Добежали до развилки, развернулись и помчались обратно. Вся эта суета с покойником здорово действовала на нервы. Вот и спасай людей после этого. Я на Соньку покосилась, она неслась рядом и выглядела полной идиоткой. Я, надо полагать, выглядела не лучше.
Ветки мы забросили в огород и вернулись в дом. Я едва стояла на ногах. Лишь только голова моя коснулась подушки, я мгновенно уснула.
Разбудил нас Славка. Сунул голову под занавеску и заорал:
— Подъем!
Мы разом вскочили.
— Гретка, ты когда явилась? — спросил он.
— Вчера. С «Тарзаном».
— А-а-а. Опохмелиться бы надо… — И в самом деле. Славка выглядел неважно, впрочем, это его обычное состояние.
— Опохмелись, — сказала Сонька, спускаясь с печки.
— А есть?
— А ты оставил?
Славка тяжко вздохнул, зачерпнул ковшом воды из ведра и забулькал. Потом повернулся к нам:
— Нет в вас понятия, человек страдает…
— Не сдохнешь, — махнула рукой Сонька, тут мы обе сообразили, что в чулане у нас покойник, всполошились и закружили по кухне.
— Я его сейчас выпровожу, — шепнула Сонька, — двигай в огород.
Я вышла, устроилась на скамейке под кустом сирени и стала ждать. Минут через десять донесся Сонькин голос, быстро переходящий в львиный рык, потом слабое Славкино повизгивание. Сонька рявкнула в полную силу, дом содрогнулся, стекла жалобно звякнули. Славка показался на крыльце и как ошпаренный рванул к машине. Вслед за ним появилась Сонька.
— И чтоб духу твоего не было! — прорычала она, потрясая кулаком. Славка исчез за горизонтом. — Порядок, — сказала Сонька, потирая руки. Я покинула куст сирени и подошла к крыльцу. Думать о чулане даже не хотелось.
— Теперь и к ментам не пойдешь, — вздохнув, заметила Сонька. — И так история полное дерьмо, а то, что сразу не сигнализировали, они и вовсе не поймут.
— Это точно, — согласилась я, — Придется нам его хоронить.
— На кладбище не поеду, — покачала она головой, — хоть убей.
— Куда ж его тогда?
— Давай-ка прогуляемся, посмотрим.
После сорокаминутной прогулки решено было произвести захоронение за амбаром.
От домов далеко, место неприметное, амбаром давно не пользовались, через неделю могила крапивой зарастет. Опять же, наше копошение здесь не будет в глаза бросаться ни с дороги, ни со стороны деревни, а в случае чего, свое присутствие мы могли внятно объяснить: тут лежали старые доски, почему бы не навести порядок и кое-что не распилить на дрова? Мы решили, что все это очень умно, и, вооружившись лопатами, стали трудиться, то есть рыть яму. Дело, как я уже отметила, нелегкое. К обеду смогли освоить в глубину не больше метра. Измучились, оголодали, замаскировали свои труды досками и пошли в дом. Я взглянула на часы:
— Мне ехать нужно, а то на работу опоздаю.
— Чего? — выпучила глаза Сонька. А я с ним останусь?
Конечно, Сонька была права, и я это прекрасно понимала, а про работу заговорила скорее из вредности.
— Не ори, позвоню, отпрошусь.
Сонька кивнула и стала собирать на стол.
— Хорошо хоть, в деревне ни души, — заметила она тоскливо. Надо сказать, что для Куделихи это дело обычное. В лучшие времена в ней насчитывалось девять домов, теперь семь. Располагалась деревня буквой Г, три дома со стороны дороги, причем Сонькин крайний и слегка на отшибе, а через речку еще четыре. Деревня эта вызывала мое уважение тем, что являлась родовым гнездом Сонькиной бабушки с материнской стороны, женщины, безусловно, почтенной и заслуживающей лучшей внучки. Впрочем, Сонька с этим, конечно, не согласилась бы, я подозреваю, она всерьез верила в то, что является венцом природы. Вот от этой самой бабушки Сонька и получила в наследство древний пятистенок, который торжественно именовала дачей. Из местных жителей сохранились только двое: вдовствующий пенсионер Максимыч, обладатель телефона, он жил за рекой, и древняя бабулька Мария Степановна, прозванная Зайчихой, которая жила через дом от Соньки. Сейчас Зайчиха отсутствовала: была вывезена в Москву на свадьбу к правнуку. Обладатели остальных четырех домов презрительно именовались «дачниками». Регулярно здесь появлялось только семейство Герасимовых, соседей Максимыча. Сонькины соседи лет пять судились из-за бабкиного наследства, что позволяло ему спокойно ветшать. Один из домов принадлежал какому-то музыканту из Москвы, которого в глаза никто не видел, это давало повод для безграничных Сонькиных фантазий, выдаваемых дрожащим от благоговения голосом. Владельцы еще двух домов умерли прошлой зимой, и дома вроде бы продавались. В общем, опасаться чужих глаз особенно не приходилось.
Предстояло решить вопрос с работой, но и это не проблема, на пару дней отпрошусь, а там праздники, на целых четыре дня. За это время с покойником мы как-нибудь сумеем расстаться.
— Пообедаем, схожу к Максимычу, — сказала я, усаживаясь за стол, позвоню на работу.
Тут Максимыч неожиданно объявился сам. Надо сказать, погода стояла на редкость теплая для конца апреля, окна были открыты настежь, в одном из них он и возник.
— Здорово, девки. Чай пьете?
— Пьем. Заходи, — кивнула Сонька.
— А покрепче ничего нет?
— Я тебе сколько раз говорила, не замутняй мозги алкоголем.
— Эх! — крякнул Максимыч, поднялся на крыльцо, разулся, снял кепчонку, пригладил волосы и прошел к столу. — Здорово, Маргарита.
В последнее время только он называл меня исконным именем, за что я его невыносимо уважала. Сонька извлекла из шкафа початую поллитровку, три стопки, нарезала колбасы и провозгласила:
— Давайте за сенокос.
Мы выпили и закусили.
Маргарита, ты когда приехала? Сегодня.
— Нет, вчера, с «Тарзаном».
— Мимо кладбища шла?
— А где ж еще? — насторожилась я.
— Не заметила ль чего, а?
— На кладбище? — попробовала я удивиться.
— Ох, девки, какие дела творятся, аль не слыхали?
— А от кого нам слыхать-то? — разозлилась Сонька. — В деревне я да ты, пенек старый.
— Грубая ты женщина, Софья Павловна, нет в тебе уважения. А ведь я тебя вот такой помню, на моих глазах росла, еще супруга моя покойная…
— Максимыч, ты чего рассказать-то хотел? — перебила я.
— Про кладбище? Дело такое. — Он собрался с силами и торжественно продолжил:
— Вот, девки, до нас дошло, могилы роют.
— Да иди ты! — охнула я.
— Вот те крест. Сегодня ночью иду я, значит, с рыбалки…
— Брось врать, — перебила Сонька. — Комбикорм с дойки воровал.
Максимыч укоризненно покачал головой:
— Ох, Сонька, до чего ж ты баба вреднющая, вот через это тебя и замуж никто не берет…
Тут надо пояснить, что летняя дойка располагалась на равном расстоянии между Куделихой, где мы в настоящий момент обедали, и деревней Зайцеве, причем кратчайшая дорога в Зайцеве вела мимо кладбища. Максимыч, войдя в преступный сговор со сторожем дойки, крал комбикорм и продавал держателям скотины в Зайцеве, используя в качестве средства транспортировки древний велосипед.
— Доворуешься, черт старый, — злилась Сонька, потому как нам обеим уже ясно стало, кто нас вчера спугнул.
— Что городишь-то? — еще больше насупился Максимыч. — Какой комбикорм? Скотину еще не пригнали.
— Значит, доски свистнул. В прошлом году весь пол в телятнике разобрал, — злорадно ухмыляясь, сообщила Сонька.
— Ты бы, Софья, об этом помалкивала, — проронил Максимыч, деликатно потупясь. — Ладно, Маргарита, — она свой человек, а то ведь кто и взаправду подумает…
— Да надоели вы с вашей дойкой, — перебила я, — про кладбище рассказывай.
— Так не дает ведь, ух, аспидка!
— Рассказывай, — отмахнулась Сонька и еще по стопке налила. Мы выпили, закусили колбаской и уставились на Максимыча.
— Вот, значит, как, — продолжил он, — иду я, велосипедик везу, потому как Сонька права, прихватил я пару досок и отвез в Зайцево, иду, бутылочка у меня, дай, думаю, выпью, ну, для храбрости.
— Покойников боишься, — съязвила Сонька.
— Ну, не боюсь, а все ж таки… В общем, присел я у тропинки, кладбище от меня по левую руку, значит, глядь, сворачивает машина, напрямки к кладбищу, и по-хитрому: огни не горят, и тихо так… остановилась, а я себе думаю: какая такая нужда у людей?
Прилег под кустом, жду, что дальше будет.
Выходят двое. Здоровенные мужики. Взяли лопаты, через ограду перелезли и давай копать. Тут я понял, эти, как их называют…
Грабители, одним словом, ну, я не удержался и сказал им пару ласковых. Они быстренько в машину и уехали.
— Может, это тебе приснилось? — спросила я, заметив некоторое несоответствие рассказа с действительностью, а Сонька головой покачала:
— Чокнулся, пенек старый, а если б эти здоровые мужики да тебе лопатой по голове?
— Я уж и сам потом струхнул…
— А чью могилу раскопали? — спросила я. — Богатый кто похоронен был?
Надо сказать, что кладбище здесь древнее, лично мною был обнаружен надгробный камень, датированный 1778 годом.
— Так ничью, — растерялся Максимыч.
— Как ничью?
— Вот так. Рыли прямо у ограды. На пустом месте то есть.
— Чего-то ты совсем заврался, — нахмурилась Сонька. — На пустом месте кто ж грабит?
— А вот и нет, — обиделся Максимыч, — я ночью-то разглядывать не стал, как эти укатили, велосипед прихватил и домой, а утречком встал и скоренько сбегал — любопытство одолело.
— Ну и что?
— Ничего, вырыта яма. Видно, спугнул я их.
— Да, история, — вздохнула я.
— Вот так, девки, думаю в село идти, сообщить куда следует.
— А чего ж не позвонил.
— Такое дело, думаю, лично надо…
Мы с тоской переглянулись и уставились на Максимыча.
— Ты вот что, — не выдержала Сонька, — ты б помалкивал обо всем этом. Совершенно не твое это дело. Времена нынче такие, свидетели долго не живут. Ну, сообщишь, куда следует, яму свою дурацкую покажешь.
Они рукой махнут и уедут, а ты останешься один во всей деревне. Так что помалкивай, и нам зря рассказал, теперь вот ночь не спать.
— Думаешь, Софья, тут опасное что-то?
— Сам посуди…
— Да, дела! — задумался Максимыч. Чтобы укрепить его здоровую задумчивость, Сонька в подпол спустилась и достала бутылку клюквенной. Мы выпили и закусили.
Надо сказать, что Максимыч вдовствовал второй год, и вольная жизнь заметно подорвала его силы. Вот и сейчас, нанеся двойной удар по собственной печени, он заговорил невнятно, а движения, даже незначительные, давались ему с трудом. Мы подхватили его с двух сторон и привычно потащили к родному дому. Было это делом нелегким, хотя Максимыч отличался хилым телосложением, но, как я уже сообщала, жил за рекой, мост через нее отсутствовал, взамен него лежали два бревна. Пройти по ним, бережно поддерживая Максимыча, было почти цирковым номером, но мы помнили, что Сонька росла на его глазах, и это придавало нам силы. Максимыч был лишен обуви и на диван уложен, а я направилась к телефону. На работу я безнадежно опоздала.
К счастью, мои трудолюбие и дисциплинированность не подвергались сомнениям, а непосредственный начальник, дева позднебальзаковского возраста, была глупа до святости, так что я не очень беспокоилась.
И правильно: вопрос был улажен в две минуты. Мы заспешили домой, где нас ждал покойник.
— Он уже, наверное, попахивает, — предположила Сонька.
— Нет, рано еще. Я где-то читала, что трупное окоченение…
— Да замолчи ты, — разозлилась Сонька и вдруг заскулила:
— Пропадем мы, Максимыч проспится, в село кинется. Привезут собак, эксперты там всякие, в один момент найдут. А он у нас в чулане. В органах шутить не любят. Слово «органы» она произнесла с особым душевным трепетом, чем очень напомнила мою покойную бабушку Эльзу Оттовну Шефлер. У той благоговение перед органами было столь велико, что порой граничило с идиотизмом. К примеру, своего палу Отто бабуля перекрестила в Антона, перегружала свою речь пословицами и поговорками, а за столом громче всех пела русские народные песни. Вот уж кому никогда в голову бы не пришло называть меня Гретхен. Фамилия бабулю беспокоила меньше — предполагалось, что я выйду замуж.
Правда, маме это не помогло… Знакомые интонации в Сонькином голосе навели меня на некоторые мысли, и я спросила:
— Сонька, а твой дед точно в гетто погиб?
— Дался тебе дед, лучше подумай, что нам теперь делать.
— Хоронить. Сейчас и займемся, пока Максимыч спит.
— Днем?
— А ты предпочла бы ночью?
— Я в чулан не пойду.
— Ага, — усмехнулась я.
— Все ты, ух, фашистское отродье! От вас одни беды.
— Как бы не так. Если б не твоя родственница Ева, до сих пор жили бы мы в раю, и горя не знали и о покойниках не думали. Всё вы, богоизбранные…
— Ева жидовка?
— А то.
— Ну надо же, никогда б не подумала.
Гретка, ты умная, скажи, как нам из всего этого выбраться?
— Уже сказала. Похороним его и забудем. Как будто не было.
— Ой, найдут нас менты, — заскулила Сонька, — их не обманешь. У них там разные штучки, я в кино видела, мигом выведут на чистую воду.
— Чего ты завелась? Ну, сообщит Максимыч, ну посмотрят яму и уедут. Пусто в яме.
— Ага, они покопаются и скажут: «Был труп».
— Не было трупа, он там живой лежал.
— Хорошо, если они это поймут. А собаки?
— Что собаки?
— Собаку пустят по следу, а она к нашему амбару. А уж как начнут крутить, тут нам и конец.
— Заткнулась бы ты лучше, богоизбранная, без тебя тошно.
— А сколько нам влепят, если его найдут?
Я вздохнула:
— Думаю, много. Не сообщили — раз, труп спрятали — два, следствие в заблуждение ввели — три…
— Какое следствие? — испугалась Сонька.
— Да никакое. Пошли быстрей.
Мысль об уголовной ответственности придала нам необыкновенные силы, мы трудились с огромным энтузиазмом и углубили яму еще на полметра.
— Все, — сказала я, выбираясь из нее, — хватит, а то и меня хоронить придется.
Сонька дышала с трудом, потом вдруг начала трястись.
1 2 3 4 5