Один шиллинг…
– Настоящий мужчина, – шепчет Франклин. – Понимаете, Роб? Настоящий мужчина…
Отец скуп, ему жаль шиллинга. Но Джону так хочется увидеть дрессированного слона в балагане мистера Уэлса. Ах, как там тепло!..
Мичман Худ знает, что хотел сказать Франклин: «Настоящий мужчина идет до тех пор, пока он больше не может идти, а после этого он проходит в два раза больше». Так говорил и штурман Бек. Счастливец Джордж! Он, должно быть, уже греется в хижине, лакомится олениной… «А после этого проходит в два раза больше…»
– Не пойду! – говорит Роберт громко, отчетливо. – Не пойду!
– Спокойно, мой мальчик. Обопритесь. Вашу руку. Очень хорошо, мичман. Надо помнить «петушью яму». Так, хорошо… Хепберн, помогите. Ну, марш.
– Доктор, вы убили быка? – спрашивает Худ. Глаза у него закрыты, он обхватил за шею Ричардсона и Хепберна. Он мучительно соображает, почему не отвечает доктор… Ах, вот оно что: ведь доктор утонул.
Роберт поднимает голову – видит Ричардсона. Видит и внезапно все вспоминает: как доктора, потерявшего сознание, вытащили на канате из стремнины. А потом? Потом они соорудили челнок: клеенчатые мешки, ивовые прутья… Соорудили все же челнок. Одолели реку. Потом штурман Бек с двумя проводниками ушел вперед. Он шел, опираясь на палку, туда, к Зимнему озеру, чтобы выслать подмогу.
– Ваш брат, Роб, не сдался бы. Правда? – шепчет Франклин.
Ноги у Роберта волочатся по снегу, голова мотается, как тряпичная. Ах, брат, старший брат… Брат на корабле. Там сигнал к обеду «Ростбиф старой Англии» – и подставляй тарелку: гороховый суп с солониной… Он жалобно всхлипнул.
Ричардсон переглянулся с Франклином.
– Вот рощица, – сказал Ричардсон. – Я останусь с ним. Буду ждать.
– Нет, доктор, нет…
– Он больше не выдержит, – настаивает Ричардсон.
Доктор прав. До Зимнего озера не так уж и далеко. В хижине уйма съестного, заготовленного Венцелем… Ну что ж, доктор, оставайтесь втроем – бедняга Роберт, матрос Хепберн и вы. До Зимнего озера недалеко. Он, Франклин, пришлет оттуда проводников, пришлет провизию.
И Франклин с вояжерами уходят – цепочка шатких теней. Последним ковыляет ирокез Михель. Михель слаб, как мальчонка, выкуривший трубку табаку. Цветные круги мельтешат в глазах индейца, в голове мельтешит неотвязная мысль: в тундре остаются мертвецы – мясо остается в тундре.
Впереди Михеля ковылял канадец Жан. Михель смотрел ему в спину. И глаза у Михеля блеснули, когда Жан опустился на колени. Он тщился встать, канадец Жан, но его гнула к земле какая-то неодолимая сила. И канадец не встал.
Михель огляделся.
Никого. Дым поземки. И голод. Никого.
Михель бросил к костру куропатку и зайца. Ричардсон с Хепберном не могли отвести от них глаз. И, только насытившись малость, накормив Роберта, спросили ирокеза, почему он вернулся.
Михель потерял отряд. Одному-то как? И канадец Жан тоже отстал. Михель тащил его сколько мог, но канадец покинул Михеля и ушел один-одинешенек в Страну Мертвых. Вот оно, ружье Жана.
– Там сосны, – сказал Михель. – А в соснах олени.
Оставив мичмана, отправились втроем. И верно, совсем рядом был сосняк. Редкий сосняк, но Хепберн с Ричардсоном зачарованно слушали скрип деревьев, шорох хвои. Где-то взвыл волк, и вой зверя, выслеживающего оленя-карибу, прозвучал для матроса и доктора как надежда.
– Хорошо… – пробормотал невнятно доктор. – Надо Роберта…
– Ступайте, – сказал Михель.
Хоть и рядом, а доктор и матрос лишь на следующий день принесли мичмана в сосновый лесок.
Шалаш был, дрова были. А Михеля не было. И топора не было. Если ирокез преследует оленей, на кой ляд ему топор?
Огонь набросился на сосновые смолистые чурки. Давно уж не дышало такое духмяное пламя. И вот она, куропаточка, еще осталась, сберегли. Надо б разделить на четверых. Вот так: этот, большой кусочек – бедняге Роберту, а эти поровну – доктору, Михелю, Хепберну. Не беда – ирокез не промахнется, ирокез принесет оленину. Ага, вот для чего ему понадобился топор: всю тушу тащить не под силу.
Но Михель пришел с пустыми руками. Что делать – олень не пустил под выстрел. Завтра будет, посулил Михель, заваливаясь в углу шалаша. Будет мясо, будет. Молодец Михель, молодчина! Мясо у них будет. И бедняга Роберт выкарабкается, и подоспеют индейцы. Чего же нос-то вешать?
Михель спал долго, всю ночь и почти до полудня. Проснувшись, лежал, потягиваясь и зевая.
– Не пора ли, приятель? – мягко спросил доктор. – Ты, право, отменно выглядишь.
– Нет, – сказал Михель. – Отдыхать! – И натянул на голову куртку из волчьего меха.
А на другой день разгулялась лихая метель. Михель спал, как младенец. Доктор и матрос угрюмо сидели у огня. Роберт был в забытьи.
К утру все притихло.
– Михель идет, – сказал ирокез.
– Скотина, – буркнул ему вслед Ричардсон. Помолчал и задумчиво отнесся к Хепберну: – Вы ничего не заметили? А? Гм! Сдается, парень крепче прежнего.
Хепберн пожал плечами. Потом мирно произнес:
– Э-э, сэр, индеец знает, когда спать, когда охотиться.
Увы, и на сей раз Михель вернулся ни с чем. И опять захрапел в своем углу.
А ночью Ричардсон склонился над Михелем. Склонился и вдруг отпрянул в ужасе. Почудилось? Галлюцинация? Доктор опять нагнулся к Михелю. И теперь совсем уж явственно различил сладковатый сытный запах. Никогда в жизни не слышал Ричардсон этого запаха. Не слышал, но готов был поклясться, что так пахнет… человечина.
Утром Михель не выразил желания покинуть шалаш.
– Послушай, – глухо начал Ричардсон, – ты же видишь, наш молодой друг…
– А, – отмахивался Михель, – кто вас держит? Идите, олени ждут…
– Не пойдешь?
– Не пойду.
Ричардсон заскрипел зубами:
– Пойдешь, скотина!
– Послушай, – вмешался Хепберн, – ты был нам верным товарищем, а теперь тебя не узнать…
– Отвяжись!
– Ладно! Придет время… – угрожающе сказал доктор и обернулся к Хепберну: – Вот что, старина. Я насбираю лишайников, а вы – по дрова. Тут, знаете, где-нибудь рядышком. Хорошо?
Михель и бровью не повел.
Ричардсон приласкал мичмана:
– Мы скоро.
У мичмана навернулись слезы.
– Мне не встать, доктор, вы бы лучше…
– Полноте, мой мальчик. Мы скоро.
Роберт привалился к стенке шалаша.
Шаги утихли. С сосен глухо падали комья снега.
– И тебе не совестно? – сказал Роберт.
Михель ковырял в зубах. Лицо его выражало равнодушное презрение.
– Мерзавец! – тонко крикнул Роберт.
Михель перестал ковырять в зубах.
– Молодой, а бранишься, как старуха.
Вдалеке стучал топор Хепберна.
– Предатель, – сказал Роберт. – Скоро все в лесах узнают…
– Михель не предал, – с внезапным гневом ответил ирокез. – Есть закон Большой Беды. У вас свои законы… – Он заговорил сбивчиво, мешая английские слова-коротышки с индейскими, длинными, как ружейный ствол. – Михель предатель? Это ты, ты, ты… Проклятые белые! А-а, шелудивый пес…
Хепберн услышал выстрел. Доктор? Нет, доктор, кажись, в другой стороне… Хепберн вдруг побежал к шалашу что было мочи. Увязал, падал, переваливался через валежины. Спешил, спешил…
Как было не спешить? Ведь Хепберна осенило: это индейцы! Индейцы, присланные Франклином. Спасение… Он увязал в снегу, переваливался через валежины.
Он ворвался в шалаш… и попятился: мичман лежал на спине; лицо его было залито кровью, правая нога разута.
– Вот так, – торопливо сказал Михель. И показал, как мичман приставил дуло ко рту, курок нажал пальцем ноги…
Доктор шагнул в шалаш и оцепенел. Потом рухнул на колени, обеими руками сжал голову Роберта. В шалаше было сумеречно, костер не горел, но и Михель и Хепберн видели, как дрожат руки Ричардсона.
– Господин ружье… – возбужденно повторял Михель. – Я спал. А господин ружье… и… Господин ружье и так… вот так, господин…
– Стоп! Когда он разулся? – спросил доктор.
– Михель спал.
– Гм!.. Ну, ну… Спал. Хорошо. Должно быть, спал… – Ричардсон потупился. Потом посмотрел на матроса: – Полагаю, делать нечего?
– Верно, – вздохнул матрос. – Надо идти.
И они пошли к Зимнему озеру.
Михель настойчиво убеждал: к Зимнему озеру не добраться, лучше взять южнее, где олени, мясо, добыча. Хепберн рявкнул:
– Ишь нацепил!
И впрямь, у Михеля было ружье, два пистолета, кинжал, нож, а у них с доктором – ружье, да пистолет, да вот еще топор.
– Думаешь, мы не знаем? – злобно продолжал матрос.
– Придержите язык, Хепберн, – сердито приказал доктор.
Ирокез заглядывал ему в лицо:
– Михель не виноват, Михель клянется. А этот… – Индеец мотнул подбородком на матроса.
– Что ты мелешь? – угрюмо спросил доктор. – Хепберн ничего худого…
– Нет, господин, Михель один, белых двое. Белых двое – Михель один.
– Еще и скулит… – Хепберн длинно выругался.
Михеля перекосило:
– Ты… ты виноват! Ты уговорил идти к Большой Соленой Воде.
Хепберн взмахнул кулаком.
Ирокез отпрянул.
– Слушай, парень, – сказал Ричардсон, – ступай-ка ты на юг, а мы – своей дорогой. Так будет лучше. А? Ступай-ка подобру-поздорову.
– Мертвый белый лаял, как песец. А Михель никого не предал. Михель уйдет? Да! Белые тоже уйдут, господин. Нету Михель, и белый идет в Страну Мертвых.
На привалах они боролись со сном: двое караулили одного, один караулил двоих. И днем, в пути, петляя среди скал, они не спускали друг с друга настороженных угрюмых глаз.
Но однажды индеец как-то отбился в сторону, и Ричардсон наконец остался наедине с Хепберном.
– Знаете, – тихонько проговорил доктор, – а ведь проводника Жана…
– Да, – сказал Хепберн, – тут дело черное, это уж точно.
– И топор он брал… Понимаете?
– Угу, сэр. Зарыл в снег, а после рубил мерзлятину.
Они помолчали, тупо глядя под ноги.
– И нашего Роба… – начал снова доктор.
– Верно, сэр. А теперь, подлец, удумал нас… – Он сделал жест, будто ножом пырнул. – И концы в воду, сэр.
– Ну? – спросил доктор.
Хепберн медлил.
– Ох, сэр, грех на душу…
– Он рехнулся, – проговорил доктор. – Конченый человек.
– Ох, сэр, – вздохнул матрос и покачал головой.
Ричардсон взвел курок пистолета.
В ту минуту показался Михель, взглянул на Ричардсона и выхватил оружие.
Доктор и Михель выстрелили одновременно.
Глава 11
Обед с герцогом Гемфри
Святой Патрик топил печь снегом. Франклин нуждался в дровах. А дров не было. И ни крошки съестного. Ничего не было у этого Зимнего озера. Сугробы, да сосны, да обросшая инеем пустая хижина. И пятеро изможденных людей на грязном полу.
Джон первым превозмог себя. На столе посреди хижины белел клочок бумаги. Записка? Записка! Несколько строк, нацарапанных штурманом Беком. Франклин долго не мог их прочесть. «Большое Невольничье… Индейцы… Сомневаюсь…» Слова всплескивали, как рыбы, и тонули в темноте. Джон долго не мог прочесть строки, нацарапанные штурманом Беком. Но прочел, прочел все-таки.
Два дня назад был он здесь, в этой хижине, лишь два дня назад был здесь штурман Бек. От Венцеля никаких известий. Джордж ушел искать Акайчо. Джордж ушел к Большому Невольничьему озеру. Сто тридцать восемь миль? Нет. Как до луны. И потом… В этом форту Провиденс – толстомордый Гарри.
Да будь тысячу раз проклят день, когда Джон Франклин, старший офицер фрегата, уличил мичмана Блейка в краже денег, а товарищи тайком в «петушьей яме» жестоко высекли Блейка, да-да, офицер Гарри Блейк получил «starting». Он вопил: «Я застрелюсь!» – «Поспеешь», – отвечали ему и драли нещадно. Франклин, почитатель Шекспира, посмеивался: «Нет, поручусь, он виселицей кончит, хотя бы все моря и океаны уговорились потопить его». Потом Гарри подал в отставку и исчез. И вот годы спустя толстомордый Блейк – начальник одного из фортов, теперь он может свести с Франклином старые счеты.
Однако записка штурмана Бека заронила надежду. Тощую, как травинка, но все же, все же… Джон окликнул вояжеров:
– Эй, ребята! Слышите? Наш штурман ищет Акайчо.
Они слышали. Но они не хотели слушать. Жизнь кончилась. Не кончилось умирание.
– У штурмана все в порядке, ребята. Слышите? Говорю вам, он найдет индейцев.
И тут все четверо, не поймешь, откуда силы взялись, заорали:
– Индейцам плевать на тебя! Плевать! Плевать!
Они потрясали кулаками, кричали и разом смолкли – выдохлись. Тогда Франклин сказал:
– А в старых кострах найдем оленьи кости. И еще, помнится, здесь где-то брошены две-три шкуры. Ну-ка, молодцы, встать!
В смерзшейся золе нашлись обгорелые кости. И оленьи шкуры нашлись, и несколько свечей, и несколько кусков мыла.
Стали жить. Дел было много, сил – мало. Чурбак расколоть – как сосну свалить, дровишек натаскать – как баржу нагрузить, малый огонь вздуть – как большой камин разжечь.
Отжили день, отжили другой. А потом проводники вконец отчаялись: пришел час – не барахтайся, от «курносой» никуда не денешься. Проводники звали смертушку. И она, ей-богу, была рядом, совсем рядом была она, но почему-то медлила, хоть двери оставь ей настежь. Должно быть, страшилась этого лобастого англичанина с распухшим, обмороженным черным лицом, со свалявшейся бородой, в изорванном платье. Он разводил костер, варил какую-то вонючую жижу из обрывков сгнивших шкур, из обгорелых оленьих костей и кормил проводников, совал ложку в рты, покрытые язвами, а проводники отпихивали его руку, у Джона голова шла кругом, но он подносил ложку за ложкой терпеливо, непреклонно, механически.
Когда-то в этой самой хижине зимовщикам оленина набила оскомину, и Джон говорил: «О друзья, как бы не довелось с герцогом Гемфри обедать!» Теперь вот обедал, обедал с самим герцогом Гемфри. Да еще и не снимая шапку.
Однажды вечером Джон поил умирающих кипятком. В сенях вдруг заскрипела дверь. И вошли двое. Их лица были в трещинах, губы – как кровавые рубцы. Сипло дыша, они опустились на пол.
Глава 12
Привет тебе, Акайчо…
Блейк ухмыльнулся. Чудак штурман. Слабее мыши, а туда же – грозится.
– Убью! – тихо повторил Джордж Бек.
Всего сто тридцать восемь миль от Зимнего озера, где хижина Франклина, до Большого Невольничьего озера, где форт Провиденс. Сто тридцать восемь миль от хижины, где умирает Франклин, до форта, где сидит толсторожий Блейк.
Он смотрел на штурмана. «Славный малый, – думал Гарри, – везет Франклину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23