Случившееся не вписывалось в картину мира, и в то же время в последние два с небольшим месяца мир стал настолько другим, что виденное сегодня могло оказаться еще цветочками.
— Разрешите, Александр Григорьевич? — Барта-лов осторожно просунулся в дверь.
— Заходите, Павел Петрович. — Аргамаков вновь подтянулся и затушил очередную папиросу. — Что у вас?
Полноватый доктор смущенно помялся и неуверенно пожал плечами:
— Я тут, так сказать, сделал вскрытие одного из… В общем, насколько я могу судить, это обычный человек. Никаких отличий.
Павел Петрович умолк, словно предоставляя собеседнику оценить значение данного факта.
— И что вы этим хотите сказать?
— Но мы же все видели, как они, так сказать, превратились в зверей…
— А после смерти — обратно. Но труп человека не может походить на волчий. Ни снаружи, ни внутри. — Аргамаков машинально потянулся за папиросой.
— Ведь это же невозможно! По всем законам науки. Ладно, сказки, легенды, но наяву… — беспомощно произнес доктор.
— А вампир в Песчанке тоже был невозможен?
— Ну, там еще можно объяснить. Человек просто, так сказать, пил кровь. Может, помешанный. Начитался книг и вообразил себя графом Дракулой.
— Полуграмотный крестьянин, — хмыкнул Аргамаков.
— Но все-таки… А здесь мы имеем дело с таким нарушением всех законов…
— Так. Вы знаете, Павел Петрович, это мысль… — Полковник даже несколько приободрился. — Раз рухнули все законы общества, то почему не могли рухнуть законы природы?
— Но люди-то везде остались людьми…
— Не скажите, — перебил Аргамаков. — Вы не были с нами в Леданке, поэтому не видели этого ужаса. Я могу еще понять грабеж, но бессмысленное убийство всех жителей… Нет, доктор, можете говорить, что хотите, но, по-моему, это явления одного порядка. Просто одни злодеяния совершены зверьми в людском обличии, другие — в их подлинном. Не знаю, как с точки зрения вашей науки, а мне кажется, что катастрофа в первую очередь затронула некие глубинные пласты человека, заставила его предстать в подлинном виде. Вот только вид у многих оказался не особо привлекательным. К вящему сожалению поколений гуманистов и наших многочисленных революционеров. Знали бы они, кого выпускают на волю!
Барталов задумчиво посмотрел на своего начальника сквозь стекла пенсне:
— Но если вы правы, то неужели думаете с этим справиться?
— Во всяком случае, попытаться. Не одни же мы, в конце концов! Ладно, штаб дивизии был разгромлен, штаб корпуса — тоже. Штаб армии исчез, словно его никогда и не было. Ставку даже вспоминать не хочется. Но должен же был кто-нибудь где-нибудь уцелеть! Столица разгромлена, а другие города? Казачьи области? Что-то же должно остаться! Должен найтись человек, который сумеет объединить разрозненное, навести порядок. Пусть не сразу, пусть на это уйдет много времени, однако не сидеть же сложа руки!
Такая страстность звучала в его словах, что Барталов поневоле почувствовал, что тоже заражается ею. Лишь привычный скептицизм заставил его задать вопрос:
— Но оборотни… Как же это возможно?
Аргамаков вздохнул:
— А вот объяснять — уже ваше дело. Я простой офицер, армейская кость. У вас образование, знания. Вам и карты в руки. И вот еще. На рассвете мы выступаем к Костюхину. Чтобы у вас все было готово.
— Вашвысблог! К вам господа офицеры! — прервал Аргамакова объявившийся Коршунов.
— Проси.
Но, пока они не вошли, Барталов еще успел спросить:
— А если мы не найдем уцелевших? Вдруг везде так?
Аргамаков внимательно посмотрел на него и убежденно сказал:
— Найдем! Быть того не может, чтобы не нашли!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Удивительно, до какого состояния можно довести обычный пульмановский вагон за каких-нибудь два месяца! Кожа с сидений срезана, стены и скамейки исцарапаны, зеркала канули в небытие, пол покрыт таким толстым слоем мусора, словно последние лет десять вагон использовался нерадивыми хозяевами как хлев и все эти десять лет ни разу не убирался. Этот передвижной хлев дрожит на каждом стыке, грозя развалиться, слететь с колесных тележек, но все-таки продолжает каким-то чудом ехать, или, скорее, ползти, медленно влекомый наверняка таким же раздолбанным паровозом…
Но еще удивительнее, сколько людей сумели набиться в ограниченное пространство и сейчас занимают все полки, расположились в проходах, в тамбурах, да так, что пройти куда-либо решительно невозможно.
Хорошо хоть, что окна давно выбиты и теплый ветер как-то умудряется проникнуть внутрь помещения, принося людям необходимый для дыхания воздух.
Впрочем, и это помогает весьма мало: попади в вагон человек снаружи, немедленно рухнул бы, не в силах глотнуть щедро ароматизированную запахом давно немытых тел, нестираных портянок и махорки густоту, которая почему-то называется воздухом. Лишь пассажиры как-то приспособились, дышат ею и, кажется, даже не замечают вони. Привыкли-с.
— Станция!
Непонятно, кто произнес это слово, но находившиеся в полудреме люди несколько оживились. Пусть плохо ехать и лучше, чем хорошо идти, но надо и ноги слегка размять, и набрать кипяточку, а при удаче — разжиться чем-нибудь съестным. Купить, а то и просто отнять, благо занявшая полвагона солдатня была при оружии, и последние месяцы быстро научили более бойких, что все чужое — это тоже свое, надо лишь суметь его взять. Вот для таких-то случаев и таскали когда-то казенные, а теперь свои винтовки и порою без тени сомнений пускали их в ход.
Одно слово — свобода!
Поезд действительно стал замедлять ход, хотя и до этого полз со скоростью улитки. По сторонам поплыли покосившиеся хибары, какие-то станционные постройки, заскрипели давно не смазываемые тормоза, состав последний раз дернулся и затих.
Часть людей двинулась к выходу, и от этого в переполненном вагоне возникла жуткая толчея. Воздух немедленно огласился матом, кто-то кого-то толкал, в ответ тоже немедленно неслась отборная ругань…
— Что за станция? — ни к кому специально не обращаясь, спросил Орловский.
Был он, как и многие в вагоне, в грязной солдатской шинели нараспашку, в средней поношенности сапогах да в папахе. Бородка и усы неухоженные, на коленях, помимо вещмешка, длинная торба с ручкой для ношения через плечо, трехлинейка обычная, пехотного образца, гораздо более чистая, чем ее хозяин.
Несколько голосов, в том числе женских, тут же Уточнили, кто знает название станции.
— Пойду посмотрю, — объявил Орловский, кое-как приподнимаясь с жесткого сиденья.
За время пути ноги затекли и не очень хотели держать своего обладателя. А тут еще необходимость тащить за собой все вещи. Попробуй оставь! Весь вагон подтвердит, что никаких вещей здесь сроду не было, да и самого хозяина они видят впервые.
На перроне, где когда-то чинно прогуливался городовой, царил все тот же всеохватный бардак. Выползшие размяться пассажиры цепляли друг друга вещами, угрожали неведомо кому, просто ругались, используя по этому поводу все мыслимые и немыслимые выражения. Часть из людей вливалась в вокзальное здание, почему-то тоже лишенное окон, словно свобода и стекло были вещами изначально несовместимыми.
Да и стены, как сразу отметил про себя Орловский, во многих местах носили характерные пулевые отметины, а кое-где даже покрылись копотью, будто кто-то ради научного эксперимента пытался выяснить, легко ли поджечь оштукатуренный камень.
А вот никакой вывески с названием станции не было. Только замазанные следы, чтобы больше никто и никогда не узнал, где он проезжает в данный момент.
И, как всегда и везде в последнее время, чуть в стороне кипел митинг. Оратор орал во всю мощь легких, усиленно помогая себе при этом руками. Сквозь гомон толпы голос прорывался лишь изредка, а жестов Орловский не понимал, да и не хотел понимать. За два с небольшим месяца он уже наслушался всевозможной галиматьи на всю оставшуюся жизнь и при желании, наверное, мог бы представить все лозунги, щедро кидаемые оратором случайным слушателям. Но стоит ли?
Орловский кое-как протолкался в здание и убедился в том, что знал заранее: никакой буфет, разумеется, не работал. Все вокруг было разгромлено, пол густо покрыт шелухой от семечек и еще каким-то мусором, и прямо на нем сидели и лежали люди. Большей частью в солдатских шинелях, но попадалось и немало штатских, причем кое-кто из последних был одет даже неплохо.
Вот только глаза у хорошо одетых… В них не было ничего, кроме пустоты и предельного отчаяния. Куда хотели ехать эти люди? Зачем? Найти уголок, где по-прежнему идет нормальная человеческая жизнь и не шумит озлобленная от вседозволенности толпа? Только где ж его взять?
Смотреть на этих людей не было сил, и Орловский отвел взгляд. Было стыдно за них, потерявших надежду, за себя, не имевшего возможности им помочь, за рухнувший в одночасье мир, под обломками которого осталось все светлое, что может быть в жизни.
Все тот же людской поток вынес Орловского на привокзальную площадь, не менее бурливую, чем покинутый перрон. В дальнем конце шел своим чередом очередной митинг, и другой оратор что-то усиленно пытался вбить в головы обступивших его людей, в точности, как и первый, помогая себе в том руками.
Но здесь сверх того шла торговля, отчего площадь напоминала даже не рынок, а ярмарку. Лишь одно место у здания обтекалось людьми, и, приглядевшись, Орловский заметил причину. Там, у самой Стены, лежало несколько раздетых до исподнего, частично разложившихся трупов. Достаточно привычная в последние месяцы картина, привычная настолько, что душа перестала воспринимать ее как трагедию. Все равно как на фронте, где вид погибших был некой данностью, которую человек все равно не в состоянии изменить. Правда, там был именно фронт, и мужчины выполняли долг перед престолом и Родиной, а здесь…
Но смерти — смертями, сейчас главное было разжиться едой. В вещмешке осталось четыре сухаря, дорога же была долгой, как сама жизнь.
Впрочем, нет, как раз-то жизнь могла оборваться в любой момент, как у этих, лежавших раздетыми у безымянной станции.
— Почем? — Орловский остановился около здоровенного мужика, держащего в руках кусок сала.
— А че дашь? — вопросом на вопрос ответил мужик, а затем пояснил: — Деньги мне без надобности. Вот винторез…
— Офигел? — Орловский вцепился в ремень винтовки, словно испугался, что ее могут отнять.
— А че? Ты все едино отвоевался, а мне в хозяйстве пригодится. Знаешь, сколько шаромыжников развелось?
— Мне тоже пригодится… — И добавил: — В хозяйстве.
— Как знаешь, — настаивать мужик не стал. Может, и сам понимал, что цену за кусок сала заломил немереную. Все ж таки с винтовкой разжиться едой — не проблема, а сало что? Съел и забыл. Брюхо — злодей, вчерашнего добра не помнит. — Ну, хоть патронов с десяток подкинь.
С патронами у Орловского было неважно, а винтовка без них — все равно что пика. Только штыком и колоть. Однако и есть что-то надо, поэтому пришлось пуститься в торг.
— Пять.
— Ты че, по миру пустить меня хочешь? Дай хоть девять.
— И штык в брюхо, — с неожиданной для себя злостью добавил Орловский. — В твоем куске от силы фунт.
— Полтора, — тут же возразил продавец.
— Да че ты с ним торгуешься, браток? Шлепнуть спекулянта — и вся недолга! — неожиданно пришел на помощь Орловскому какой-то расхристанный солдат, как раз проходивший мимо.
— Пять так пять, — сразу сменил тон мужик.
— То-то. — Случайный прохожий посмотрел, как Орловский отсчитывает патроны, и сплюнул. — Развелось мироедов. Раньше господа на шее сидели, так теперь свой брат туда забраться норовит. Совсем совесть потеряли!
Солдат прошествовал дальше.
Орловский забрал свое сало, сунул его в мешок и тоже двинулся прочь. На душе было погано, как все последние дни, но это состояние стало уже привычным.
Он отошел к какому-то дереву, сбросил с себя поклажу, присел прямо на торбу и достал из кармана кисет. Махорка была не очень, однако все ж таки курево, и Орловский жадно затянулся порцией вонючего дыма.
— Слышь, браток, дай курнуть! — Еще один солдат, степенный бородач средних лет, появился рядом и стал в нерешительности.
Орловский молча протянул кисет. Солдат сразу поставил рядом свой вещмешок, сел прямо на землю и стал сворачивать самокрутку.
— Как зовут-то?
— Егором, — нарочито упростил свое имя Орловский. Разговаривать не хотелось, но и куда-то уходить — тоже.
— А меня — Прохором, — представился в ответ солдат. — Откель будешь?
— Можно сказать, что с Подмосковья. Хотя куда меня только не бросало!
— А я — Самарской губернии, — поведал бородач— Вот, на родину пробираюсь. Ты тоже?
— Куда ж еще? Там у меня семья. Жена, сын, — ответил Орловский и тяжело вздохнул. — Без мужика им не прожить.
— Да, без мужика трудно, — согласился бородач. — Сам-то, чай, из рабочих?
— Был когда-то, — покривил душой Георгий.
Не объяснять же правду этому бородачу, тем более что правды этой он не захочет ни понять, ни принять!
— Тады вообще не сахар! Землица-то завсегда прокормит, а вот вам в городах будет плохо, — вздохнул Прохор.
От него исходило впечатление основательности, надежности, как от той земли, на которой он рос и которую обрабатывал. Сколько их, крепких мужиков, готовых терпеливо переносить лишения, прошло перед Орловским за долгую службу! А потом за несколько дней те же самые мужики, казавшиеся идеальными солдатами, вдруг посходили с ума и немало способствовали установившимся Содому с Гоморрою…
Именно способствовали. Орловский заставлял себя ни на минуту не забывать, что устроили это все-таки не они.
— Ничего, мы как-нибудь, — как некое заклинание произнес Орловский, хотя и сам не очень верил в то, что говорил.
— Бог не без милости, — с каратаевскими интонациями поддержал Прохор.
И совсем не в тон словам где-то недалеко прозвучал громкий выстрел из трехлинейки и почти сразу — второй.
— Опять балуют, — неодобрительно покачал головой Прохор и поднялся со своего места. — Пошли посмотрим.
— Пошли, — согласился Орловский.
Навстречу им по толпе пробежал шорох:
1 2 3 4 5 6 7