Он подумал, что неплохо было бы узнать кто они, и каким образом молодая мать была причастна к трагедии на «Амфионе».
Окончание этого превосходного отрывка песней пронеслось у него в мозгу:
«Да, это она, любовь, изливает добро на этот мир, перед ней отступают и гибнут все грубые страсти. Она источник привязанности и влюбленности, истребляющая всякую дурную мысль. Всеобщая. Кроткая. Предмет восхищения посвященных, божественное наслаждение, счастливы те, кто обладают ею. Все несчастные жаждут ее и несчастны лишь потому, что не имеют ее. Она мать грации, утонченности, порядочности, радости, счастья, желания. Она лелеет все, что во благо. Сметает все, что во зло. Наш лучший кормчий, защитница, спасительница и ангел-хранитель в труде и страхе, в желании и раздумье, украшение и владычица всего, что человечно и что божественно. Лучшая из всех, красивейшая из красивейших…»
Но где это он?
Под воздействием усталости и гипнотической силы этих прелестных слов доктор нечаянно сделал не тот поворот. Точнее, не тот поворот сделал Эскулап, над которым хозяин ослабил контроль. Вместо того, чтобы ехать в сторону дома, Эскулап тянул его в сторону небольшой деревушки близ Торрского аббатства. Доктор сердито натянул поводья и заставил коня остановиться.
— А я-то думал, что после стольких лет могу начать доверять тебе! Неужели ты до сих пор не уяснил такой простой вещи — после работы следует ехать прямо домой? — возмутился он. — Что это с тобой сегодня? А ну давай поворачивай!
Но Эскулап отказался подчиниться. Он дернул головой, освободившись, и вновь шагнул вперед. Доктор снова натянул поводья и остановил коня, но конь снова освободился и упрямо затрусил вперед.
— Ладно, будь по-твоему, — сдался наконец доктор. — Но учти: если меня в деревне никто не ждет и ты в очередной раз погнался за химерами, похлебки из отрубей тебе сегодня не видать, как своих ушей!
Он говорил с раздражением в голосе и сокрушенно вздыхая, однако больше не пытался развернуть упрямого Эскулапа. Он отлично знал, что на инстинкты старой доброй коняги сейчас следует полагаться больше, чем на человеческие. Даже у врачей и священников, чувства которых необычайно обостряются в случаях крайней необходимости и которые спинным мозгом чуют тех, кто в них нуждается, даже у них инстинкты развиты намного слабее.
Узкая тропа, по которой плелся Эскулап, вскоре влилась в относительно широкую дорогу, и доктор со своей бричкой стал частью того, что в этих наивных краях считалось оживленным дорожным движением: несколько двуколок, повозка, доверху набитая народом, с десяток молодых деревенских парней, пешком пылящих по дороге, и невероятное количество собак.
— Куда это вы все собрались? — поинтересовался доктор у седока одной из двуколок.
— На борцовский турнир, сэр.
— На борцовский турнир? — переспросил доктор и тут же почувствовал, как быстро улетучилась его усталость.
Он покрепче нахлобучил шляпу, подбодрил Эскулапа, и тот заметно оживил свой бег. Девонширская борьба по всем своим признакам была бесспорно крайне жестоким видом спорта. Поединки часто превращались в обычную бойню. Как врач, он не мог этого одобрять. Но как человек, родившийся и выросший в Девоншире, он всегда гордился ловкостью и мужеством своих земляков. К тому же, время сейчас военное и этот турнир может послужить хорошей тренировкой.
Когда доктор Крэйн доехал до деревенской лужайки, действо уже началось. Толпа, состоявшая из мужчин и детей, женщин и девушек, плотно обступила со всех сторон неглубокую квадратную впадину, поросшую густой травой. Это место было обтянуто канатами и служило рингом. Доктор остановил Эскулапа впритык к задним рядам зрителей с той стороны, где их было не так много. Бричка у него была высокая, так что он легко и беспрепятственно мог наблюдать за всем, что происходило на импровизированной арене. А Эскулап, почувствовав, что здесь ему предстоит весьма продолжительный отдых, замер на месте, как скала.
2
Огороженный канатами ринг был около двадцати ярдов в ширину. Внутри него, наблюдая за поединком, стояли трое судей, которые заправляли здесь всем. Это были, разумеется, известные борцы, искушенные во всех тонкостях этого вида спорта. Задача их состояла в том, чтобы следить за соблюдением правил и не дать свершиться чему-нибудь бесчестному на этом спортивном празднике. Все спорные моменты разрешались ими немедленно и без права на обжалование. У одного из судей, как было известно доктору, в кармане лежал кошелек с шестью или восьмью фунтами, пожертвованными на турнир состоятельными земляками. Это был приз победителю, выдававшийся на закрытии турнира. Поединки обычно начинались сразу после полудня и продолжались, бывало, до темна, причем возбуждение все усиливалось с течением времени. С сумерками по краям ринга зажигались фонари. Толпа напирала на канаты, и люди, напрягая зрение, продолжали внимательно следить за борьбой, пытаясь не пропустить ничего.
Правила были незамысловаты, но обязательны для соблюдения. Шум негодования поднимался за рингом всякий раз, когда кем-нибудь из борцов допускались нарушения этих правил. Борец мог произвести захват противника только выше пояса, но не ниже. Бить ногой можно было только ниже колена, — раздирая кожу, ломая кости, заставляя противника заливаться кровью, — но никак не выше. Особенно тут опасались ребят из Дартмура, которые славились тем, что лягались, как бешеные, а сами умели держать удары, поражая зрителей своей выносливостью. В конце первого круга турнира к продолжению борьбы приглашались те, кому удалось победить двух соперников подряд. Когда число таких борцов уменьшалось до восьми, каждому выдавали из кошелька по кроне. После этого восьмерка сильнейших в безжалостных схватках определяла самого сильного. Бои продолжались до тех пор, пока на ринге не оставался один-единственный ни разу не побежденный. Попасть в восьмерку сильнейших было большой честью для любого борца, но выйти из турнира абсолютным победителем… Это означало, что тебя во всем округе будут чтить больше, чем самого короля!
Доктор уютно устроился на своем месте и замер в приятном предвкушении. Погода благоволила устроителям турнира. День был просто создан для проведения поединков. Солнце светило не настолько ярко, чтобы слепить глаза борцам. Ветер был не настолько холодным, чтобы создать неудобства для зрителей.
«Кто еще может сравниться с англичанами в добродушии и разумной веселости? — подумал доктор, переводя взгляд то с одного румяного лица на другое, то с одного яркого платья на яркий плащ. — Никто».
Многие двуколки и повозки были украшены цветами и розетками из цветных ленточек. Насколько мог видеть доктор, тревога не омрачала ни одного лица. Страна вела войну, через неделю-другую все эти люди могли оказаться под пятой оккупантов, но они даже не вспоминали об этом. Поразительная, хотя и несколько раздражающая способность англичан быть счастливыми и не думать о приближающейся опасности до самого последнего момента!..
Несмотря на то, что это был праздник жестокой борьбы, доктор Крэйн не видел в лицах ни злости, ни истеричности. Решения судей не оспаривались, поражение в поединке не считалось чем-то позорным. Железно действовало правило «не бить лежачего». Раненые и выбывшие из дальнейшей борьбы тут же окружались всяческой заботой и им оказывались знаки внимания едва ли не такие же, как восьмерке сильнейших.
«Черт возьми! — подумал доктор, пробегая внимательными глазами по участникам турнира. — Неслабые ребята собрались! Где еще на белом свете увидишь такие широкие плечи, такие мускулы, такую силу? И это притом, что сейчас идет война и лучшие парни служат в армии».
Если же борцу недоставало физической силы, то он с лихвой искупал это ловкостью и подвижностью. Взять хотя бы того темноволосого паренька, который был тонок, как тростинка, — но очень проворен и демонстрировал такую силу в руках, какую от него нельзя было ожидать.
«Впрочем, он все же мало приспособлен для этого вида развлечения и вряд ли продержится на ринге долго, — сочувственно подумал доктор и добавил про себя: — А все равно славный малый!»
Постепенно все внимание доктора в ущерб остальным сосредоточилось именно на этом юном борце. Кто он? Уж больно не похож на деревенщину. Было в мальчике что-то породистое, и это не укрылось от доктора, который теперь уже следил только за ним. Казалось, он настолько проникся чувствами этого полуребенка, что сам почти ощущал, как натруженные легкие раздирают ноющую грудную клетку, сам испытывал страх, возникающий вместе с осознанием того, что у тебя стремительно убывают силы, и радовался приливу мужества, которое поднимается в душе вместе с отчаянной попыткой скрыть свою слабину. Доктору нравилось, черт побери, лицо этого парня, которое поражало своей противоречивостью. Ему нравилась чувственность, сквозящая в тонкой линии губ и в трепетных ноздрях, — совсем как у испуганной чистокровной лошади, — умный лоб мыслителя, упрямый очерк подбородка и темные глаза под густыми черными бровями.
Упал?..
Нет, не упал. В самый последний момент он удержал равновесие, умело переступив ногами.
Упал?..
Нет же. Наоборот. Он свалил своего соперника, положил его на лопатки молниеносным захватом и броском. Как ловко он это проделал! С такой быстротой, что противник и понять не успел, как все произошло.
Парнишка победил во втором подряд поединке и вошел в восьмерку сильнейших. Он заслужил эту честь своей ловкостью и мужеством, которым лично доктор дал самую высокую оценку. Он радовался победе юноши, как ребенок, совершенно позабыв про свою усталость.
Потом наступил небольшой перерыв. Восемь сильнейших получили по кроне, накинули на плечи куртки и присели отдохнуть в окружении своих восторженных друзей. Только смуглый юноша сидел в полном одиночестве. К нему никто не подошел. Доктор заметил, что поношеное пальто, которым тот запахнулся, словно одеялом, было на несколько размеров больше. Было такое впечатление, что юноша приобрел его за стакан какого-то пойла у старого коробейника, торгующего обносками. Но в то же время у этого юноши было то, чем здесь могли похвастаться немногие, а именно отличный батистовый платок. Очевидно, женский. Маленький и белый, как снег. Но юноша не пользовался им. Он только достал его на минуту из кармана, полюбовался, аккуратно сложил и снова убрал. Он обращался с этим платком так, будто для него не было ничего дороже его на всем белом свете.
И вдруг доктор вспомнил о бродяге Захарии, «мальчике с Луны», и о платке, который подарила ему Стелла. Доктор Крэйн тогда дал Стелле обещание, что будет искать Захарию, и поначалу держал свое слово. Но неделя шла за неделей, никто хоть отдаленно похожий на описание Стеллы так и не попадался у него на пути, и он постепенно забыл об этом.
Неужели это он?
Взгляд доктора Крэйна, казалось, пронизывал юношу насквозь. Тот словно почувствовал это и оглянулся на доктора. Глаза их встретились. Доктор улыбнулся, и в этой улыбке была та нежность, с которой отец смотрит на своего любимого сына. Лицо Захарии, которое давно посерело от усталости, тут же залилось краской. Губы его приоткрылись. Он смотрел на доктора с таким пристальным отчаянием, с которым смотрели на него лишь самые безнадежные пациенты. И доктор, как он привык делать это с больными — придал своему ответному взгляду твердость, пытаясь тем самым вдохнуть в Захарию уверенность и мужество.
Затем Захария неожиданно отвел глаза, стиснул зубы, расслабил напряженные мышцы и поднялся со своего места. Рука, в которой он держал платок, все еще была в кармане. Доктор тоже расслабился и стал спокойно ожидать возобновления турнира. Ему казалось, что страх и усталость, которые накопились в душе молодого человека, перешли к нему.
Он понял обоснованность этого страха, когда увидел, что Захария вышел на ринг против здоровенного детины Сэма Бронскомба. За минуту до того, как они схватились, Захария стоял на месте совершенно спокойно, а Сэм ходил вокруг него крадучись, как дикий зверь. Один был полностью сосредоточен, другой беспокоен, но у обоих была одна цель. И глядя на то, как противники смотрят друг на друга, доктор понял, что в этом поединке они будут не просто мериться силами и ловкостью. Тут было что-то еще! Доктор поднялся на ноги в своей бричке. Он был встревожен, как бывал встревожен во время кризиса болезни у пациента.
Сэм Бронскомб! Ни интеллект, ни ловкость не помогут Захарии в поединке с этой деревенщиной, который славился бычьей силой и типично дартмурской крепостью конечностей. Зрители стали подбадривать борцов криками. Доктор хотел присоединить и свой голос к этому хору, но из горла вырвался лишь какой-то сдавленный хрип.
Захария продержался дольше, чем доктор думал вначале. Кровь залила ему голени и, казалось, что захватом своих мощных ручищ Сэм выжал из паренька всю душу, но он держался. Только спустя долгое время он наконец потерял равновесие и от мощного броска Сэма полетел на землю. Он неподвижно лежал в той позе, в какой приземлился, издали напоминал длинноногую птицу, подбитую в воздухе и неуклюже свалившуюся в траву. Он лежал неподвижно! Доктор не стал дожидаться, пока это оцепенение окажется чем-то страшным. Он выскочил из своей брички и стал пробиваться к рингу.
— Прочь, дурачье! — гневно кричал он, расталкивая расступившуюся толпу.
Склонившись над парнем, он стал внимательно осматривать его и впервые за многие годы врачебной практики не чувствовал уверенности в руках. Его тревога отчасти передалась и зрителям, столпившимся позади него и испуганно притихшим. А когда доктор наконец закончил осмотр и облегченно вздохнул, этот вздох эхом прокатился по головам собравшихся, поддержанный дружелюбным крестьянским людом.
— Насколько я понимаю, он оглушен. Не больше, — проговорил доктор, поднимаясь.
Затем он обернулся к Сэму, который стоял в позе победителя гордого своим подвигом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61