Нора молчала. Я покинул правительственное здание, воспользовавшись дверью в восточном крыле.В Вифлееме остался лишь один многоэтажный дом, казавшийся каким-то призрачным эшафотом. Войдя в здание, я убедился, что внизу все выгорело дотла, а шахты лифтов пусты. Наконец обнаружил лестницу. Этажи состояли теперь лишь из стальных балок, державших бетонные перекрытия. На верхнем, освещаемом светлым ночным светом этаже никого не было видно. Я уже решил, что ошибся и что дом необитаем, но неожиданно натолкнулся на приставную лестницу. Вскарабкавшись по ней, я вылез в центре плоской крыши перед темным пентхаузом. Через щели в двери проникал свет. Я постучал. Послышались шаги, дверь распахнулась, и на светлом голубоватом фоне возник силуэт.— Как мне найти Иеремию Эдингера? — спросил я.— Папа еще в конторе, — ответил девчачий голос.— Я подожду его внизу.— Подожди у меня, — сказала девочка, — входи. Мама тоже еще не вернулась.Девочка пошла в пентхауз, я — следом за ней, сунув руки в карманы куртки.Прямо напротив двери я увидел громадную стеклянную стену и понял, почему внутренность дома казалась освещенной. За стеклянной стеной стояла светлая ночь, но она была такой прозрачной и серебристой не из-за луны, а из-за словно фосфоресцирующих гор, а Блюмлизальп светился так сильно, что отбрасывал тень.Я посмотрел на девочку. Она выглядела таинственно в этом освещении, очень худенькая, с большими глазами, волосы такой же белизны, что и Блюмлизальп, освещавший комнату.У стены стояли две кровати, посредине — стол и три стула. На столе лежали две книги: «Хайди» и «История философии в очерках. Руководство для самообразования» Швеглера. У стены напротив стояла плита, а рядом со стеклянной стеной — кресло-качалка.Девочка зажгла светильник с тремя свечами. Теплый свет преобразил помещение. На стенах стали видны разноцветные детские рисунки. Девочка была одета в красный тренировочный костюм, глаза у нее были большие и веселые, волосы — светло-русые, на вид ей было лет десять.— Ты испугался, — сказала она, — потому что Блюмлизальп так здорово сияет.— Пожалуй, да, — подтвердил я, — испугался немножко.— В последнее время свечение усилилось. Папа опасается. Он считает, что нам с мамой нужно уехать.Я рассматривал рисунки.— Хайди, — объяснила девочка, — я нарисовала все про Хайди, вот это домовой, а это — Петер-козопас. Может, ты сядешь, — предложила она, — в кресло-качалку, оно как раз для гостей.Я подошел к стеклянной стене, посмотрел на Блюмлизальп и устроился в кресле-качалке. Девочка села за стол и принялась за чтение «Хайди».Было около трех часов утра, когда наконец послышались чьи-то шаги. В дверях показался большой толстый мужчина. Глянув в мою сторону, он обратился к девочке:— Ты уже давно должна быть в постели, Глория. Марш спать!Девочка закрыла книгу.— Я не могу спать, пока ты не придешь, папа, — пожаловалась она. — И мама еще не возвращалась.— Сейчас она придет, твоя мама, — сказал этот высокий, грузный, огромный человек и подошел ко мне. — Моя контора находится на Айгерплац, — заявил он.— Мне хотелось бы поговорить с вами лично, Эдингер, — пояснил я.— Вы не хотите назвать себя? — спросил он.Я колебался в нерешительности.— Мое имя не имеет значения, — ответил я.— Ладно, — сказал он, — выпьем-ка коньяку.Он направился к импровизированной кухне, нагнулся, вытащил бутылку и две рюмки. Вернувшись в комнату, погладил по голове девочку, которая уже улеглась, погасил свечи, открыл дверь, кивнул мне, и мы вместе вышли на плоскую широкую крышу, расстилавшуюся перед нами в таинственном свете фосфоресцирующих гор, будто равнина с нагроможденными на ней развалинами, кустами и небольшими деревцами.Мы уселись на обломки дымовой трубы, под нами был разрушенный Вифлеем. За осевшей вниз бывшей многоэтажкой виднелось какое-то подобие города с возвышающимся над ним узким силуэтом кафедрального собора.— Бывший солдат?— Я и сейчас солдат, — ответил я.Он протянул мне рюмку, налил мне, потом — себе.— Из французского посольства, — сообщил он, — и рюмки оттуда. Хрусталь.— А посольство еще существует?— Один подвал остался, — сказал он. (У Администрации тоже свои секреты.)Мы выпили.— А чем ты раньше занимался? — спросил он.— Был студентом, занимался у старого Кацбаха, — ответил я, — писал диссертацию.— Вот что.— О Платоне.— А что именно о Платоне?— О «Государстве», седьмой его книге.— Я тоже учился у Кацбаха.— Знаю, — сказал я.— Я в курсе, что с ним произошло, — сказал он без удивления и выпил.— Что же случилось с Кацбахом? — спросил я.— Когда упала бомба, его квартира загорелась, — сообщил он, поболтав коньяком в рюмке, — у него было слишком много рукописей.— Беда всех философов, — сказал я. — От философского семинара вообще ничего не осталось.— Один Швеглер, — подтвердил он, — единственная книга, которую мне удалось найти.— Я заметил ее на вашем столе.Мы помолчали, глядя на Блюмлизальп.— Приходите завтра на обследование, — предложил Эдингер, — на Айгерплац.— Я буду жить, — ответил я, — меня уже обследовали.Он не спросил, кто меня обследовал, подлил мне коньяку, потом и себе тоже.— Где армия, Эдингер? — спросил я. — Мы ведь мобилизовали тысячу восемьсот мужчин.— Армия, — сказал он, — армия. — Он глотнул коньяку. — На Инсбрук сбросили бомбу. — Он еще глотнул. — Вечерний салют. Вы из армии. Значит, вам повезло.Мы опять помолчали, вглядываясь в очертания города. Пили.— На нашей стране, видимо, надо поставить крест, — сказал Эдингер, — на Европе вообще. А что творится в Центральной и Южной Африке, просто невозможно передать. Не говоря о других континентах. Соединенные Штаты не подают никаких признаков жизни. На Земле вряд ли наберется хотя бы сто миллионов человек. А ведь до всего этого было десять миллиардов.Я всматривался в Блюмлизальп. Он сиял ярче, чем полная луна.— Мы создали всемирную Администрацию.Я поболтал коньяком в рюмке.— Мы? — спросил я.Он ответил не сразу.— Ты же уклонялся от службы, Эдингер, — сказал я, глядя сквозь рюмку на светящиеся горы. Рюмка таинственно засияла. — Ты жив, потому что тебя уберегли стены каторжной тюрьмы. Парадокс. Если бы в свое время парламент оказался более решительным, тебя давно бы расстреляли.— У тебя-то уж хватило бы решительности.Я кивнул утвердительно.— Можешь взять это на заметку, Эдингер.Я сделал глоток, посмаковал.Со стороны города послышался глухой взрыв. Силуэт кафедрального собора покачнулся, потом раздался отдаленный громовой раскат, все окутала голубоватая пыль; когда она осела, от собора ничего не осталось.— Рухнула терраса, на которой стоял собор, и потянула его за собой, — сообщил Эдингер равнодушным тоном. — Мы давно ждали этого. Впрочем, ты прав, полковник, — продолжал он, — мы, уклонявшиеся от службы, создали здесь всемирную Администрацию, в других местах это делают диссиденты или жертвы указа против радикалов.Эдингер выдал себя. Он знал, кто я. Но пока это было неважно. Гораздо важнее было выведать что-нибудь об Администрации.— Другими словами, существуют отделения вашей всемирной Администрации, — заметил я, — и ты об этом проинформирован, Эдингер.— По радио, — сказал он.— Электричества больше нет, — бросил я.— Среди нас нашлись радиолюбители, — ответил он. Его лицо казалось в ночном свете лицом призрака, что-то необъяснимое исходило от него, какая-то странная неподвижность.— Однажды мне почудилось, что я видел самолет, — сообщил я.Он отхлебнул из рюмки.— От центральной Администрации в Непале, — сказал он.Я усиленно соображал. А ведь у них есть кое-что для проверки на радиоактивность. Что-то не вязалось во всей этой истории.— Ты знаешь, кто я, Эдингер, — констатировал я.— Я был уверен, что ты объявишься, полковник, — подтвердил он. — Бюрки меня предупредил.Мы помолчали.— Ключ он тебе тоже дал? — спросил я.— Да.— А Нора?— Она ничего не знает, — сказал он, — бункер под восточным крылом найти совсем нетрудно. Я только послушал несколько речей правительства и вернул ключ Бюрки. Потом Бюрки умер, и по цепочке через Цауга, Штауффера, Рюэгера и Хадорна ключ попал ко мне.— Ты в курсе, — сказал я.Он допил свой коньяк.— Администрация в курсе, — ответил Эдингер.Я указал на светящуюся гору:— Администрация там, Эдингер. Это полномочное, невредимое правительство, дееспособный парламент, действующие органы власти. Если мы его освободим, у нас будет Администрация намного лучше вашей всемирной из уклонившихся от службы в армии и диссидентов. Вы, конечно, это здорово придумали. Подлей-ка мне, Эдингер.Он налил мне еще коньяку.— Прежде всего ты, наверно, уже уяснил себе, Эдингер, — продолжал я, — что из нас двоих я сильнейший.— Ты так считаешь, потому что у тебя есть оружие? — спросил он и глотнул из рюмки.— Свой револьвер я отдал в правительственном здании бандерше, назначенной твоей Администрацией.Он рассмеялся.— Полковник, в бункере под восточным крылом находится склад оружия, он был в твоем распоряжении. И шифр.Я опешил.— Тебе известен шифр?Он ответил не сразу. Уставился на гору, и его широкое, тяжелое лицо опять сковала странная неподвижность.— Бюрки показал мне шифр к тайнику, расположенному под восточным крылом здания, — рассказал он, — и мы вместе расшифровали несколько секретных посланий, отправленных правительством из Блюмлизальпа. Это удалось лишь потому, что подземный кабель остался неповрежденным, радиостанция в Блюмлизальпе вышла из строя по причине радиоактивности. С правительством можно связаться лишь из восточного крыла правительственного здания. Правительство в отчаянии. Оно безрезультатно пыталось вступить со мной в контакт и наконец прекратило эти попытки. Они надеялись, что я их освобожу, а теперь обращаются с этой просьбой к тем, кто, как они убеждены, победил, то есть к врагам, не подозревая, что нет победителей, есть только побежденные; что солдаты всех армий отказались продолжать борьбу и расстреляли своих офицеров; что власть в руках всемирной Администрации и что те солдаты, которые выжили после катастрофы, пытаются теперь сделать плодородной Сахару: возможно, это единственный шанс для выживания человечества.Он замолчал.Я слушал его и думал.— Что ты мне предлагаешь? — спросил я.Он допил свою рюмку.— Люди работают в Сахаре, чтобы выжить, — сказал он. — Не исключено, что и туда проникнет радиация. Люди пытались невероятно примитивными средствами оросить пустыню. Они работали подобно первобытному человеку. Ненавидели технику. Ненавидели все, что напоминает о прошлом. Они находились в шоковом состоянии. Этот шок нужно было преодолеть. Я, как и ты, изучал философию. У меня есть теория Швеглера. Когда-то все мы смеялись над этими «Очерками философии», а теперь, может быть, именно тебе придется убеждать людей в Сахаре, что мыслить — это не самое опасное.Эдингер замолчал. Его предложение было диким.— Учить мыслить с помощью Швеглера, — рассмеялся я.— У нас нет другого выхода, — возразил он.— Другой возможности ты мне предложить не можешь?Он помедлил.— Могу, — ответил он наконец, — предлагаю, но без особой охоты.— И что же это? — спросил я.— Власть, — сказал он.Я испытующе смотрел на Эдингера, чего-то он недоговаривал.— Ты хочешь включить меня в Администрацию? — спросил я его.— Нет, в Администрацию ты не можешь быть принят, полковник.Он повернулся ко мне. Я опять увидел его тяжелое лицо.— Администрация — это третейский суд, ничего больше. Он предоставляет право каждому решать, чего он хочет — бессилия или силы, хочет он быть гражданином или наемником. У тебя тоже есть право выбора. Твой выбор Администрация должна будет принять.Я задумался.— В чем состоит сила наемника? — спросил я с недоверием.— В том же, в чем состоит любая сила, — во власти над людьми.— Над какими людьми? — продолжал я допытываться.— Над людьми, которые выданы на расправу наемникам, — непроницаемо сказал Эдингер.— Не ходи вокруг да около, Эдингер.— Ты совершенно не понимаешь, что творится, — ответил он, — Третья мировая война еще не кончилась.— Скажи пожалуйста! И где же это она продолжается?Он снова помешкал, разглядывая свою рюмку.— В Тибете, — произнес он в конце концов, — там продолжают сражаться.— Кто воюет?— Наемники.Это показалось мне невероятным.— А кто нападает на этих наемников?— Неприятель.— А что это за неприятель? — допытывался я.— Это дело наемников, — ответил он уклончиво, — Администрация не вмешивается в их дела.Наш разговор зашел в тупик. Или враг был сильнее, чем хотел признать Эдингер, или же война в Тибете — какая-то ловушка. Я не мог рисковать.— Эдингер, — обратился я к нему, — я был офицером связи нашей армии при командующем. Когда союзники капитулировали и штаб праздновал эту капитуляцию, командующий собственноручно расстрелял свой штаб.— Ну и?..Я внимательно смотрел на Эдингера,— Эдингер, — продолжал я, — на обочине дороги у Цернеца лежало более трехсот офицеров, расстрелянных нашими солдатами.Эдингер выпил до дна.— Наши солдаты больше не хотели воевать, — заявил он.Я достал пистолет с глушителем.— Налей себе еще, Эдингер, — сказал я. — Наемники в Тибете меня не касаются, и твоя Администрация тоже. Для меня что-то значит только правительство под Блюмлизальпом. В стране полно умирающих. С ними, которые все равно погибнут, я спасу правительство.Эдингер наполнил свою рюмку, повертел ее в руках.— И все-таки ты отправишься в Тибет, полковник, — произнес он спокойно и, пригубив коньяк, поставил бутылку рядом с собой.— Встать! — приказал я. — Подойти к краю крыши! Ты — уклоняющийся от службы и предатель родины.Эдингер повиновался и, стоя на краю крыши, еще раз обернулся ко мне — силуэт на фоне светящейся горы.— Блюмлизальп, — сказал он, улыбнулся и спросил меня: — Ты знаешь, о чем я невольно думаю, полковник, когда вижу, что гора светится вот так?Я покачал головой.— О том, — произнес он, — что на том суде, приговорившем меня к смертной казни, я предложил ликвидировать армию и на деньги, сэкономленные на ее содержании, совершить нечто безумное: построить на этой горе самую большую обсерваторию в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9