— закричал он, но мрак вокруг него сомкнулся плотнее, положив на горло могучие лапы.
Он вскочил, зажег свечу.
Так он бодрствовал в страхе, что вокруг него бродит нечто, чего ему надо бояться.
Лишь много времени спустя впал он в тревожный, прерывающийся сон, разорванный ощущением страха.

Двенадцать главных суставов в теле человека,
двенадцать яиц кладет самка павлина,
двенадцать месяцев носит верблюдица плод,
двенадцать знаков Зодиака,
двенадцать было апостолов Христа,
двенадцатью звездами увенчана царица небес,
двенадцать ангелов стоят у врат священного города,
двенадцать — божественное число, которым мерят небесное.
Дважды двенадцать колоколов на севильском кафедральном соборе.
День свадьбы.
Дважды двенадцать колоколов собора.
Дважды двенадцать раз раскачали руки.
И сотрясается город от этого хора.
В голос небес преисподней вплетаются звуки.
Гром над Севильей грохочет, буря проходит.
Женится грешник, замуж святая выходит.
На пологом холме над городом пасутся овцы. Пастухи ушли поглазеть на свадьбу.
Пес, верный сторож овец, беспокойно обегает стадо, чует в воздухе что-то недоброе.
На вершине холма, словно вырвавшись из-под земли, выросли два дымных столба, белый и черный.
Постепенно они уплотнились, обрели форму фигур. Черный похож на дьявола, белый же — вида ангельского.
Бок о бок стали спускаться эти фигуры по склону.
Пес задрожал всем телом, завыл жалобно. Овцы разбежались.
А над холмом остановилась круглая туча и торчит на светлом и ясном небе, как некое знамение. Весь край сверкает на солнце — только холм прикрывает тень тучи.
Фигуры уселись на камни, устремили взоры на город.
— Грешник женится, — угрюмо промолвил белый.
— Святая замуж идет, — насмешливо подхватил черный.
— Только не почернела бы она от его грехов.
— Ваши слова, — с иронией возразил черный, — окрашены в семь цветов, словно василиск, но вкупе они не дают никакого цвета.
— Падшие ангелы, — парирует белый, — кормятся душами людей да насмешками.
— Обоим нам жарко, хоть мы и в тени, не так ли?
— Страх? — предположил белый.
— Это слово мне неизвестно. Любопытно — что будет дальше.
— Я знаю, что будет, — спокойно произносит белый.
— Ну-ка, всеведущий?
— Она обратит его к богу, — произносит уверенно белый.
Черный поморгал туманными очами, но в глухом его голосе слышна насмешка:
— Вы не знаете его. Не знаете нас!
И оба замолчали.
Перед собором густая толпа, люди всех сословий. Над ними гудят дважды двенадцать соборных колоколов, с их гудением смешиваются свадебные песни андалузских девушек:
Пахнет розами дорога,
И склоняют ветки лавры.
Вот идет жених, смотрите,
Разодет, как сам король…
Пахнет розами дорога,
Истекает ароматом.
Вот ведут ему невесту —
Королеву в белом платье…
Ворота Прощения заливает солнце, город горит желтизною зноя, только над холмом стоит туча, как знамение небесное.
Ты, лишь ты похвал достойна.
Ты, лишь ты цветок получишь.
Ты, лишь ты любви достойна.
Ты, лишь ты на целом свете.
Ты одна, а не другая!
Хрупкие девичьи голоса дрожат в полуденном зное, как дрожит в воздухе марево. Потом вступают мужчины:
Как идет тебе молитва!
В ней ты душу раскрываешь.
Свежесорванную розу
Ты тогда напоминаешь.
Но вот архиепископ воздевает руку, благословляя новобрачных большим крестом.
В то же мгновение поднялись те фигуры на холме и смерили друг друга враждебным взглядом.
— Я знаю, о чем вы думаете, — взволнованно говорит белый. — Я вижу все ваши черные упования. Но будь я человеком, я не дал бы за них и мараведи.
— Будь я человеком, — гневно отвечает черный, — я уложил бы вас на месте.
— Грубостью маскируете свой страх. На вас плохо действует крестное знамение и запах ладана. Вы чувствуете, что напрасно противиться милости божией, которая снизошла на них обоих через таинство брака.
— Вы близоруки, — возразил черный, окутываясь, словно плащом, дымным облаком. — Не успеет луна наполниться дважды, как я стану богаче не на одну, а на две человеческие души.
Белый слегка усмехнулся и двинулся к городу. Вместе с ним двинулась туча, стоявшая над холмом, и пошла за белым, словно тень.
Черный столб рассыпался.
Время стронулось с места. Тени завели свои пляски на склоне холма. День склоняется к вечеру, и цвет неба смягчается, становясь из стального золотистым. Овцы сбиваются в кучу, чтобы вернуться в овчарню.
Взошла полная луна.
Девичий голос, чистый, как горный родник, реет над улицами:
Вышел месяц в небеса.
Ветерок его колышет.
Ночь настала. Спать пора.
До свиданья, смуглолицый.
Вышел месяц в небеса.
Тени с крыши опустились.
Ночь настала. Спать пора.
Так пойдем же, голубица.
Жалюзи закрывают окна, отделяют свет от тьмы. Разграничивают надвое мир, оставляя снаружи шорохи ночной темноты, а внутри — мужчину и женщину: Мигеля и Хироламу.
Дни, недели медового месяца, глубокие бухты изрезанного побережья, укрытые от ветров, сады тишины, утонувшие за высокими стенами, ток реки забвения и слияния.
Как родня одинокому солнцу, как брат безбрежных морей — иду неизведанными краями, о которых когда-то мне снилось, уносимый любовью твоею, возлюбленная моя!
В сотый раз обнимаю тебя и прихожу в изумленье: смотри, я не ухожу от тебя с чувством одиночества и отвращения! И не уйду никогда. Никогда не оставлю тебя. Ибо ты — единственная из женщин, которой хочу быть верным — и буду верным.

В счастье, не омраченном ничем, пролетают недели и месяцы.
— Ах, как давно — это было в день сретенья — увидела я тебя впервые, Мигель. Стоял серый, холодный день, а ты возвращался в город вскачь на коне. Помнишь?
Мигель молчит, побледнев.
— Что с тобой, милый? Ты не отвечаешь?
В тот день я убил человека, вспоминает Мигель, и впервые смотрит на свой поступок как на преступление, впервые называет его истинным именем. Затрепетав от ужаса, выпускает из рук ладонь любимой.
— Нет, не будем об этом, — поспешно говорит Хиролама, угадав недобрые воспоминания мужа, и переводит речь.
Вечером в слова любви ворвался через открытые окна отчаянный женский голос — голос, призывающий проклятия на голову Мигеля.
Изабелла, узнает Мигель.
Спрятавшись за кружевным занавесом, он видит, как пристально смотрит Изабелла на окна, утопающие в цветах.
Смолкли проклятия.
Мигель видел, как Изабелла, взмахнув кинжалом, с силой пронзила себе грудь, мстя ему.
Он вскрикнул.
Из-за этого вскрика Хиролама тоже увидела Изабеллу, умирающую в луже крови.
Хиролама оттаскивает Мигеля от окна.
— Нет, нет, не думай об этом, не мучайся этим! — горячо уговаривает она, гладя бледные щеки мужа. — Я с тобой. Я с тобой. Это последняя судорога прошлого. Теперь уже будет одно только счастье, верь мне, мой дорогой!
Мигель не может выговорить ни слова. Слушает Хироламу, словно оледенев.
В эту минуту он понял, что он и жена — два человека. И стоит между ними гора его преступлений.
Все прошлое разом встало перед ним в полном объеме.
И вот Хиролама дает Мигелю не только человеческое счастье, но и сознание бесконечности зла в его прошлом.
Какая бездна разверзлась в нем, когда он прозрел и, оглянувшись, увидел зловещие тени своих злодеяний! Это прошлое мешает Мигелю быть счастливым так, как счастлива Хиролама. Он гонит воспоминания, гонит прочь укоры совести — но чем упорнее сопротивляется им, тем плотнее они его обступают, ложатся на грудь ему и душат, душат…
Зло длится — зло идет дальше, хотя Мигель уже отрекся от него.
Хиролама часто подмечает теперь в глазах Мигеля чужое выражение, отчужденность, такое глубокое погружение в одиночество, из которого ей не вырвать его самыми ласковыми словами. Она тщательно следит за тем, чтобы не коснуться его прошлого, но оно все чаще напоминает ему о себе. Мигель покрывается краской стыда и позора, его давит ощущение своей ничтожности рядом с чистотою жены, в которой он обрел поистине больше, чем заслуживал.
Прошлое угрожает.
Оно угрожает, разлагая душу Мигеля, ибо, как во всем, он преувеличивает и здесь, громоздя на свою голову все более тяжкие обвинения, не признавая ни одного смягчающего обстоятельства.
Он бросается на колени перед Хироламой, просит выслушать исповедь его, извергает поток яростных самообвинений, но Хиролама закрывает ладонью его губы и бежит, восклицая, что не хочет ничего слышать — не слышит ничего…
Мигель впадает в отчаяние и еще резче и беспощаднее обвиняет себя, скрывая от жены свою боль, которая вырастает, как гигантские, гнетущие тени, которые постепенно подтачивают его счастье.
Хиролама, видя, что любимый изнемогает от тоски и горестного одиночества, окружает его любовью.
Но лишь на время удается ей поддержать мир в его душе.
Неотвязные, разрушительные угрызения совести губят блаженство, которое принесла ему Хиролама.
И на дне каждой мысли спит вполглаза чувство, что жжет более прочих, — чувство страха за обретенное счастье.
Как это сказал тот безумец?
Смерть сидит у любви на плечах, едва она расцветет.

Мастерская Мурильо полна солнца и яркого света.
— Маэстро, где вы?!
— Пишу облако над головой своей святой!
— Спуститесь к нам с облаков, дон Бартоломе!
— Кто это зовет? Голос знакомый, но никак не вспомню… О, Мигель!
Художник показывает дорогим гостям свою мастерскую и от избытка радости мешает божественное с мирским.
— Вот моя последняя Мадонна. А это мои ученики и помощники. Знакомьтесь — Гутьеррес, хороший живописец, но человек вспыльчивый — не хмурься, ведь я правду говорю! Там вон Сарабиа — я поручил ему написать фон той картины. Это — Педро Виллависенсио, а тот — Себастиан Гомес. Он был моим рабом, — Мурильо понизил голос, — я задешево купил его в Танжере, мы называем его Мулат. На первых порах он мыл мои кисти и растирал краски. Я отпустил его на волю и сделал своим учеником. И теперь этот вольноотпущенник — мастер кисти, соревнуется с самим Оссорио.
— Мой господин — избранный дух, — льстиво кланяется Гомес. — Дух возвышенный, который…
— …не боится быть безграничным, — подхватывает Оссорио. — Ваша милость, мы любим его как господа бога.
— Не греши! — одергивает его Мурильо. — И не преувеличивай. Что привело тебя ко мне, Мигель? Каприз или любопытство? Приветствую все, что исходит от тебя.
— Я хочу, чтобы ты написал мне Хироламу.
Художник покраснел от радости.
— Я? Донью Хироламу? В самом деле?
Смех Хироламы показывает, что настроение отличное.
— Это огромное счастье для меня… Прежде всего — потому, что ваше лицо, донья Хиролама, прекрасно и благородно, и еще потому, что вы с Мигелем так верите мне.
Мурильо взволнован заказом.
Он ходит вокруг Хироламы, сажает ее в различном освещении, изучает ее лицо.
— Я себе представляю так…
Но Мигель быстро перебивает его:
— Позволь мне сказать, как я себе представляю: видение, которое одновременно и свет, и воздух, и плоть…
— Довольно, довольно! — останавливает его Хиролама, но Мигель продолжает с жаром:
— Там, где-то внизу, в тумане и тучах, — земля, Бартоломе, и из этой серости облаков, словно белый цветок, поднимается лицо с большими темными глазами. Ты только посмотри, какие у нее глаза!
— Непорочное зачатье, — невольно пробормотал художник.
Хиролама краснеет от смущения.
— Когда вы начнете работу, дон Бартоломе?
— Дни сейчас ясные, свет прелестный, но у меня начато несколько вещей… Нет! Брошу все!
— Нет, нет, я не допущу, чтобы вы из-за меня откладывали другие работы, — говорит Хиролама. — Начнем после рождества, хорошо?
— Так поздно? — недоволен Мигель.
— Тогда еще позднее — в марте. В это время самый прозрачный свет… Согласны, донья Хиролама?
— Отлично! — И она улыбается Мигелю.
Провожаемые Мурильо, они выходят.
— Только в марте! Как это долго! — хмурится Мигель.
Жена прижимает к себе его руку.
— Ах ты, нетерпеливое дитя… Как ты загораешься! Пожалуй, портрет мой ты будешь любить больше меня…
— Сегодня я безмерно счастлив, Хиролама.
— С тобою я счастлива всегда, милый.

Он проводил жену домой и отправился на площадь де Градас за цветами.
Хиролама же спустилась в сад — гуляет неторопливо по дорожкам, улыбается.
Мигель вернулся с охапкой цветов, поднялся по лестнице. Открыл дверь.
— Приветствую тебя, королева!
Но комната пуста, только зажженная свеча живет тут, светя бесцельно.
Мигель заглянул в спальню Хироламы и увидел письмо на ее ложе.
Схватил, вскрыл, прочитал: «Трепещите — вы, укравшая мужчину, которого я любила! За его измену месть моя и бога постигнет вас!»
И подписи нет.
Перед обезумевшим взором Мигеля пляшут лица обольщенных, хороводы лиц кружатся, вьются вокруг него.
— Ах, которая из вас написала это?! — восклицает он, окруженный толпою призраков.
Как безумный, со свечою в одной и со шпагой в другой руке, бросается Мигель к призрачным фигурам, светит им в лицо, но призраки тают перед светом, уплывают во тьму, насмешливо скалятся из углов.
— Которая из вас писала?! — кричит Мигель.
Но ему отвечает молчание призраков, слившихся в бесформенной тишине.
Он зажег все свечи — видения исчезли.
Услышав шаги Хироламы, он быстро спрятал письмо.
Она вошла, она полетела к нему в объятия. Целует — и чувствует его холод.
— Мигель, что случилось? — Жена тревожно всматривается в его бледное, измученное лицо. Каждая черточка его выдает, какой ужас терзает душу Мигеля.
Хиролама дрожит за каждую его мысль. Ей хочется согнать тень с его лба, задушить отсвет отчаяния в его глазах.
Что сделать для него? Увы, даже половодье любви, которое она изливает на него, бессильно усыпить демонов, опустошающих его душу.
— Взгляни на меня. Я надела новую мантилью. К лицу ли она мне?
Мантилья — изумительное произведение искусства из белого шелка и кружев, она подчеркивает контрастом персиковый цвет ее лица, обрамленного черными волосами. Мигель восхищен, но уже в следующее мгновение в нем вновь просыпается страх перед угрозой в письме — страх тем более жестокий, чем прелестнее Хиролама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52