rapid sl 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Смех разом отрезало: насмехаться над религией равно опасно как для автора, так и для Сократа, да и кое-кто из зрителей мог бы пострадать за то, что смеялся. Но комедия есть комедия – это ведь не жизнь, так отчего же и не посмеяться, ведь еще сам Перикл говорил: празднества и игры для того и устраиваются, чтоб дать утомленному духу разнообразный отдых, позволить ему воспрянуть после упадка и меланхолии!
Далее в комедии выясняется, что Стрепсиад к ученью туп; он посылает в «мыслильню» вместо себя своего неудачного сынка Фидиппида – и в огромный амфитеатр вернулось веселое настроение, зрители хохочут снова, и лишь кое-где этот хохот звучит ехидно.
Клеонт задумался, наморщив лоб. Он сравнивает: год назад Аристофан грубо высмеял его самого – Сократа же он только вроде добродушно поддразнивает. Почему? Боится ударить сильно потому, что Сократа слишком любит народ? Да нет, Аристофан не из пугливых. Если уж меня не испугался – кого и чего ему бояться? Выходит, по его, что я – наглец и крикун, но сам он наглее меня, сам орет устами актеров и хора…
Клеонт то подается вперед, то откидывается назад – изменяя дальность взгляда, хочет дать отдохнуть глазам. Ждет напряженно: проткнет ли наконец Аристофан Сократа острым словом или нет? А дело к тому идет…
Фидиппид – полная противоположность отцу: он жадно внимает речам софистов о неограниченной свободе, мгновенно научается всяким ораторским вывертам, и старый Стрепсиад, вдохновленный познаниями сына, прогоняет кредиторов; но между отцом и сыном возникает спор о вкусах в области искусства: отец любит Эсхила, сын – поклонник Эврипида. Начинается драка, и Фидиппид, избив отца до крови, доказывает ему, что, согласно новому софистскому учению, сын имеет право колотить и отца, и мать…
Свист, топот, крики! Актерам пришлось прервать игру – их не слышно в нарастающем реве публики. Афинский народ вступился за своего босоногого чудака. Он не может примириться с такой несправедливостью к Сократу. Со всех сторон летят к Аристофану бранные слова.
– Скоморох! Это не наш Сократ!
– Долой безобразника!
– Долой! Не желаем ничего слышать!
И свист! Свист!
Ученики Сократа вне себя от негодования. Они тоже свистят. Можно ли так выворачивать Сократа наизнанку?! Он ведь хочет, чтоб мы стали лучше, он не внушает нам подобных пакостей!
Свист, топот, крики из тысяч грудей потрясают амфитеатр. Аристофан бледен. Он съежился, он страстно желает, он молит богов, чтоб буря эта не утихала, не позволила бы доиграть до конца спектакль, позорящий Сократа.
Но в первом ряду поднялись Клеонт и архонт басилевс, движением руки требуя тишины.
Семнадцать тысяч зрителей, хоть и ворча, все же постепенно успокаиваются; комедия продолжается.
Актеры, словно им самим уже тягостно, торопятся поскорей доиграть. Старый Стрепсиад, избитый родным сыном, до того рассвирепел, что со злости поджигает «мыслильню» безбожника Сократа, натравливающего сыновей на отцов…
Но тут рассвирепели и зрители. Ученики Сократа – Алкивиад, Симон, Критон, Антисфен – чуть не выплюнули легкие, крича. Бесновались и софисты. Ведь в образе Сократа Аристофан высмеивал их!
Автора закидали тухлыми яйцами, гнилыми яблоками.
И тогда, под это беснование публики, произошло странное: кто-то показал на средний проход между скамьями – по нему медленно, шаг за шагом, спускался с самого верха Сократ.
Его увидели. И встретили громовыми овациями, переросшими в подлинный триумф.
Антифонт – он не видел Сократа – наклонился к расстроенному Аристофану:
– Слышишь, какое ликование? Ты победил!
Но тут только оба поняли, кому рукоплещет театр. А Сократ, улыбаясь своей приветливой, светлой улыбкой, меж тем сходил по ступеням и тоже аплодировал.
Он аплодировал не Аристофану, который так исказил его образ, – он рукоплескал публике, справедливо осудившей злобный пасквиль.
Провал Аристофана был полным.
Сократ спустился в первые ряды. Здесь его ждали ученики и друг, Эврипид; но был здесь и Аристофан.
Сократ подошел к нему первому и насмешливо поздравил со смешной несмешной комедией… Но он один и отнесся к представлению так легко.
Алкивиад перепрыгнул из третьего ряда в первый и в необузданной ярости набросился на Аристофана:
– Какое свинство! Неужели не нашел ты никого другого для осмеяния?! – Не обращая никакого внимания на Сократа, пытавшегося утихомирить его, Алкивиад с жаром продолжал: – Говорят, ты, Аристофан, хороший повар. И верно – знатно смешал ты нынче коренья и пряности, подливка хоть куда – но где же жаркое? Его-то ты и сжег! Героя-то нету! А может, ты действовал со злым умыслом, превратив Сократа, противника софистов, в их главаря? Не останавливай меня, дорогой Сократ! Так оно и есть!
Аристофан сумел сохранить хладнокровие.
– Я всего лишь комедиограф, забавляю народ, и только безумец может принимать комедии всерьез, даже чуть ли не трагически, как делаешь ты, Алкивиад!
– Комедия, говоришь, но люди-то узнают…
– Мужей, которыми гордятся Афины, – ловко ввернул Аристофан. – Клеонт, Сократ, Эврипид… Я умножаю их славу.
– Ты выставляешь их на смех! Бросаешь в них грязью! – крикнул Алкивиад.
Сократ, неторопливо переваливаясь, подошел к ним:
– Сегодня он сам себя выставил на смех. Ждал лавров, а что получил? Публику, милый Аристофан, ты, как оказалось, не завоевал. Дай-ка! У тебя тут на хламиде растеклось вонючее яйцо… Позволь, сотру кончиком моего гиматия. Он у меня старый, ничего ему не сделается.
Каждое прикосновение Сократа, каждое его слово Аристофан воспринимал как пощечину. Он вырывался, но не мог освободиться от Сократа, не мог уйти. Пришлось терпеть.
Тогда заговорил Эврипид:
– По моему мнению, со сцены должен говорить воспитатель граждан, ты же, Аристофан, подлинного воспитателя молодежи, Сократа, изобразил как ее развратителя! Зачем? Почему твоя комедия так все искажает, путает, смешивает, хотя в ней четко видны торчащие острия ненависти к людям определенного рода…
– Какого рода? – встревожился Аристофан.
– Ну во всяком случае, не того, что твое окружение. Вы, ретрограды, не хотите, чтобы молодые делались лучше, образованнее отцов. Вы не можете примириться с тем, как, скажем, я сам или Сократ смотрим на человека, с тем, что мы верим в возможность его совершенствования, верим, что путем более глубокой образованности он сделается добродетельнее и полезнее общине. А ты все перевернул! Умышленно! Устами актеров ты намеренно кричал, что Сократ подстрекает сыновей не уважать отцов и развращает молодежь. Теперь все отцы будут возмущены против Сократа.
– Не все! – воскликнул вдруг один из вождей демократов, кожевенник Анит, подойдя к столпившимся вокруг Сократа. – Именно теперь, посмотрев твою комедию, Аристофан, я решил отдать своего сына в ученье к Сократу. Ты, мой милый, задеваешь людей, к которым принадлежу и я!
Аристофан, поняв, что своими нападками только сплотил демократов и их друзей, собрался с духом, чтобы нанести Сократу более сильный удар, чем в комедии:
– Но Сократ публично, по всем Афинам, проповедует, что сыновья должны превосходить отцов!
Сократ не позволил долее защищать себя ни Эврипиду, ни Аниту или Алкивиаду. Он сам весело возразил:
– А разве это не верно? Или развитие человека должно идти вспять? Если б афиняне не хотели, чтоб их сыновья стали более образованными, знающими, способными, чем они сами, тогда, значит, я – лучший отец для этих юношей, чем их собственные отцы!
Кто еще оставался поблизости, все зааплодировали. Но Эврипид озабоченно нахмурился.
Аристофан усмехнулся:
– И ты думаешь, Сократ, что афинские отцы похвалят тебя за то, – тут он софистически сместил смысл Сократовых слов, – за то, что ты хочешь, чтоб сыновья презирали их и превозносились над ними?
Сократ, лузгая свои семечки, уселся на каменную скамью в первом ряду, в то время как остальные остались стоять, возвышаясь над ним. Но поразительная вещь – сила слова! Сократ заговорил медленно. Речь его звучала просто и величаво:
– Когда бы отцы признавали только то, что было и есть, и отстаивали бы только это, я считал бы честью для себя, восстань они против меня. И такая же, даже большая для меня честь – то, что я любим их сыновьями.
Молодые люди, окружавшие его, восторженно закивали.
– Право, я предпочел бы, чтоб меня ненавидели отцы, чем сыновья. Заглядывая в будущее Афин, я твердо верю – и всеми силами буду этому способствовать, – что люди будут становиться все лучше и лучше.
Ученики бросились обнимать Сократа, и с их ликованием смешивались рукоплескания Эврипида, Анита, нескольких зрителей, задержавшихся в амфитеатре, и актеров, которые – уже без масок – вышли из уборных под сценой. Аплодировал даже тот, кто играл роль Сократа.
Аристофан корчился, словно его колесом переехало; глаза его налились кровью. Насколько любил он задевать других, настолько же тяжело переносил, когда задевали его самого, и горе тому, кто одерживал над ним верх в словесном поединке.
Сократ встал, с довольной улыбкой раскинул руки:
– Сегодня Афины показали, как они меня за это любят! Видишь, Аристофан, а ведь этот день должен был стать твоим великим днем…
12
Жизнь новобрачных складывалась не так, как представляла себе Ксантиппа. Не Сократу – ей самой пришлось взять в руки хозяйство.
На деньги, полученные в приданое, она купила осла – Сократ дал ему имя Перкон; купила козу – Сократ угощался теперь парным молоком; во дворике она развела огород – Сократ приправлял сыр чесноком и луком.
Если Ксантиппа не могла с чем-нибудь справиться сама, она обращалась к соседям. Симон давно был женат, его дети уже подросли, и, когда Ксантиппа приходила за помощью, он посылал их.
Симон питал к Сократу глубокую благодарность за то, что столькому от него научился: он мог теперь сам писать рассуждения о добре и красоте. Помощь Ксантиппе он считал справедливой платой учителю.
Все же помощь Симоновых детей была недостаточна, и Ксантиппа трудилась с утра до вечера, чтоб как-то прокормиться и поменьше зависеть от Критона. Она обрабатывала запущенный виноградник в Гуди – Сократ, беседуя с друзьями, любил потягивать винцо; сбивала и собирала в корзинку оливки – Сократ предпочитал оливки домашнего соления.
Ксантиппа гордилась тем, как ловко она управляет домом, Сократ восхищался ею, и так шли дни за днями. Не зная, за что браться раньше, Ксантиппа придумывала, как облегчить себе работу. Сегодня она собралась стирать. Поднявшись на цыпочки, окликнула через ограду Симона. Тот, даже не спрашивая, что ей нужно, тотчас отправил к ней сына. Мальчик помог Ксантиппе подкатить к Колодцу известняковый куб, на который она поставила корыто.
Заплетя волосы в две косы, она принялась за стирку. Вся облилась водой, ее пеплос тонкого полотна прилип к телу, колени были черные – утром она, ползая на коленях, сажала в грядки рассаду салата.
Из дому вышел Сократ, поцеловал Ксантиппу, потом вынес лепешку, несколько фиг и подсел к столу.
С удовольствием смотрел он на молодую жену – ее черные косы, похожие на двух толстых змей, подскакивали по спине; работа радовала ее – Ксантиппа даже запела. Взгляд Сократа упал на камень под корытом, и он расхохотался:
– Великолепная картинка!
– Чему ты смеешься? – Ксантиппа с недоумением оглядела себя.
Сквозь мокрый пеплос просвечивают сосцы ее грудей, под животом наметилась черная тень. Этому он смеется?..
Нет, нет. Вот он отвечает:
– Да знаешь ли ты, что поставила корыто на голову бога?
– Что? – Ксантиппа осмотрела камень. – Какой еще бог? Обыкновенный известняк!
– А ты погляди получше с той стороны, к колодцу. В этом известняке сидит сын Ночи, бог насмешки Мом. Отец задумал его бюст, но не закончил, я начал было доделывать, да тоже так и не высвободил его из камня. Мы крепко связаны с Момом. И не чарами какими-нибудь, а уделом насмешников…
Ксантиппа, с детства продававшая богов, изображенных на керамических сосудах, знала их родословную и питала к ним почтение. Она испугалась:
– А я-то на него грязной водой брызгаю… – Она поспешно обмыла лицо бога. – Почему же ты его не доделал?
– Была у меня другая работа, поважнее, а потом я понял – надо выбирать: либо ваять богов, либо заниматься людьми. И Мом поплатился за мой выбор.
– Вот почему он внушил Аристофану написать на тебя комедию!
– А что ты знаешь об этой комедии? – заинтересовался Сократ.
Ксантиппа, подняв против солнца выстиранную вещь, смотрела, не остались ли на ней пятна.
– Хотя бы то, – весело ответила она, – что ты, оказывается, любишь сидеть в корзине и разглядывать облака. Всякий раз, убирая в козьем закутке, я вижу, как ты поклоняешься солнцу, и вспоминаю эту комедию. Мне тогда тоже чудится, будто ты висишь в корзине над нашим двориком, а я под нею сажаю чеснок.
– Ты видела комедию? – И, когда Ксантиппа кивнула, упрекнул ее: – Почему же ты от меня скрыла?
Ксантиппа, склонившись над корытом, терла белье; отбросив на спину косы, перевела речь:
– Вот беда – там все перепутано… То правда, то ложь, то веселое, то злое… А вышла я из театра – вокруг кучки людей увивался этот комар, Анофелес. Он не знал, что я твоя жена, все жужжал: «Сократ безбожник, Сократ развращает молодежь…»
– А что люди?
– Брезгливо отворачивались от этого паразита.
– Почему же ты про все это не рассказала мне сразу? Ты ведь всегда мне все рассказываешь, – удивился Сократ.
– Потому что в тот вечер, когда ты вернулся из театра, ты был такой печальный – мне не хотелось…
– Может, и ты думаешь, что я порчу молодежь, что есть у меня причина печалиться?
– Нет, нет! Как я могу так думать, ведь я слушаю, когда ты беседуешь с друзьями! Голос у тебя такой звучный, что всюду слышен: в чулане, в погребе, в огороде, на улице… – Она заговорила тише. – А вот в том, что ты веришь в богов, я не решилась бы поклясться. Недавно ты говорил, будто Эврипид утверждает: если боги совершают позорные поступки, например мстят, если они такие злобные и безжалостные, – значит, они не боги! А это кощунство!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70


А-П

П-Я