Ударив пятками коня, он вплотную подскочил к безоружному. Нурым не думал защищаться, скорей всего он собирался сам напасть: глаза следили за каждым движением всадника, а все тело настороженно сжалось, вспружинилось. Левой рукой он приготовился поймать камчу, а правой – ухватиться за ворот Нурыша. Испокон веков верховой чувствовал себя уверенней и сильней пешего. Нурыш, намереваясь сшибить конем этого долговязого черного джигита и уже потом огреть камчой, привстал на стременах и размахнулся. Но, оказавшись перед человеком, присевшим будто пир перед прыжком, конь вдруг испуганно шарахнулся, и камча, со свистом сделав в воздухе петлю и не задев Нурыма, вяло хлестнула полу нанкового бешмета. Нурыш повернул коня вторично.
– А ты, оказывается, наглец! Опять мешаешь мне проучить пастушонка. Если отец твой бий, значит, можно тебе свою прыть показывать? – распалился он.
На этот раз конь безбоязненно двинулся на пешего. Зная, что, если побежишь, – догонит, будешь стоять – конь сшибет грудью, Нурым решил во что бы то ни стало ухватиться за всадника. Но спереди не дотянешься, надо попытаться прыгнуть на него сбоку. «Ах, черт, если бы на коне прискакать, тогда бы вырвал камчу и стянул бы самого с седла», – с досадой подумал Нурым.
Подскочив почти вплотную к человеку, недобро изогнувшемуся перед прыжком, конь снова отпрянул в сторону. Снова взвилась камча и на этот раз хлестнула Нурыма, обвилась вокруг правой руки выше локтя, а кончик звучно хлестнул по бедру. Когда всадник дернул ее к себе, рослый Нурым в броске ухватился за черенок. Плеть будто припаялась к сведенной судорогой руке – теперь она или оборвется, или Нурыш ее выпустит. Пробежав с разгона несколько шагов возле коня, Нурым на мгновение уперся ногами, изо всей силы потянул плеть к себе и, когда всадник накренился в седле, одним прыжком достал его и ухватился за полы бешмета. Камчу, однако, он не выпустил, опасаясь, что Нурыш хлестнет его по голове. Сидя на крепком коне и сам не хлипкого сложения, байский сын не слетел с седла: как ребенок ухватившись левой рукой за гриву, крепко прижав колени к бокам коня, он больно ударил скакуна пятками, намереваясь поволочить Нурыма по земле, как козленка при козлодрании, и даже проволок его несколько шагов. Нурыш был в бешмете и поверх него еще в красном ватном чапане, так что Нурыму было за что держаться. По всему было видно, что Нурым не отпустит теперь сплоховавшего всадника, пока не стянет его с коня или не оборвет полы чапана вместе с камчой. От боли и позора, что его волочат, как тушку при кокпаре, Нурым рассвирепел: глаза налились кровью, лицо побагровело, в висках свело мышцы. Что бы там ни случилось, он должен стянуть, свалить, швырнуть на землю, подмять под себя надменного мирзу. Повидавший немало ссор и драк, но не участвовавший в них, Нурыш, хотя был силен и сидел на крепком коне, ничего не мог поделать с безоружным пешим джигитом. Уверенно действуя вначале, Нурыш теперь сник, даже робость охватила его. Он уже не думал растоптать этого ненавистного черного, а пытался всего лишь вырваться, без греха улизнуть; камчу он уже отпустил и старался высвободить бешмет. Свободной рукой захватив полы чапана, Нурыш снова ударил коня ногами. Испуганно захрапев, мелко дрожа, темно-серый конь, словно увидев перед собой овраг, взметнулся вдруг резко на дыбы. Передняя подпруга с треском оборвалась, Нурыш, запрокидываясь, перелетел через голову Нурыма и грузно, мешком бухнулся оземь. Вмиг облегченный, без всадника и седла, конь рванулся, но, наступив на повод, запутался и остановился, тревожно фыркая. А Нурым, сообразив, что случилось, только теперь выпустил полы чапана и наклонился над Нурышем: видимо от ушиба, лицо его было сплошь в крови, а сам он лежал безмолвно, бесчувственно. «Не разбился ли насмерть?!» – промелькнула мысль у Нурыма.
Не чувствуя ни жалости, ни досады, обомлев на мгновение, Нурым отвернулся и пошел в сторону землянки вдовы сыбызгиста Каипкожи. Маленький Кали, не выпуская из рук курай, почти добежал уже до торчавшей из-под земли трубы, откуда тянулся жидкий дымок.

– По словам Бекея, он вывихнул плечо и, кажется, еще не совсем пришел в себя, – рассказывал вечером Нурым учителю Халену.
Хален покачал головой, но не стал осуждать Нурыма. Совет его был короток:
– Сейчас все труднее становится бедняку доказать, что он не виновен, Нурым. К примеру: вспомни, как недавно взялись морочить мне голову. Пока здесь судят да рядят старшина и волостной, тебе лучше исчезнуть. Перемелется – вернешься, вот и весь мой совет.
– Значит, мне совсем уехать отсюда, Хален-ага?
– Да, – сказал Хален, помедлив. – Род Акберли тебе близок. А если захочешь узнать, что делается в городе, то там ведь живет твой нагаши, учитель Ихсан Изкулов. Он будет тебе и добрым наставником, и надежной защитой.
Наутро, когда пастухи погнали скот на выпас, Нурым оседлал белоногого мухортого коня Бекея и выехал из аула. Он не стал говорить отцу ни о причине своего поспешного отъезда, ни о том, когда думает вернуться. «Не впервой ведь уезжать из аула. Обо всем узнает после от Бекея», – успокаивал себя Нурым.
Он направил коня по дороге в город.

3
Неутомимый в верховой езде Нурым, выезжая из аула спозаранку, прибывал в уездный центр обычно задолго до вечера. И на этот раз уже после полудня он мог бы уже въехать на городскую улицу. Всю дорогу Нурым громко, на всю степь, пел песни, но перед самым городом вдруг смолк, запечалился, поехал медленней.
С детства рос он беспечным, никогда не задумывался о завтрашнем дне. Далекий от забот о семье, о скоте, занятый только собой, Нурым незаметно выскользнул из-под сурового влияния отца и жил беспечным весельчаком: среди молодежи пел песни, среди стариков был жырши – сказителем. Не тревожили его прежде и заботы путника: «Куда приеду, где остановлюсь?» А сегодня нет-нет да всплывала тревожная, назойливая мысль: «Куда, к кому, зачем я еду?» Иногда как будто голос со стороны спрашивал: «Нурым, куда направился? Какая забота несет тебя в город?»
Ответить можно, конечно, – не в первый раз уезжать из аула. Разве не гостил он в прошлом году целый месяц в далеком Акберли и Чулане?! А в позапрошлом? Разве не разъезжал он месяцами?! Разве не бывал всегда там, где той, где веселье?
«Нет! – снова упорно набегала тревожная мысль. – Прежде было совсем другое. А сейчас, признайся, ведь не на той, не на вечеринку спешишь?»
Как ни старался Нурым настроиться на беспечный лад, мучительные сомнения не покидали его. «А что будет, если сын грозного хаджи Шугула умрет, как Баки? Ведь Баки тоже, подобно Нурышу, слетел с коня. По словам Бекея, у него тоже будто бы вывихнулось плечо. Ай, трудно верить Бекею. Если б у Нурыша был просто вывих, лежал бы он так долго без памяти? Случится с ним беда – Шугул коршуном накинется на наш аул. И никто не станет винить Нурыша, хотя он и напал первым и сам свалился с коня», – думал про себя Нурым. И тут же ясно понял, что поездка его совершенно бесцельна, всего лишь жалкая попытка укрыться, спрятаться, уйти от расправы. Он беспокойно заерзал в седле. «Ты трус! Твоя жизнь пуста. Ты беспомощный сопляк, даже не можешь постоять за себя! Другие джигиты, сверстники твои, получили образование, служат, о крае родном заботятся. А ты? На что ты способен? Чем можешь похвастаться? Как перекати-поле, куда подует ветер, туда и катишься?» – корил он себя…
– Эй! Ты!.. – неожиданно окликнул его крупный темнолицый вооруженный всадник, выскочивший вдруг из оврага возле Шидерты. – Ты, кажется, племянник Шагата, тот самый смуглый певец, а?
Нурым растерялся, увидев перед собой человека, о дерзких проделках которого говорила вся степь.
– Ассаламуалейкум, Маке! – поздоровался Нурым, направляя к путнику коня и почтительно протягивая обе руки. – Вы тот самый Маке? Ойпырмай…
– Едешь вступать в ханскую дружину? – спросил грозный путник, пожимая руку Нурыма.
Не отрывая от всадника глаз, не зная, что ему ответить, Нурым молча застыл на коне.
– Тот самый, тот самый Маке… который взбудоражил всю волость… – пробормотал он.
– А ты не болтай. Говори: куда направился?
– В город, Маке. Я тоже немного потревожил аул…
– В городе тебя не ждут ни той, ни развлечения. Брось эту затею, лучше поедем со мной. Я не ошибся, ты ведь тот самый долговязый Нурым, певец Нурым, да?!
– Ойбой, Маке-ау, объясни толком, куда зовешь меня? Куда тебя самого нелегкая несет?
– Там, где Мамбет, разве бывает спокойно? То же самое, что и в прошлом году. Но если тогда за мной погнался волостной, то теперь сам хан и вся его свита на меня взъелись. Это долгий разговор, после узнаешь. Ну, а сейчас как, поедешь со мной?
– Куда?
– К старику Губайдулле.
– Я не знаком с ним. Может быть, скажешь все-таки, что случилось? Куда спешишь, куда меня зовешь?
Путник лишь махнул рукой, видать, действительно торопился.
– Недосуг болтать мне, дорогой. Завтра… нет, сегодня ночью увидимся. Ты, наверное, у Фазыла остановишься? Чего глаза вытаращил? Да, да, у Шагатова Фазыла, своего нагаши. Он ведь в городе живет, у него останавливайся. Я тоже туда заеду… Дом Фазыла недалеко от бойни.
Путник ударил коня и пустился рысью. Конь под ним был могуч, как и всадник; далеко закидывая передние ноги, вытянув гривастую шею, он несся легко, свободно, не чувствуя тяжести рослого, крепко сбитого Мамбета; хребет был чуть прогнут, мышцы на крупе ходили волнами. Нурым проводил его восхищенным взглядом. Все было загадочным: и неожиданная встреча с всадником, вывернувшимся из оврага, и торопливые его слова, за которыми чувствовалась тревога. Раньше Мамбет поражал всех своими выходками; сейчас же его непреклонный, решительный вид казался Нурыму особенно таинственным. Точно какой-то волшебник из сказки, появился и мигом исчез.
– Астафыралла! Ну и мчится! Не Мамбет – буря! Огонь! – воскликнул вслед ему Нурым.
Но Мамбет уже не слышал. Не успел Нурым опомниться, как всадник был далеко на увале.
Помедлив, покачав головой, Нурым шагом пустил коня по дороге в город. «Да благословит его всевышний! Хорошо, что встретил, он напомнил мне о Фазыле. А я и не знал, что нагаши в городе живет. Вот повезло, непременно у него остановлюсь», – подумал он облегченно.
Когда Нурым обернулся, Мамбет, рожденный для быстрой скачки, сын степей, нырнул в это время в редкий кустарник. Всадник показывался то здесь, то там. Нурым устал оглядываться, заболела шея. Мамбет долго не выходил из головы – один за другим вспоминались Нурыму события из бурной, полной приключений жизни Мамбега.
«Ну и Маке! Ну и Мамбет!» – расхохотался он вдруг, вспомнив один из случаев.
«…О чем только не вспоминает человек, когда один в пути, да еще после долгих скитаний?! – рассказывал однажды Мамбет. – Когда я вернулся в родную степь, все прошлое так и стало перед моими глазами, как живое. Еду себе один, песни пою, чтобы путь сократить. Порой от хорошего настроения кричу, но иногда скучно становится, хочется с кем-то поговорить. Ехал, ехал и вспомнил: кажется, где-то здесь останавливался аул Курлена в осеннюю стрижку овец. Заеду переночевать. И еще вспомнил, как однажды Курлен оскорбил меня, унизил словами. Я тогда молод был, не слишком остер на язык, да и силенки не хватало, тонкий был, хрупкий. Все лето пас тогда скот богача Сорокина, а к осени возвращался домой. И вот как-то по пути зашел я к Курлену. Стоял он возле своего дома.
– Ассаламуалейкум, ата! – говорю. Он быстро обернулся, выпучил на меня глаза.
– С собакой иди здоровайся, наглец! – говорит.
«Что я ему сделал?» – растерянно подумал я. Почесываю затылок и топчусь на месте, не знаю, что дальше делать… Смотрю: оказывается, бай только-только справил нужду, завязывает шнурок подштанников.
– Что за невежда, здоровается с человеком, справляющим нужду?! Прочь отсюда! – взорвался он.
– Извините, ата. Не заметил… Я так себе, божий гость. С той стороны иду. Можно заночевать у вас? До аула еще далеко, а я устал, тридцать пять верст пешком… – вежливо ему объясняю.
Но бай снова рявкнул:
– Ты у русских работаешь. А от таких босяков добра не жди. Любой тихоня и тот – самое малое – чекмень твой сопрет. Сгинь, чтобы и духу твоего здесь не было!
По свирепым глазам его вижу, что это еще только цветики. Будто напуганный псом паршивый щенок, поплелся я дальше. А сам думаю: «Ну, погоди! Если только Мамбет не умрет, он еще о себе напомнит!»
Вот раз ехал я домой из самого ада, убежал с окопной работы из-под Бобруйска. Там, как сурки, рылись тысячи солдат, а мне вдруг захотелось встретиться с Курленом и расплатиться с ним сполна за то давнишнее унижение. Еду и думаю: интересно, а жива ли его знаменитая бело-сивая кобылица Ак-Байтал? Наверное, ходят в табуне подросшие ее жеребята – сказочные скакуны. Эх, оседлать бы одного из них. Трусит себе заезженная кляча подо мной, то пущу ее легкой рысью, то снова шагом и вдруг вижу: за перевалом в низине пасется большущая отара. Пригляделся: овец куда больше тысячи. По краям отары – два чабана, оба пешие. А немного на отшибе, на холме, на рослом гнедом коне, надменный такой, застыл всадник. По всему видать: сам бай, хозяин отары. Спрашиваю у чабана поближе. Да, говорит, отара Курлена, а тот на холме, на гнедом скакуне, – сам Курлен. Ай, бывает же так, только захочешь – и мечта точь-в-точь сбывается! Не задумываясь, я направил клячу к знатному правителю-баю. Интересно, думаю, что он будет делать, если узнает меня.
– Ассаламуалейкум, почтенный аксакал. – говорю.
– Алейкумассалам. Откуда будешь родом? Вид у тебя усталый, долог, видно, твой путь, – спрашивает он и глазами рыщет по моей одежде. А на мне – рванье рваньем.
Вижу, не узнает. Я молчу. Курлен взял в руки большую, богато выложенную серебром шахшу, собрался понюхать насыбай. Но с меня глаз не спускает – очень хочется ему знать, кто я такой.
– Аксакал, я издалека еду. Устал. Как только увидел вашу шахшу, не могу себя удержать. Можно мне хоть разок понюхать? – говорю ему.
Не отрывая от меня глаз, открыл шахшу, взял щепоточку насыбая и снова закрыл крышку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107