– Теперь что? – спросил он.
– Надо с тобой поговорить, – ответил полицейский.
– Тогда входи, – сказал староста и хотел было вернуться в дом.
– Не могу, – замялся полицейский. – Твой пес…
– Что – Мани? – спросил староста. Пес опять вылез из конуры.
– Он кусается, – выдавил Лустенвюлер, с опаской глядя на приближающегося пса.
– Чушь, – отрезал староста. Пес завилял хвостом, неожиданно прыгнул в джип и облизал Лустенвюлеру лицо.
– Мани, на место! – спокойно скомандовал староста.
Пес поплелся в конуру.
– Видишь, какой послушный, – заметил староста.
Но Лустенвюлер настаивал на своем:
– Он укусил сторожа в пансионате.
Из дома вышла Эльзи.
– Неправда, – сказала она, – неправда, на меня напали двое парней, один из них меня… в луже молока… Лустенвюлер видит, как я выгляжу, вся взлохмаченная и исцарапанная. Только отец ничего не видит. А пес укусил второго.
– Девка, – набросился на Эльзи староста, – что там у вас стряслось?
– Бидон перевернулся, – сказала Эльзи, – и я с первым парнем повалилась в лужу…
Староста вошел в дом и вынес кольт.
– Его принес Мани, – сказал он и опять накинулся на Эльзи: – А ты заткнись, пес имел дело с браконьером.
– Нет, со сторожем, – гнул свое Лустенвюлер. – Мне позвонили из пансионата.
– Потом спросил: – А что, черт побери, случилось в луже молока? Полиция должна знать все.
– То и случилось, что должно было случиться в луже молока, это и полиция может сообразить, – ответила Эльзи.
Лустенвюлер задумался.
– Ты так полагаешь? – спросил он, помолчав.
– Не задавай глупых вопросов, – отрезала Эльзи.
– Так, значит, парней было двое? – опять спросил Лустенвюлер.
– Двое, – спокойно подтвердила Эльзи и вошла в дом.
– Двое, – повторил полицейский и покачал головой.
– Эльзи несет чушь, – сказал староста.
– Странно, – пробормотал Лустенвюлер и поехал вместе со старостой в пансионат.
***
Главный вход был заперт, дверь на кухню тоже, рядом они обнаружили лишь пустой бидон и остатки пролитого молока. Покричали. Никто не появился.
– Странно, – опять пробормотал полицейский, после чего оба поехали в участок. За двадцать с лишним лет службы в полиции Лустенвюлер превратил свой офис в кухню: стены увешаны колбасами и окороками, во всех углах что-то булькало, варилось, жарилось, кипело, мариновалось, столы завалены фаршем, луком, чесноком, зеленью, крутыми яйцами, кочанами салата вперемешку с полицейскими донесениями, фотографиями преступников, наручниками и револьвером, а также заставлены открытыми банками с тунцом, сардинами и анчоусами.
– Я приготовил мясной суп с сельдереем, репчатым луком, чесноком и белокочанной капустой, – сказал Лустенвюлер и налил себе полную тарелку из клокочущей на плите кастрюли, потом поставил ее на письменный стол и начал есть, прерываясь только для того, чтобы печатать на машинке протокол, а также налить себе вторую, а потом и третью тарелку супа. Затем он взял в руки готовый протокол, пробежал его глазами, стряхнул с листа брызги супа и сказал старосте, чтобы тот подписал свои показания. Потом отрезал кусок сала от висевшего на стене окорока. В эту минуту в дом вошел расфранченный и благоухающий Оскар фон Кюксен.
– Пса надо ликвидировать, – категорически потребовал он.
– Да кто вы такой? – осведомился Лустенвюлер, жуя сало.
– Представитель лица, взявшего в аренду пансионат, – ответствовал Оскар.
– Это который проповедует «Блаженны нищие»? – спросил Лустенвюлер, продолжая жевать.
– Нет, тот арендовал пансионат на лето, – ответил Оскар. – Зимой его арендует мой отец, барон фон Кюксен.
– Странно, – опять пробормотал Лустенвюлер, жуя. – Он ведь из Лихтенштейна.
– Пса надо ликвидировать, – повторил свое требование Оскар.
– Мани ни в чем не виноват, – подал голос Претандер. – Я – староста деревни.
Пес принадлежит мне.
– Он прокусил зад моему сторожу, – заявил Оскар.
– Из-за того, что мою Эльзи изнасиловали, – выпалил староста. Это у него как-то само собой вырвалось, причем он отнюдь не верил в то, что сказал.
– Странно, – в третий раз пробормотал Лустенвюлер.
– Пес вернулся домой с кольтом в пасти, – сказал староста, – марки «Смит и Вессон».
– Кому пес вцепился в зад, тот не станет вытаскивать кольт и насиловать девчонку, – возразил Оскар, а Лустенвюлер в это время намазал хлеб маслом и положил сверху ломтик сала. – Если девчонка утверждает, – продолжал Оскар, – что пес вцепился в другой зад, а не в зад сторожа, то я могу лишь заметить, что этот второй, столь же истерзанный зад мог быть обнаружен, но его нет в наличии.
– Если то был браконьер, – взорвался наконец староста, – то его зад, естественно, исчез вместе с ним, и Мани не в чем винить. А вот с пансионатом дело нечисто: если там, кроме сторожа, никого нет, почему он один выпивает два бидона молока в неделю, столько одному не осилить.
– С таким скандалистом, как вы, я не намерен более дискутировать, – отрезал Оскар. – Имеет место нанесение тяжелой травмы, мы подадим на вас в суд. – С этими словами он вышел, сел в «кадиллак» и укатил в пансионат.
– Ты все еще утверждаешь, что Эльзи изнасиловали? – жуя, спросил Лустенвюлер.
– Меня интересует только пес, – ответил староста. – Пес не виноват.
– Но он не виноват только в том случае, если Эльзи действительно изнасилована, – возразил Лустенвюлер. – Тогда имеют место развратные действия, и я должен подать в суд. Где-то у меня есть еще одна банка бобов.
– Ладно, – кивнул староста. – Подавай.
– На кого? На сторожа? – спросил Лустенвюлер, роясь в куче банок в дальнем углу, причем несколько банок с грохотом раскатилось по полу.
– Не на сторожа, а на браконьера, – возразил староста. – Но Мани не виноват.
– Прекрасно, как тебе будет угодно, – заметил Лустенвюлер, – но я должен внести в протокол и то, что сказал представитель лица, взявшего в аренду пансионат. Я тут один, мне понадобится на составление протокола несколько дней, так что известят тебя нескоро.
– Но ты напишешь и про то, что Мани укусил браконьера? – спросил староста.
– И браконьера, и сторожа, – ответил Лустенвюлер и открыл банку с бобами. – Но в наличии у нас только один укушенный, а должно быть два. Чертовски сложно все это изложить на бумаге.
– А если ты ничего не напишешь? – спросил староста.
– Тогда задница сторожа и пес старосты будут в полном порядке, – ответствовал Лустенвюлер, вываливая бобы в кастрюлю с мясным супом.
– Вот ничего и не пиши, – заключил староста и пошел домой.
Однако он не учел соображений барона фон Кюксена, а тот не учел характера старосты. Для барона все происшествие было верхом глупости. Он был убежден, что либо «трубочист», либо клиент Рафаэлей, либо же они оба, если вообще они не одно и то же лицо, заманили его в ловушку, тем более что на Минерваштрассе 33/а его встретили не три Рафаэля, а три других господина, все трое – неимоверной толщины и различались лишь двойным, тройным и четверным подбородками. Двойной подбородок заявил, что барону надлежало немедленно информировать их, тройной – что барон испортил все дело бредовой идеей натравить еще и псину, а четверной приказал, чтобы фон Кюксен сам загладил причиненный ущерб. Кроме того, барону сразу же показалось, что дом по Минерваштрассе 33/а выглядит как-то иначе, чем прежде, пожалуй, еще обшарпаннее. Барон даже вернулся на тротуар, прежде чем войти внутрь, однако номер дома был тот же. Не он, а синдикат совершил ошибку, а что Рафаэли теперь пытаются свалить вину на него, типично для этой шушеры, присвоившей 60 процентов от продажи его подлинных картин. И что теперь они ведут с ним переговоры через каких-то подставных лиц, тоже наглость. Но он-то вляпался из-за них в пренеприятную историю. Изнасилование несовершеннолетней неизбежно попадет в суд. Хотя самое худшее его доберман все-таки предотвратил. Идея эта была вовсе не бредовая, и он продемонстрировал присутствие духа. А теперь нужно опередить жалобу старосты в суд. И он подал в столице кантона исковое заявление на возмещение причиненного ему ущерба.
Декабрьским утром смущенный Лустенвюлер протопал по наконец-то выпавшему глубокому снегу к старосте и заявил, указывая на Мани, который, виляя хвостом, бросился ему навстречу, что пса придется пристрелить, такому опасному зверю нельзя бегать где вздумается, он получил на этот счет из столицы кантона решение суда. Уж не тронулся ли умом наш Лустенвюлер, удивился староста, ведь он сам только потому и не обжаловал то, что сделали с Эльзи, чтобы Мани никто ни в чем не обвинил. А я и не писал жалобу на пса, возразил полицейский, это сделал фон Кюксен, – закон есть закон. Мани придется пристрелить, да он и сам его побаивается, уж больно этот пес огромный. Староста спокойно процедил – и это его спокойствие казалось особенно угрожающим потому, что он взял в руки охотничье ружье – пусть Лустенвюлер убирается подобру-поздорову, иначе он будет стрелять. Но не в собаку. Я этого не слышал, заявил полицейский, вернулся по снегу к своему джипу и уехал.
– Эльзи! – позвал староста, но ее нигде не было. Проклятая девчонка, подумал он, если бы я только знал наверняка, что тогда произошло. Но Эльзи не появлялась. Когда полицейский прикатил на джипе, девочка бросилась по глубокому снегу к крутому спуску и спряталась за сугробом. Внизу, в глубине ущелья, на кантональном шоссе снега не было, зато на дороге к пустому пансионату нетронутый снег лежал толстым слоем.
Никому уже не нужно было молоко, сторож лежал в больнице. Эльзи в толстом красном пуловере и красной шапочке потопала по глубокому снегу вверх, к пансионату, но перед выходом в парк остановилась, поглядела на главное здание, немного постояла. Пансионат, освещенный солнцем, резко выделялся на фоне снега и был хорошо виден сквозь деревья парка. Кто-то лизнул ее руку, то был Мани, отправившийся искать девочку. Она велела ему идти домой, и пес кувырком скатился вниз по заснеженному склону. Эльзи добралась до пансионата, заметила цепочку свежих следов и пошла по ним. Следы привели ее к двери на кухню. Эльзи остановилась, подождала, робко позвала «Алло!», еще постояла, обогнула пансионат, проваливаясь в глубокий снег, вернулась к цепочке следов, чужих и своих. Внезапно налетел ледяной ветер. Пансионат уже не был освещен солнцем, оно переместилось выше по склону и освещало теперь лес, и голые скалы Шпиц Бондера сияли в его лучах.
Деревня давно уже лежала в тени. Староста вырезал из куска дерева Мани. Как только тот появился в его доме, староста начал работать резцом. Скульптурный портрет Мани изображал его сидящим, и Мани оставался бы вечно живым, но точная копия никак не получалась. Голова Мани выходила не совсем похожей, он пытался ее подправить, а когда голова наконец получалась, все остальное оказывалось несоразмерно большим, и он принимался уменьшать тело и лапы, а когда наконец вроде бы приводил их в соответствие, голова опять казалась несоразмерно большой. Таким манером фигурка собаки становилась все меньше и меньше, размером она теперь походила на черного сенбернара, а видом – на мопса. Староста никак не мог сосредоточиться на работе и в конце концов отложил инструменты в сторону. Надо было все начинать сначала. Что-то он сделал неправильно, не только при резьбе, но и с Эльзи. Никогда они с ней не ладили, и вот теперь он не знает, куда она подевалась. Пес тоже где-то пропадал, но потом вернулся и лежал перед дверью дома. Староста пошел по деревне, проваливаясь в снегу. Пес залаял ему вслед. Почему-то остерегся пойти с ним. Деревня казалась вымершей. Улица не очищена от снега. Один раз он даже провалился до пояса: спуск в чей-то погреб был засыпан так, что казался частью улицы. Перед гаражом стояли два такси с метровыми шапками снега на крышах. Из пивной «Битва у Маргартена», шатаясь, вышел Цаванетти и заковылял в свою антикварную лавку. Значит, кто-то здесь еще живет и дышит.
Жизнь теплилась и возле почты. Вдова Хунгербюлер явилась опустить свое ежедневное письмо. Из школы донесся голос, декламирующий стихи:
Друзья мои, простимся! В чаще темной Меж диких скал один останусь я.
Но вы идите смело в мир огромный, В великолепье, в роскошь бытия!
Все познавайте – небо, земли, воды, За слогом слог – до самых недр природы!

***
Голос принадлежал Адольфу Фронтену, учителю здешней школы. Он приехал в деревню из столицы кантона и застрял тут. Это и есть Мудрость Провидения, считал он, у этой деревни такой вид, словно кто-то сверху опорожнил ею свою прямую кишку. Однако она все же лучше других захолустных дыр, поскольку здесь нет причин воздерживаться от пьянки. Великану с огненно-рыжей шевелюрой и такой же бородой, белоснежными кустистыми бровями над ярко-синими глазами и лицом, так густо усыпанным веснушками, что он говаривал о себе – матушка позабыла обтереть его при рождении, – было уже под шестьдесят. Когда-то он писал удивительно трогательные рассказы:
«Праотцы сыновей Зеведеевых», «Что было бы, если бы архиепископ Мортимер забеременел?», «Тихо, но ужасно», «Жалоба скота и женщин», «Молчание труб иерихонских» – в общей сложности меньше пятидесяти страниц. Получил премию Маттиаса-Клаудиуса, объездил при финансовой поддержке общества «Pro Helvetia» и «Института Гете» Канаду, Эквадор и Новую Зеландию, поколотил по пьянке инспектора гимназии и стал учителем сельской школы в ущелье Вверхтормашки, откуда с той поры больше никуда не выезжал. И если прежде он был одним из первых, кто под влиянием Роберта Вальзера ввел простодушие детского восприятия в швейцарскую литературу, то теперь Фронтен объявил все свои литературные произведения дерьмом. Правда, писать не перестал.
Наоборот. Он писал постоянно, писал, когда вслух декламировал стихи, писал, когда пил, писал даже во время школьных уроков, вырывал листки из блокнота и отшвыривал их в сторону, они валялись повсюду – в школе, на улице, в лесу за пансионатом на другой стороне ущелья. Но писал он лишь отдельные фразы, которые называл «Опоры мысли», такие, например, как:
1 2 3 4 5 6 7 8