— Я люблю вас с первого мгновения, — сказала она просто и обвила шею Белецкого своими пухлыми руками.
— Я хочу от вас детей. — И поцеловала коннозаводчика в подбородок.
Ощутив смородиновое дыхание, задрожав от прикосновения мягких женских губ, Белецкий осознал, что в его душу стучится счастье, а потому немедленно открыл ажурную дверку и впустил его без оглядки.
В конце третьего года чанчжоэйского летосчисления, восемнадцатого сентября у мадмуазель Бибигон и коннозаводчика Белецкого родилась девочка, которую, посовещавшись, нарекли Еленой…"
19
Полковник Шаллер закончил читать страницы, расшифрованные Теплым, и находился в состоянии смятения.
— Что это за текст? — думал он. — Профанация или бред сумасшедшего? Как воспринимать прочитанное? Как отнестись ко всему?" Генрих Иванович потер виски и услышал трещанье пишущей машинки, доносящееся из сада.
— Что же она там еще нащелкивает? Над чем трудится?" Шаллер спустился в сад и, хрустя осенними листьями под ногами, подошел к жене.
Он некоторое время смотрел на нее, на сомнамбулическую, пишущую, с истончившейся кожей на висках, затем рукой поворошил ей волосы на затылке и на некоторое время замер, рассматривая белые перышки.
— Надо искупаться", — подумал Генрих Иванович и, отстранение поцеловав жену в макушку, отправился к китайскому бассейну.
Он разделся и сошел в воду. Поплавав самую малость, от бортика до бортика, заплыл в угол, прислонил голову к изразцам и закрыл глаза.
— Какие странные записи, — думал он. — Как все странно записано. Какое-то море несоответствий и неточностей!.." Полковник напряженно думал над прочитанным, слегка шевеля в воде ногами, отыскивая по памяти в летописи ошибки.
— События на десяти страницах охватывают лишь три первых года чанчжоэйской истории, — говорил про себя Шаллер. — Что же получается? Все дети, рожденные мадмуазель Бибигон в новостройках, были недоношены по меньшей мере на половину положенного срока!.. Мысль скакнула… Значит, моя жена приходится сестрой детям губернатора Контаты и детям доктора Струве! — внезапно заключил Генрих Иванович. — Дилемма во всем этом только одна — доверять записям или нет!" Полковник окунулся с головой и просидел под водой целую минуту, каждые десять секунд выпуская из себя большой воздушный пузырь.
— Кто же такая мадмуазель Бибигон?" — задумался он, вынырнув. Помнится, ни отец Елены, ни сама Белецкая никогда не говорили о ней, и Генрих Иванович полагал, что мать жены умерла слишком рано и воспоминания о ней доставляли родственникам невыносимую боль.
Полковник вновь нырнул, а когда вынырнул, настроенный продолжать свои думы, то услышал над собой наглое — эй!".
Шаллер вывернул голову и увидел стоящего на краешке бортика давешнего мальчишку с синяками под глазами. Сейчас, правда, синяки выцвели, как хорошо стиранный сатин, и уже не поражали своей величиной.
— Эй! — повторил мальчишка. — Могу я поплавать? Ты же меня сам приглашал!
Помнишь?
Глядя на Джерома, полковник вспомнил Франсуаз Коти, ее влажную грудь и крепкие бедра, сделал над собою усилие, отгоняя эротические картинки, и покашлял для закрепления достигнутого эффекта.
— Ты меня слышишь? — спросил мальчишка.
— Слышу, — ответил Генрих Иванович.
— Так могу я поплавать? Бассейн ведь не твой!..
— Конечно, можешь.
— Ну вот и спасибо, — поблагодарил Джером и стал медленно раздеваться.
Он аккуратно сложил шорты и рубашку, оставшись в купальном костюме мышиного цвета, закрепленном на груди помочами.
— Холодная вода? — спросил он.
— Теплая.
— Глубоко?
— Не мелко.
— Значит, можно нырять?
— Можно.
— Сначала просто поплаваю, а потом уже нырну, — решил Джером и медленно сошел по ступеням в пузырящуюся воду. — Действительно теплая, даже горячая.
Он оттолкнулся от дна ногами и поплыл по-собачьи, задрав высоко подбородок и щуря глаза. Ему понадобилось достаточно времени, чтобы доплыть до бортика, возле которого стоял Шаллер, и он, задыхаясь, даже протянул тому руку навстречу, чтобы здоровенный мужик помог ему добраться до мелкого места.
— Давно не плавал, — сказал Джером, встав рядом с полковником. — Сноровку потерял.
— Да, — согласился Генрих Иванович, разглядывая его намокший купальник с двумя горошинами сосков. — Плаваешь ты неважно. Но дело это наживное.
— Чего грустишь? — спросил мальчик.
— Я не грущу.
— Грустишь, грустишь! Вон как морщины вздыбились на лбу!.. Неприятности?
— Да нет. От неприятностей Бог миловал.
— Ну ладно, не хочешь говорить, не говори. Дело твое. А где женщина твоя?
— Не знаю.
— Я тут подумал на досуге — красивая она! И автомобиль у нее красивый!
— Как успехи в учебе? — перевел разговор на другую тему Генрих Иванович.
— Успехи неважные.
— Что так?
— Переходный возраст. Другие интересы.
— Какие же, если не секрет?
— Не секрет. Размышляю о смысле жизни.
— И какие выводы?
— А выводы такие, что смысл моей жизни лежит в области чужих интересов. В моих интересах смысла нет.
— Какие же у тебя интересы?
— Хочу стать патологоанатомом.
— Почему? — удивился Шаллер.
— Потому что мертвый человек возбуждает во мне интерес. Глядя на мертвеца, ощущаешь себя живым, тогда как глядя на живого, ощущаешь себя никаким.
— Где же ты видел мертвецов? — спросил Генрих Иванович.
— У учителя Теплого.
— Что же они, прямо у него в квартире лежат?
— Да нет же! — Джером поморщился. — Он собирает атласы судебной медицины. У него их целая библиотека. Вот я и смотрю их на досуге. А ты видел когда-нибудь мертвецов?
— Приходилось, — ответил полковник, вспомнив мать, придавленную обломками дома во время Чанчжоэйского землетрясения. — Я видел мертвецов.
— А ты видел, как купец Ягудин упал мордой на булыжники?
— Видел. А почему ты спрашиваешь?
— Уж больно у него голова крепкая была! Другая бы — разбилась, как арбуз, от такого удара, а от ягудинской даже булыжник треснул! Может быть, он мутант?
Как ты думаешь?
— Может быть. — Шаллер поглядел мальчику в глаза — большие, с черными зрачками во все глазное яблоко. В них, подернутых влагой, он разглядел свое отражение, искаженное, как будто полковник смотрел на себя с обратной стороны подзорной трубы. — Может быть, и мутант, — еще раз повторил Генрих Иванович.
— Проплывусь, — сказал Джером и слегка оттолкнулся от бортика ногами. Он придал телу ускорение, но при этом слишком низко опустил подбородок и всем ртом хлебнул воды. Мальчик закашлялся, замолотил руками по воде, развернулся лицом к Шаллеру и протянул ему ладонь. Полковник опять помог обрести Джерому почву под ногами и, не сдержавшись, заулыбался.
— Что ты смеешься? — спросил мальчик. — Разве тебе не известно, что каждый человек что-то делает хорошо, а что-то плохо? Так вот, плаваю я плохо. Что в этом смешного?
— А что ты делаешь хорошо?
— Пока я еще не знаю, что делаю хорошо. Слишком мне мало лет… Хотя нет, одно дело я делаю прилично. Но тебе не скажу какое.
— Секрет?
— Наверное. Я не знаю, как ты к этому отнесешься, а потому не скажу.
— Не говори, твое право… Но, может быть, ты мне скажешь, откуда на твоем лице синяки?
Джером задумался.
— Синяки на моем лице — дело частое, — сказал он. — Почему-то многим доставляет удовольствие бить меня по лицу. Видимо, в конструкции моей физиономии есть что-то притягательное для ее набития. Я так полагаю, что это то же самое, как голое женское тело когото притягивает для объятий. Кстати, не можешь ли ты мне объяснить, что движет тобою, когда ты целуешь женские груди и живот? Ведь все это может быть не совсем чистым? Например, для меня эта область человеческого общения не представляется привлекательной.
Почему-то этот вопрос Джерома прозвучал для Генриха Ивановича самым естественным образом, он даже не почувствовал смущения, возможно, из-за того, что сам мальчик не видел в этом вопросе ничего скабрезного, а потому спокойно на него ответил:
— В жизни каждого человека, в определенном возрасте, наступает момент, когда он чувствует влечение к противоположному полу. Это абсолютно нормальный физиологический процесс. Когда-нибудь и ты почувствуешь влечение.
— Какого рода это влечение?
Шаллер хмыкнул.
— Знаешь, это очень трудно объяснить…
— Попробуй.
— Ну, бывает момент, когда влечение заставляет тебя забыть обо всех проблемах, когда тело дрожит от желания разрядиться.
— Чем разрядиться?
— Семенем для продолжения рода.
— Как будто бы мы это в интернате проходили.
— Тогда тебе все известно, — облегченно вздохнул Генрих Иванович. — Это называется инстинктом продолжения рода.
— Для этого в женский организм суется штука, из которой обычно писают?
— Можно и так сказать.
— А у меня есть семя?
— Когда вырастешь, семя будет и у тебя.
— И инстинкт продолжения рода?
— И инстинкт в тебе проснется.
— А что главнее — инстинкт или сознательное продолжение рода?
— И то и другое главное.
— А мне кажется, что не будь инстинкта, то не будет и сознательной надобности продолжать род. Я думаю, что инстинкт подменяет сознание, а человеку кажется, что делает он все осмысленно.
— Ты не прав. Для взрослого человека очень важно увидеть свое продолжение в детях.
— Во мне инстинкт не проснулся, а потому то, что ты проделывал со своей женщиной, не представляется мне привлекательным. Добровольно я бы никогда этого не стал делать. И я бы не хотел видеть своего продолжения. Мне и так не слишком радостно. Кстати, у тебя есть дети?
— Нет.
— Ты тоже не хочешь видеть своего продолжения?
— Хочу. Но не все, что хочется, случается. Зачастую наоборот: то, чего ты особенно желаешь, становится невозможным.
— Твоя женщина тебе родит ребенка.
— Дело в том, что это не моя женщина.
— Как это? — не понял Джером. — Ты же делал с ней то, что обычно делают только со своими женщинами.
— Бывают исключения. — Генрих Иванович замялся. — Понимаешь, существуют вещи, которые непросто объяснить. Например, у меня есть жена.
— И что?
— Детей полагается иметь от жен и мужей.
— Тогда пусть тебе жена родит.
— Она не хочет.
— Вот видишь! — обрадовался Джером. — Значит, у нее, как и у меня, отсутствует инстинкт продолжения рода… Но ведь это не беда! Плюнь на условности и попроси красивую чужую женщину родить тебе ребенка!
— Я же тебе объяснил, что так не полагается.
— Но ведь можно развестись со своей женой и жениться на красивой женщине. Она станет твоей и родит тебе мальчика… Или чего ты там хочешь?
Шаллер запутался в этом разговоре, а потому просто сказал:
— Хорошо. Я подумаю над твоим предложением, — и оттолкнулся от бортика ногами, окатив мальчика фонтаном брызг.
— Эй, подожди меня! — крикнул Джером. — Я плыву с тобой!
Генрих Иванович свободно держался на воде, поддерживаемый мириадами пузырьков, и умилялся, глядя на тщедушное тельце, колотящее что есть силы руками и ногами.
— У меня уже лучше получается, правда? — спросил мальчик, схватившись за бугрящееся мышцами плечо полковника.
— Да, у тебя безусловный талант к плаванию.
— Значит, скоро у меня появится еще одно дело, которое я делаю хорошо. Оно не будет секретом, а потому я смогу о нем рассказывать.
Генрих Иванович поплыл к противоположному бортику, увлекая за собою Джерома.
Мальчик скользил по воде без малейшего усилия, а потому наслаждался водной стихией, заключенной в китайскую ванну.
Шаллер выбрался из бассейна, взял за руку Джерома и запросто, без напряжения вытащив его из воды, поставил рядом с собой на мраморную плитку.
— Ну-с, молодой человек, мне пора. Приятно было с вами пообщаться. Если у вас на досуге будет время, приходите искупаться еще.
— Передавайте привет чужой красивой женщине, — в свою очередь сказал Джером.
Он прыгал на одной ноге, ковыряя в ухе пальцем, освобождая торчащий древесным грибом отросток от воды. — И жене теплый привет. Она у вас на тощую курицу похожа. Вы, навер ное, ее объедаете!
— Вы и жену мою видели! — воскликнул Шаллер, поражаясь точностью сравнения.
— Пришлось как-то…
— Да! — вспомнил полковник, натягивая галифе. — Передайте господину Теплому, что господин Шаллер навестит его в конце недели.
— Всенепременно, — пообещал мальчик, выжимая купальный костюм себе на ноги.
Генрих Иванович посмотрел на тощие ягодицы Джерома, кивнул ему на прощанье и скрылся за кустами боярышника.
20
Гаврила Васильевич Теплый с утра до ночи расшифровывал летописи Елены Белецкой, покрывая чернильной вереницей одну страницу за другой. В его учительской душе не осталось более места светлым чувствам, он негодовал на то, что ему приходится за какие-то ничтожные сто рублей расходовать свой безмерный гений.
Славист почти не думал над смыслом расшифрованных страниц, все его существо захватила злоба, заставляющая деревенеть мышцы тела и работать со сбоями мочевой пузырь.
— Если я что-нибудь не предприму, то сойду с ума, — думал Гаврила Васильевич, кладя очередной лист с расшифровками в пачку. — Как посмел этот ничтожный человек усомниться в подлинности моего открытия! Недаром говорят: — У кого сильно в мышцах, у того слабо в голове!" Я бы с удовольствием разделал его тушу по всем правилам мясницкого искусства! Сначала бы шкуру снял, затем вырезал сердце и смотрел, как оно, бычье, трепыхается беззащитно в моих ладонях, плача кровью…" Гаврила Васильевич опять испытал желание убить. На сей раз это чувство было непреодолимым, мутящим сознание, мешающим сосредоточиться на работе.
Славист отложил бумаги в сторону. — Пойду прогуляюсь", — решил он, поднявшись со стула и пройдя в кухню. Там он зачем-то взял длинный изогнутый нож, взрезал им подкладку пиджака и уложил тесак между двумя тканями, осторожно прижимая прощупывающееся лезвие рукой. Затем учитель снял со стены веревку, на которой обычно сушилось его нижнее белье, смотал ее в клубок и засунул в карман брюк.
Он коротко взглянул на часы с кукушкой, отметив, что время уже позднее, к двенадцати, и вышел на улицу.
Идти было некуда, а потому Гаврила Васильевич в странном забытьи остановился возле входа в интернат, укрывшись от фонаря в тени старой липы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37