
— Как странно! — удивляется он. — Значит, вы в заключении находились?
— С каждым случиться может.
— Не стану допытываться, за что, — говорит он. А на самом деле, конечно, дает понять, что мне, то есть не мне, а миссис Грэхем, которая мужчиной переоделась, нет необходимости придумывать все новые и новые байки — разве что это удовольствие доставляет.
— Уотергейт, — сказал я.
— Быть не может! — Очень его это поразило. — Я вроде бы всех до одного знаю, кого за Уотергейт посадили. — Потом выяснилось, что он не просто всех по именам знал, а со многими был коротко знаком, уж куда короче, взятки им давал в виде незаконных пожертвований на избирательную кампанию и защитникам их кое-что подбрасывал, когда начались процессы. — Как же это я ни разу про Старбека не слышал, хоть про Уотергейт толковано-перетолковано?
— Не знаю, — сказал я, а глаза все так же потуплены. — Такое чувство, словно я в музыкальной комедии сыграл, и критики в восторге, обо всех исполнителях взахлеб пишут, а меня забыли. Найдите старую программку, я всем свою фамилию в ней покажу.
— Отсиживали-то, наверное, в Джорджии?
— Там. — Видимо, знал об этом, потому что Рой М.Кон кое-что про меня выяснил, прежде чем в участок за мной ехать.
— Тогда с Джорджией все понятно.
А что там может быть непонятно с Джорджией, хотел бы я знать?
— Так вот где вы с Клайдом Картером познакомились, и с Кливлендом Лоузом, и с доктором Робертом Фендером.
— Угу, — говорю. И что-то страшно мне стало. С чего бы этому бонзе, который ворочает одной из самых крупных корпораций в мире, интересоваться каким-то жалким арестантиком? Или он подозревает, что я кое-что такое знаю про Уотергейт, о чем пока еще никто не пронюхал? В кошки-мышки он со мной поиграть, что ли, выдумал, прежде чем меня лапой своей прихлопнет?
— А вот Дорис Крамм, — говорит, — ее вы, конечно, тоже знаете?
Как хорошо, что я о ней понятия не имею!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32