Есть выражение, по которому видно, что альпинисты действительно умеют ценить каждый грамм питания и эффект от этого грамма. Про некоторую еду они шутя говорят, что она идет «прямо в кровь». Начспас, протягивая мне апельсин, сказал: «Бери. Прямо в кровь».
То же самое он сказал бы про кубик сахара, про ложку меда, про виноград, про сырое яйцо, про глоток кофе, про таблетку глюкозы.
Конечно, надо есть и картошку, и макароны, и кашу, которые тяжелым пластом ложатся в желудке, и надо ждать, пока там картофельный крахмал превратится в сахар, пока там желудочный сок растворит клейковину, пока макаронное тесто начнет, раскладываясь на отдельные химические вещества, поступать в мышцы и давать им силу. Но есть такое питание, которое – «прямо в кровь».
На восхождениях, оказывается, бывают такие моменты, когда достижение цели зависит уже не от техники и не от физической подготовки, как таковой, а от ста граммов сахара или чем еще можно его заменить? То есть, короче говоря, от горючего. В обыденной жизни мы никогда практически не доходим до черты, когда горючее на нуле. Это происходит оттого, что человеческий, организм очень гибок и совершенен по сравнению, скажем, с «мерседесом», который, если вышел весь бензин, останавливается, и ехать его не заставишь, хоть это и лучшая машина в мире. У человека – сложнее. Для того, чтобы идти в гору, – горючее на нуле. Но для того, чтобы идти вниз, его может быть достаточно. Если же и для ходьбы по ровному месту не хватает горючего (бывают такие случаи), то чтобы сидеть, а тем более лежать неподвижно, его хватит на много дней. Поэтому мы в обыденной жизни и не знаем нуля. Устал идти – садишься на диванчик и отдыхаешь. Устал писать – ложишься на тахту и берешь книгу. Выходишь на прогулку. Любое дело с приходом усталости можно прервать и сменить на другое. Но восхождение ни прервать, ни сменить нельзя. Вот почему там и может оказаться ноль топлива.
Должен сказать также, что питание в лагере стоит дешево. В бухгалтерии я заплатил (из расчета в день) один рубль за комнату и меньше двух рублей за обед и ужин.
Тут случайно еще раз проявилась популярность Александра Александровича в альпинистской среде. Бухгалтер, молодая женщина, выписывая мне квитанцию и начертав на ней фамилию, задумчиво подняла на меня глаза и спросила:
– Солоухин? Солоухин… Что-то знакомое. Это не тот, который написал предисловие к книге Кузнецова?
Иногда гонг раздавался, а столовая оставалась пустой, если не считать лагерного персонала, питающегося тут же. Отряды ушли в горы: на ледник, под Корону, отрабатывать лед и снег, на восхождение. Отряд значкистов – зарабатывать себе значки. Отряды разрядников – зарабатывать себе соответствующие разряды. Они возвращались через несколько дней с обожженными до черноты лицами, с заострившимися чертами лица, усталые. Они побывали там, где нам еще только снится и мечтается побывать.
Лучше всех из лагеря, а также от нашего бивуака видна вершина Теке-Тор. Ее сверкающая шапка то горела под солнцем, то светилась под лунным светом. Но даже и в темноте, когда не было никакой луны, эта шапка умела найти и вобрать в себя какой-то небесный свет и все-таки различалась, мерцала среди звездного неба. Временами ее закрывали облака, тучи, дожди. Но чаще она вырисовывалась четко, до мелочей, и мнилось – окажись человек на снежной белизне Теке-Тора, мы его тотчас различили бы. Но так только казалось. На самом деле вершина была так высоко и далеко, что мы принимали иногда за людей черные пятнышки, которые при ближайшем рассмотрении оказывались большими скальными выходами и камнями. Ближайшее рассмотрение позволяла нам делать подзорная труба, привезенная Альгертом Михайловичем. Обманывался даже Александр Александрович. Однажды мы долго гадали с ним, глядя на черные точечки, – камни это или живые существа, и решили, что живые существа. Но подзорная труба, принесенная мною из палатки Альгерта Михайловича, в одну секунду опровергла нас. Оказалось, что это скалы, притом крупные.
Точно стало известно, что завтра между десятью и одиннадцатью с Теке-Тора будут спускаться альпинисты. Восхождение они сделают по другому, невидимому для нас маршруту, а спускаться им придется в нашу сторону по белоснежному склону. У нас были скальные занятия, но то и дело мы поглядывали на отдаленную вершину, великолепно освещенную солнцем. Подзорная труба была с нами. Кто-то закричал наконец:
– Есть! Есть! Я вижу!
Однако простым глазом и на этот раз мы ничего не увидели. Труба разъяснила. Ее надо было положить одним концом на неподвижное плечо камня, иначе от дрожи рук, от неизбежных покачиваний и колебаний длинной трубы изображение все время ускользало из ее круглого поля зрения. Около камня столпились все мы, образовав очередь.
– Спускаются! – восклицал смотрящий. – Двое страхуют, один идет.
– Значит, там очень круто или паршивый снег, – комментировал Александр Александрович эти восклицания.
Очередь дошла до меня. Вершинный снег заколебался перед моими глазами приближенно. Я почувствовал его рыхлость, влажность и подсолнечный холодок. Склон горы, на который смотришь прямо в упор, всегда кажется еще круче, чем на самом деле, и даже отвесным.
На девственной крутизне Теке-Тора (привык к тому, что она совершенно незапятнанна) я увидел теперь вертикальную борозду, начинающуюся на самой вершине и сбегающую по снежным склонам. На этой борозде пониже вершины стояли двое альпинистов и, очевидно, воткнув в снег ледорубы, страховали третьего, находящегося значительно ниже их.
Отдаленность и масштаб наблюдаемого были таковы, что движение альпинистов вниз было только предполагаемым, а не очевидным, подобно тому как не улавливается на циферблате движение минутной стрелки. Но все же, пока все ребята пересмотрели в трубу и пока я снова подошел к ней и припал глазом, успел спуститься еще один альпинист. Потом он и все трое собрались в одном месте, и тогда один из них начал спускаться еще ниже. С таким же успехом и с такой же недосягаемостью мы смотрели бы на космонавтов, передвигающихся по Луне: ни крикнуть им, ни махнуть рукой, ни подать знака. Они находились в другом, отдаленном мире, причем отдаленном не просто километрами воздуха и не просто двумя сутками восхождения, но иным качеством, иным почти измерением. Чтобы попасть на их место, я, например, должен в этом году попасть на вершину и стать значкистом, потом, на будущий год, сделать более сложное восхождение и стать разрядником, и только потом уж… Но и без всяких внешних и нормальных препон я, плоскостной низменный человек, никакими судьбами оказаться там, в белоснежном поднебесье, не мог. Я воображал, какой там снег, какой воздух, какое небо, какой разворачивается перед ними кругозор. Одного я не мог вообразить – себя на их месте.
В перерыве во время скалолазания я сел отдохнуть на камень, где сидел перед этим Александр Александрович, и, увидев книгу, вроде учебничка по альпинизму, начал ее листать. Меня привлек раздел, называющийся «Опасности в горах». Они, опасности, оказывается, тоже подразделяются на группы. Одно дело – опасности, проистекающие из горного рельефа, как такового. Камнепады, обвалы, лавины, селевые потоки. Другое дело – опасности, проистекающие из горного климата. Туман, ветер, дождь и снег, влекущие за собой совсем другие последствия, нежели на равнине. Третье дело – опасности, зависящие от самих альпинистов. Тут шли в учебнике пункты этих опасностей, а на полях карандашом рукой Александра Александровича написаны против каждого пункта фамилии, имена. Так, около первого пункта – «Недостаточная подготовленность альпиниста и его поведение» – значилось несколько имен: Женя Соколовский, Афанасий Шубин. Володя Ворожищев, Альберт Арзанов, Миша Андреев, Художин… Пока я разбирал имена, написанные мелко и неразборчиво, подошел хозяин учебника, сел рядом со мной, и я попросил пояснить мне его пометки.
– Ну, Женя Соколовский. Вел отряд новичков. Приболел. Не посоветовался с врачом, не проверился, понадеялся на себя. При подходе к вершине умер от сердечной недостаточности.
Афанасий Шубин. Я ужe рассказывал. У него был низкий потолок. Почувствовал себя плохо. Надо было сразу спуститься, а ему показалось неудобным оставить отряд. Художин умер от сердечной недостаточности на склоне Победы, Альберт Арзанов на Алае, Миша Андреев на вершине Талган.
– А вот второй пункт: «Ослабление внимания на спусках и на легких участках». Тобой помечены: Игорь Рощин, Юра Ветров, Лена Мухамедова, Сахаров, Павел Меняйлов, Катя Бенюта, Ия Попова.
– Большинство несчастных случаев происходит во время спуска. Человек расслабляется, демобилизуется. Гора сделана, цель достигнута. Но пока не спустишься до травы, восхождение нельзя считать законченным. Ослабление внимания на спусках после огромного напряжения вполне естественно, но оно-то и приводит к несчастьям. Игорь Рощин и Юра Ветров сделали шестерочную стену. Есть на Кавказе гора Чатын. А на спуске улетели.
Я никак не мог привыкнуть к этому альпинистскому термину – «улетели».
– Куда улетели?
– Улетели. Поисковые работы не увенчались успехом. Искать там очень трудно. Активные камнепады. Как известно, камнепады усиливаются днем, когда и надо искать.
– Почему днем усиливаются камнепады?
– На солнце гора обтаивает. Сочится вода. Ну вот. А Лена Мухамедова и Сахаров улетели при спуске с Датых-Кая. Это Домбай. Они шли в одной связке. Говорят, Сахаров все время шутил: «Что это за гора, делать нечего». Улетели. Павел Меняйлов в связке с двумя девочками летел по снежному скату. Скат был просторный и сначала чистый. Их унесло на одной веревке и все время дергало, когда кто-нибудь из них пытался остановиться. К несчастью, снежный скат на их пути ощерился поперечным скальным выходом. Невысокие зубцы, выступающие из снега. Зубчатая черная гребенка. Павел ударился лицом, и ему выбило зубы. Ию перебросило через скалы, и она осталась невредима. Потом стала даже мастером спорта. А Катя Бенюта ударилась затылком.
– Теперь пункт: «Пренебрежение страховкой и невыполнение технических правил». Опять почему-то Павел Меняйлов.
– Этот случай я помню. Тогда я шел вместе с Павлом. Невысокая стеночка. Павел собирался идти без страховки. То же самое – «делать нечего»! Я настоял на страховке, и хорошо сделал, потому что Павел сорвался.
– Значится у тебя на полях имя Кима Кочкина.
– Пренебрежение правилами. Шел с нижней страховкой. Полагается забивать крючья через каждые три метра, чтобы в случае срыва не лететь больше шести метров. А он на тридцати метрах веревки забил только один крюк. Сорвался, и ему веревкой переломало все ребра.
– Четвертый пункт: «Переоценка своих сил и технических возможностей». Стоит имя Кирилла Шлыкова.
– Собственно говоря, там их было двое. Но имя первого альпиниста я не помню. Два значкиста, то есть даже и не разрядники. Решили сразу сделать «пятерку». Траверз Ушбы. Очень сложная и капризная гора. Из лагеря ушли ночью, тайком, надеялись доказать, удивить. Один улетел в сторону Сванетии на Гульский ледник. Не нашли. Кирилл Шлыков остался без веревки. Пытался спуститься. Ушибы, вывихи. Вместе с лавиной его вынесло на ледник. Черный, обмороженный, почти невменяемый полз на животе. Случайно обнаружила и подобрала грузинская экспедиция.
– Пятый пункт. «Одиночные хождения». У тебя тут значатся некто Герман Буль и некто завхоз.
– Одиночные хождения – соблазнительны, но очень опасны. Герман Буль – австриец, легендарный спортсмен. Ходил только в одиночку. Сделал восьмитысячник. Сделал массу стен, а погиб на довольно простом восхождении.
С завхозом – особая история. Фамилия его была Кассин, а звали, по-моему, Юрой. Завхоз экспедиции на пик Коммунизма. Высшая точка Советского Союза. Обязанности завхоза: продукты, снабжение, снаряжение, а он вдруг исчез. Думали, что пошел поснимать горы и провалился в трещину ледника. Начались поиски, как это часто бывает в горах, – бесплодные. Никому и в голову не могло прийти, что он пошел на вершину. Пик Коммунизма – семитысячник. Прежде чем его штурмовать, альпинисты роют на подступах пещеры, забрасывают в них продукты. Штурму предшествует длительная осада. Покорение таких вершин доступно только коллективу с хорошей организацией. И вдруг альпинисты, взойдя на пик, обнаружили там записку завхоза. Видимо, он уже сошел с ума: «Благодарю бога, Кирилла Константиновича Кузмина (начальника экспедиции) и моих детей, которые дали мне силы прийти сюда. Я погибаю. Нет сил на спуск. Нет продуктов. Но я счастлив, что осуществил мечту своей жизни».
В учебнике были еще и другие пункты опасностей с карандашными пометками на полях, но после рассказа о завхозе мы задумались, замолчали, да и перерыв кончился. Я отошел от камня, привязался к веревке:
– Страховка готова?
– Готова.
– Пошел!
Пятый, на вид устрашающий, а на самом деле не столь уж сложный маршрут повел меня вверх от плиты к плите и от глыбы к глыбе.
Да, все так примерно и говорили: «Аксай – генеральная репетиция восхождения». Так примерно оно и было. Если ты сходил на Аксай, это еще не значит, что взойдешь на Адыгене. Но если ты не взошел на Аксай, то про восхождение на вершину надо забыть в тот же день.
У начспаса, у инструкторов я расспрашивал, что тяжелее: ледник Аксай или подход к вершине, к стоянке «Электро», откуда обычно происходит восхождение на Адыгене.
– Аксай физически потруднее, но интереснее. Быстрей набор высоты. (То есть, значит, попросту, очень круто. – В. С. ). Веселая такая морена. А на подходах к Адыгене как начнутся эти занудные травянистые холмы – что волны. Идешь, идешь… Но сама вершина, конечно, труднее ледника. Восхождение есть восхождение.
Никто не мог точно сказать мне, сколько часов придется идти на ледник, до так называемой стоянки Рацека. Кто говорил – десять часов, кто говорил – шесть, Александр Александрович успокаивал:
– К вечеру там будем. Правда, два взлета.
– Какие взлеты?
– Взлетом у нас называется быстрый набор высоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22