Поприветствовала, рассадила, а сама в костюмерную.
Приложила к лицу цветастую русскую шаль. Нет, не то. Вот оно, то, что пойдет более всего – облако переливающихся турецких шелков. Тюрбан, подчеркнувший плавную и трогательную линию шеи, шальвары, суженные у тонких лодыжек, золотые туфельки на крохотных ножках. Крутанулась перед зеркалом – засверкали глаза, заискрились ткани. Изумленно смотрит на нее Изумрудова, которую Параша взяла вместе со Шлыковой в Петербург.
– Ой, Прасковья, ты и вправду красивая. Не замечала я этого раньше.
Вскинула Параша голову, засияла глазами, вышла в салон. А как вышла! Восточные сладострастные движения, легкие шажки (касается ли земли?). Мужчины, что сидели на задних рядах, привстали с кресел, да и ближайшие невольно потянулись к одалиске – хороша! Соблазнительна! Обвела всех глазами и запела.

Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою.
Любим и страдаем всякий час,
Боремся напрасно мы с своей судьбою,
Нет на свете радостей для нас.

Вздрогнул Аргунов. Голос, как всегда, поражал, был неожиданно сильным, низким. Голос тягучий и сладкий, как мед. А певица уже ведет мелодию в другом регистре. Высокий, полный света голос волновал его.

Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,
Равное мучение терплю;
Уж казать и взором я тебе не смею,
Ах! и воздыханием, как люблю.

Не будет его любить та прекрасная женщина никогда. Оглянулся Аргунов. Как любуется ею Шереметев! Сколько в его взгляде всякого – и желания, и гордости за нее тоже. Как, однако, смотрит на Пашеньку лучший друг графа Щербатов! А у Куракина на лице выражение околдованности. И сам он снова подпал под ее чары. Когда она в ударе, все женщины меркнут.
Гости разошлись, а граф и графиня еще долго переживали выпавший на долю Параши успех. И впервые за последние годы была у них прекрасная беспечальная ночь любви – пылкая, молодая, освещенная надеждой на прочное долгое счастье.

В следующий вечер граф отправился на семейный ужин к Павлу в Михайловский замок. Странное он вынес впечатление о новом жилище: сыро, мрачно, похоже скорее на военное укрепление, чем на царский дворец. А говорил Павел за ужином невесть что. Пугал старых друзей, Нелидову, Панина, предполагал заговоры против себя и пророчил себе скорую смерть. И тут же заявлял, что чувствует себя в полной безопасности в новом своем жилище.
Граф вернулся в тот вечер не поздно. Новый дворец императора и Фонтанный дом расположены рядом – даже не сел в карету Николай Петрович. Шел он по Петербургу, едва освещенному луной, и думал о судьбе несчастного своего царственного друга и о своей собственной.
Только что перечитал он внимательно переписку своего деда Бориса Петровича Шереметева с Петром Великим. Батюшка издал ее в конце своей жизни, не изменив нигде ни орфографии, ни смысла посланий. И вот оказалось: не все гладко было между двумя великими государственными мужами. Даже письма позволяли судить об этом, а в жизни все складывалось наверняка еще более трудно. И все-таки... какое, однако, счастье, когда слава служения отечеству доступна человеку и это служение отвечает состоянию души его, когда монарх ему люб.
Графу не везло с правителями. Сначала матушка-царица, провозглашавшая высокие слова и потакающая своим разнузданным инстинктам. После Павел. Принципы его прекрасны, под ними граф готов был подписаться и сам. Они вдвоем пришли в юности к этим принципам. Но вот в жизни царь следует не духу, а букве закона, все превратил в муштру. Где уважение к Богу в человеке? Никому нет доверия, все каприз, все случай.
Утром граф вбежал в покои Параши.
– Душа моя! Как страшно! Павла нет.
– Что с ним?
Понизил голос, сообщил почти на ухо:
– Говорят, задушен в своем неприступном Михайловском замке теми, кто должен был его охранять. Называют генерал-губернатора Палена. И еще... Александра. Объявлена причина смерти – от разрыва сердца. Но на лице следы ударов. Истину не удушишь.
Параша закрыла лицо руками:
– Господи! Сын – отца... Жизнь может отнять лишь тот, кто ее даровал. Какой грех! Как много чудовищного рядом с властью!
– Вчера мы вспоминали молодость. Я хотел открыться, рассказать о венчании. Почему я не сделал этого?
– Теперь он знает.
– Да. Помолимся за душу новопреставленного раба Божьего, Пашенька.

Внезапная страшная смерть Павла вновь вернула их к недавним тяжелым потерям, продолжила ряд этих потерь и завершила один из этапов существования. Прощайте, надежды, явилась суровая истина: все хорошее, бездумно-счастливое позади. И то, что казалось мукою – метания между чувством и долгом, грехом и браком, – и было настоящим человеческим счастьем и смыслом их жизни. Такой короткой, такой быстрой.
В одну из долгих бессонных ночей Параша вдруг отчетливо поняла, что ей еще выпало больше света, чем другим. Вершинную полноту бытия она познала благодаря сцене и любви. Ее актерская и женская судьба были так сплавлены предельным напряжением всех сил, что при взгляде в прошлое оказались неразделимы. Яркая вспышка. Все остальное – юдоль печали. Она оглядывалась...
Беспросветная тоска родительского существования... Так и не пробившееся к жизни чахлое детство Саши и Яши... Мучительная слепота умирающей Марфы Михайловны Долгорукой...
Перед Парашиным взором всегда была миниатюра, написанная крепостным художником Андреем Черным: Марфа Михайловна и рядом она сама с гитарой – десятилетняя девочка, мечтательная и смешная. Куда она делась, та девочка? Была ли? Той Марфы Михайловны, полной, смешливой дамы, не разглядеть в нынешней высохшей, легкой как перышко старушке. После смерти матери Параша стала внимательней к Марфе Михайловне и много времени проводила у постели своей наставницы.
– Деточка, дай руку, – часто просила та. – Спасибо, ты выполнила свое обещание и не забыла старуху.
Но особенно больно ранили Парашу вдруг проглянувшие приметы старости в любимом. Усталая сгорбленность графа, очутившегося никому не нужным на переломе эпох, ушедшей – Павла, грядущей – Александра, видна каждому.
И еще крестьянские дети, неприкаянные актеры и актрисы... Театр бездействует, былых певцов и танцоров сделали швейцарами, женщин выдали замуж в деревни. Не позавидуешь им, но что делать, не в силах она заниматься театром...
Все близкие, все встреченные на пути прошли перед мысленным взором трагической чередой.
И вспомнила она себя и графа молодыми, полными сил, желания любить, петь, дарить миру музыку, делать добро. Странная, нереальная преграда, запрещавшая им строить дом и обихаживать его, дала в итоге сегодняшнее «поздно». Сколько сил, сколько времени потрачено попусту!
Поздно.
Как сделать так, чтобы другие успели?
В конце марта, вскоре после смерти Павла, она составила завещание. Была в нем особая просьба к графу: заложенный дворец в Садах выстроить не для светских забав, а как странноприимный дом. Всех больных, убогих, сломанных жизнью собирать под его крышу, кормить даром. Ста ее певицам в год, когда их свадьба могла бы расстроиться из-за бедности, давать приданое.
Еще просила супруга самым талантливым художникам и актерам дать волю.
Параша знала: счастье к сроку – это такой огромный запас добра, которого хватит на многое.
Весь 1801-й год граф и графиня зализывали раны своих потерь. Спешили отдать долги, которые еще можно было отдать близким. Параша приводила в порядок дела и совесть, будто готовилась предстать перед Всевышним. Она торопилась.

Но в мае, во вторую свою петербургскую весну, когда здешние липы покрылись нежной зеленью, Параша против всех ожиданий вдруг ожила. Вихрем носилась она по дворцовым покоям, думая, как лучше привести северный дом, такой огромный, такой прекрасный, в полный порядок. Граф с удивлением слышал ее поющей для себя – от удовольствия петь и видеть солнце за окном. Да и его она тормошила, призывая к делам и переменам. Заказывала для него сюртуки и камзолы, выписывала ему из Парижа шляпы и перчатки. В жаркий июльский день, когда он, тоскуя без дела, бродил по дворцовым покоям, подкралась бесшумно сзади.
– Ваше сиятельство, – дернула за косицу. – Пора стричься. Во всем Петербурге вы один не выполнили распоряжения государя. Скоро год, как было оно отдано. Ну-ка, Николай Петрович, присядьте перед этим вот зеркалом.
Тут же «совсем случайно» оказался и графский цирюльник. Попросила его:
– По последней моде, пожалуйста.
Куда там! Ближе к старости взрывное начало в натуре Шереметева стало проявляться то и дело. Не поймешь сразу, обида ли, гнев ли на его лице – смотрел граф на себя в зеркало с плачущим выражением несколько секунд, а после вдруг в полный голос стал кричать:
– Во-о-н! Не хочу! Не буду! Почему я в свои пятьдесят лет должен стричься, как мальчишка. К своей косице я привык!
Крепостного куафера словно ветром сдуло в соседнюю комнату, за штору. Николай Петрович юродствовал, приблизив покрасневшее лицо близко к зеркалу:
– «Император Александр Павлович рекомендуют», – передразнивал он кого-то. – Он в свои двадцать лет – мне?! Юный наглец, отцеубийца...
Граф продолжал бы и дальше, если бы в зеркале рядом с его раздраженной физиономией не появилось безмятежное, улыбающееся лицо Параши. Гнев улегся мгновенно, теперь настало время пожаловаться.
– Парашенька! Разве я не могу сам по себе? Я отошел от двора, я привык к своей дурацкой косе, понимаешь?
Параша в зеркале хохотала.
– Я давно знаю, что все мы не принадлежим себе.
Взяла ножницы и подошла вплотную.
– Сидите тихо.
– Я подал в отставку давно, еще при Павле, теперь выйду из Сената... не надо стричься.
– Нашла коса на камень, – Параша снова потянула графа за косицу. – Ни в коем разе, ваше сиятельство! Род Шереметевых сверкал, сверкает и будет сверкать в короне России! Быть в Сенате вы просто обязаны... Ради вашего наследника.
Параша отхватила косу, пока граф пытался выразить свое потрясение жестами.
– Как – ты...
– Да, Господь послал... помните, я обещала вам сына?
– А лекарь, Пашенька, что говорит? Можно?
– Много ли мне терять? Вы засиделись в Фонтанном. В августе Александр будет в Москве. Покажем ему Останкино во всем блеске. Встретить постараемся не хуже, чем Павла, расскажем заодно о наших планах построить благотворительную больницу – дворец. Обществу пора повернуться к бедным, не все же купаться в роскоши, не думая о погибающих в нищете. А мы... мы задобрим судьбу – за счастливые нынешние дни ведь придется платить. Так же, как за былые прегрешения.
– Только ради тебя. Не лежит у меня душа к новому монарху.
– Теперь нам иногда надо заставлять себя быть почтительными. Есть для чего стараться. Рожать я вернусь сюда, в Фонтанный, этот дом я люблю более прочих. Да и лучшие доктора в этой столице.
Чуть отклонившись, она смотрела на графа, оценивая свою работу.
– Вот вы мне снова напомнили одного юношу времен Катерины Великой... Юношу с мягкими локонами, высокой и сильной шеей. Я его очень люблю, – и она поцеловала супруга в щеку.
Когда в дверь заглянул цирюльник, Параша мягко попросила его:
– Исправьте мои огрехи.
Граф сидел в кресле, как послушный школяр. Падали на пол седые пряди.

Александра Павловича загородный дворец Шереметевых в Останкине привел в восторг. Как и польский король Понятовский, новый российский монарх приравнивал его к Версалю и считал украшением земли русской. И в заслугу государственного значения возвел он и начало строительства Сухаревского странноприимного дома, прилюдно обласкав стареющего вельможу из самого знатного графского рода.
Возводить дворцы для себя и своих потомков в обычае у богатых людей. А вот так щедро делать добро другим людям может не каждый. На проекте Кваренги дом в Садах свободно раскинул два крыла, словно вбирая в образовавшийся полукруг несчастных, обнимая попавших в беду. Домашняя церковь, больничные палаты предназначались не для людей состоятельных, а для нищих. Царь не скупился на похвалу.
Николай Петрович встрепенулся душой, была довольна и Прасковья Ивановна, в празднествах не участвовавшая по причине нового своего положения и нежелания выдвигаться из привычной тени на территорию освещенную, но таящую немалое число неожиданных опасностей. Рисковать было не время, она носила в себе такое дорогое – новую жизнь.
После останкинской эпопеи она знала: даже одна простая и зримая цель – скажем, строительство нового дома – может поддержать человека в трудный момент. У нее и у графа было два маяка. Один они сами себе поставили, начав строить приют для убогих, больных, престарелых страдальцев. Вторым наградил их Господь – грядущим на землю наследником.
Полнота и ясность бытия всегда прибавляли Прасковье Ивановне не только душевных, но и физических сил. Она решила, что по дороге в Петербург сможет совершить паломничество к любимому своему святому, который, как она была убеждена, помог ей выжить и вымолил ей у Господа прощение. Как ни отговаривали ее врачи и Николай Петрович, Параша была непреклонна: к мощам Димитрия Ростовского до родов она приложится, чего бы ей это ни стоило. Всю дорогу от Ростова до Ярославля она пройдет пешком, как некогда это сделал перед своей кончиной святитель Димитрий.

Позади остались толстые монастырские стены Ростова Великого, впереди до самого горизонта расстилалось сжатое поле, перерезанное проселочной дорогой. Прасковья Ивановна и Таня выглядели неприметными богомолками: с котомками, в простой темной одежде, в платках, низко повязанных на лоб, как у тех странниц, которые когда-то заходили в Кускове в дом Ковалевых. Те лица графиня Шереметева вспомнила так отчетливо, будто только вчера видела. Только себя она не могла представить маленькой девочкой, что ставила для них на стол молоко или борщ.
Попрощались с монашкой, вышедшей проводить знатную даму, поставить на путь. Параша вдруг неожиданно для себя сказала:
– Я тоже однажды хотела Христовой невестой быть. Неужто без сомнений ушли от мира? Такая красавица...
Девушка, смотревшая на нее огромными жгучими глазами, и впрямь была хороша, и не иконной, а плотской, яркой красой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35