– Чай я вам принесу…
Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные – по темам! – записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством:
– Вот стерва! – Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения.
– Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, – проклюнулся чертяка. – Пора его кончать, третий раунд на исходе.

И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина.
– Стоп! – крикнул рефери.
Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой.
Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты.
– Молоток, – сказал тренер. – И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит…
А зал скандировал:
– Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!
Правда, кое-кто и свистел, не без того.
– Сейчас я тебе один разговорчик представлю, – сообщил черт. – Не отходя от кассы.

И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости – телефонный.
– Как он? – спросил Семенов.
– Погулять пошел, – ответила Настасья.
– Работает? – спросил Семенов.
– Все время, – ответила Настасья.
– Ну и что?.
– Это будет очень хороший роман, – ответила Настасья.
– А когда? – спросил Семенов.
– В урочный час, – и Настасья засмеялась. – Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально.
Грубый Семенов не удержался, воскликнул:
– Везет же Лехе с бабами!
– С бабами – везло, – обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко – как умела. – А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните.
И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно:
– Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях…

– Не было такого разговора! – страстно вскричала душа Алексея Ивановича. – Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно!
– Ну, положим, был, – лениво ответствовал черт, – и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул… Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил?
Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции «Салют». Внизу – или наверху? – плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел…
– Верни меня обратно, черт, – тихо попросила душа.
Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто.
– Так я и знал, – мерзко хихикая, молвил черт. – Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание.
Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они – волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!..
Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича.
– Ты никуда не исчезал? – изумился Алексей Иванович.
– Еще чего! – невежливо ответил черт. – Мне и здесь неплохо.
– А как… – приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил:
– Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии… Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался – я не виноват, – дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу.
– Но поговорить, поговорить!
– Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится.
– Она в Москву уехала.
– Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово… Ну, до побачения, – сказал почему-то по-украински и исчез.
А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого.
– Вставай, соня, царство небесное проспишь.
Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа!
– Ты же в Москве, я слышал.
– Представляешь, не доехала. У магазина стояла Анна Андреевна, помахала мне, и мы к ней завернули. Вроде бы на минутку, у нее «Бурда» новая, а получилось на час… Спускайся вниз, Таня чай собрала.
Алексей Иванович еле поднялся с тахты: чувствовал себя усталым и побитым, будто и впрямь отмахал расстояние от Земли до Тау Кита. Давило затылок. Отыскал в тумбочке коробку стугерона, проглотил сразу две таблетки. Зашаркал по лестнице, держась за перила. Перила предательски пошатывались, и Алексей Иванович мимоходом подумал, что надо бы позвать столяра, пусть укрепит. А то и свалиться недолго.
Скорая на руку Таня кремовый торт сварганила, и от обеденного пирога половина осталась.
– Что-то чувствую себя хреновато, – пожаловался Алексей Иванович, тяжко усаживаясь на стул. – Давление, что ли?
– Циклон с Атлантики, – объяснила Настасья Петровна.
– Видел, – проговорился Алексей Петрович, потому что, как мы знаем, действительно видел циклон, но Настасья Петровна оговорку во внимание не приняла, спросила:
– Померить давление?
– Потом. Я таблетки принял.
Странно, конечно, но Настасья Петровна нарушила ритуал, села за стол рядом с мужем. Однако, с другой стороны, чай – не обед, зачем по пустякам политесы разводить?
– Мне тортику можно? – тихонько поинтересовался Алексей Иванович.
– Съешь кусочек, – Настасья нынче была – сама доброта. – Кстати, я Давиду позвонила: они переозвучат, нет проблем.
– Зачем, Настасьюшка? Я же тебя просил… Какая разница: эпохальный, гениальный, видный, заметный? Я от этого лучше не стану, хуже тоже. Помнишь, в песне: стремиться к великой цели, а слава тебя найдет?
Настасья Петровна отколупнула серебряной ложечкой кремовую розочку, подозрительно осмотрела ее и отправила в рот. Алексей Иванович, в свою очередь, осматривал интеллигентно жующую Настасью, интеллигентно пьющую жасминовый чай из фарфоровой китайской чашечки, осматривал жену пристрастно и сравнивал с той, что явилась к нему час назад, а точнее, сорок лет назад, и, если верить поэту, как с полки жизнь его достала и пыль обдула. Постарела – факт, пополнела, отяжелела, косу давным-давно сбросила, поседела, но не красилась, не скрывала седину. И лицо стало грузным , только глаза навеки сохранили свою озерную глубину, молодыми были глаза, не властно над ними время. Когда-то – деревенская девушка, барышня-крестьянка, теперь – светская дама, попробуй подступись!..
Она аккуратно поставила чашку на блюдце.
– Слава, Алешенька, дама гордая, независимая, сама по клиентам не ходит. Ее завоевать нужно, любовь ее, а завоевав, держать изо всех сил.
– У меня нет сил, – сообщил Алексей Иванович.
– У тебя нет, – согласилась Настасья Петровна. – Зато у меня пока есть.
Алексей Иванович торт докушал, губы салфеткой утер и спросил – скромник из скромников:
– Настасьюшка, а ты у меня дама гордая?
– Что ты имеешь в виду? – зная мужа, Настасья заподозрила некий подвох.
– Ты ко мне сама пришла, я тебя не завоевывал.
– Не говори глупостей, – вроде бы рассердилась Настасья Петровна, но Алексей-то Иванович за сорок лет жену – назубок и сейчас понял: реплика проходная , своего рода кошачий удар левой в перчатки, если пользоваться боксерскими аналогиями, своего рода отвлекающий маневр с хитрой целью вызвать атаку, заставить противника раскрыться. А чего ж не раскрыться?..
– Хочешь, напомню твои первые слова, когда вы с Давидом пришли?
– Напомни.
То ли еще один тычок левой, то ли и впрямь забыла…
– Давка сказал: «Полюби его, Настюха, не ошибешься». А ты ответила: «Попробую».
– Ну и что? Попробовала и полюбила. Не ошиблась.
– Настасьюшка, я тебя никогда ни о чем не спрашивал. Сегодня впервые. Скажи честно: как вы тогда с Давидом договорились?
Настасья Петровна с шумом отодвинула стул и поднялась – этакой разгневанной Фелицей.
– Я тебя не понимаю, Алексей. И разговор мне неприятен, продолжать его не желаю.
Алексей Иванович смотрел на жену снизу вверх и благостно улыбался.
– Не желаешь – не надо. Извини, родная… Только замечу: свою славу я еще до войны зацепил. Сам. И представь – удерживал.
Настасья, которая Алексея Ивановича тоже вдоль и поперек изучила, услыхала в его тихом воркованье нечто опасное, нечто, быть может, грозное, пахнущее бунтом на корабле, что заставило ее мгновенно сменить роль, перестроиться на ходу, выдать примиряющее:
– Сам, конечно, кто спорит?.. – и с легкой горечью: – Просто я думала, что была тебе помощницей, а выходит… – в душевном расстройстве махнула рукой, безнадежно так махнула, пошла из гостиной.
И Алексей Иванович всполошился, вскочил, догнал жену – она ему позволила себя догнать! – схватил за руку.
– Ну, не сердись, Настасьюшка, осел я старый… Сон мне приснился пакостный, ерунда всякая – «из раньше».
Настасья остановилась, повернулась к мужу, пристально посмотрела в его виноватые глаза, проверила: действительно ли виноватые, не ломает ли комедию? Потом поцеловала в лоб, как клюнула, сказала наставительно:
– Никогда не верь снам «из раньше». Они врут. И воспоминания тоже врут. Что было, то было, а все, что было – было хорошо.
– Очень много «было», – машинально заметил Алексей Иванович, имея в виду тавтологию в Настасьином афоризме.
А Настасья Петровна поняла по-своему:
– Верно, много. Но все – наше. Общее. Твое и мое… – и вдруг смилостивилась, пошла на уступку: – Хочешь, я опять Давиду позвоню, скажу, чтоб ничего не делал?
– Позвони, Настасьюшка, прошу тебя. Мне так спокойнее.
И Алексей Иванович почувствовал себя победителем.
Но вот вам парадоксы человеческой психики: Настасья Петровна тоже чувствовала себя победительницей. В самом деле, какая разница: видный, заметный, гениальный, талантливый? Все это – слова. А дело-то давным-давно сделано.

– Выходит, зря путешествовал? – ехидно спросил черт, когда Алексей Иванович, отсмотрев программу «Время», поднялся к себе и привычно умостился в кресле у письменного ветерана-работяги.
– Не зря, – не согласился Алексей Иванович, закуривая тайную вечернюю сигарету и пуская дым прямо в чертячью рожу. Но тот и не поморщился: дым для него – одна приятность. – Спасибо тебе, черт.
– За что? – черт искренне удивился. – Просил вернуть молодость, жаждал остаться на той полянке, а все ж воротился? Как-то не по-фаустовски получается…
– Прожитого не исправишь. А спасибо – за вновь пережитое.
– Как не исправишь? Ты же хотел разрушить музей…
– Поздно, черт. Силы не те, воля не та. Да и музей уже – не только мой.
– Значит, все будет по-прежнему: большой человек, повелитель бумаги?..
– Не трать зря иронию: я себе цену знаю. Сам утверждал: ты – это я. И наоборот.
– Вроде как больная совесть писателя?
– Больная, черт. Ты же вернул мне лишь те мгновения, которые и вспоминать-то больно.
– А приход Настасьи?
– Разве что это… Так она и сейчас со мной.
– Ну а не оставил бы ты ее у себя, ушла бы она тогда?
– Ничего бы не изменилось, черт. Она – это тоже я, только писать не умеет.
– Выходит, будем доживать?
– Много ли осталось?
– Верно, немного, – со вздохом согласился черт. – Только холодно у тебя в музее, – поежился, передернул плечами.
– Хочешь, я лампочку посильнее вверну? – заботливо спросил Алексей Иванович.
– Не надо. Дай-ка мне сигаретку, подымлю с тобой, – щелкнул пальцами – между ними возник синий огонек. Черт прикурил, затянулся, пустил дым кольцами. – А ничего табачок, приятный… Так что у нас там с погодой?
– Сам знаешь: циклон. Область низкого давления, обложные дожди, температура – шестнадцать по Цельсию.
– Совсем в этом году лета нет.
– И не говори! Одно расстройство…
Сигаретный дым плавал по комнате, внизу шептал телевизор, ветер раскачивал деревья в саду, космическая станция «Салют» совершала очередной виток вокруг дождливой планеты, где-то в созвездии Кита готовилась вспыхнуть сверхновая, свет от которой, если верить астрономам, дойдет до нас еще очень-очень не скоро.



1 2 3 4 5 6 7 8 9