https://wodolei.ru/catalog/akrilovye_vanny/Ravak/
– Подойдите сюда!
Рабочий продолжал снимать картину. Время от времени он ронял клещи или отвертку и каждый раз неторопливо поднимал.
– Послушайте! – воскликнул старик нетерпеливо, поскольку рабочий не обращал на него внимания. – Я полицейский комиссар Берлах. Вы понимаете, мне грозит смертельная опасность. Когда закончите работу, выйдите из дома и пойдите к инспектору Лютцу, его знает каждый ребенок. Или подойдите к первому попавшемуся полицейскому. Вы поняли? Он мне нужен. Он должен прийти ко мне.
Рабочий так и не взглянул на Берлаха, произносившего слова все с большим трудом. «Урок анатомии» наконец был снят, и рабочий стал разглядывать Дюрера то вблизи, то отставив от себя на некоторое расстояние.
Дождь кончился. В окно падал бледный луч света, и старику на мгновение показалось, что за белой полосой тумана он видит плывущий шар. Это светились волосы и усы рабочего. Он несколько раз покачал головой, разглядывая репродукцию, картина показалась ему жуткой. Затем повернулся к Берлаху и, отчетливо артикулируя каждый звук и кивая головой, произнес странным, жестяным голосом:
– Черта не бывает.
– Бывает! – воскликнул комиссар. – Бывает! Он здесь, в этом госпитале. Выслушайте меня. Вероятно, вам сказали, что я сумасшедший и мелю вздор. Поймите же, мне угрожает смертельная опасность, угрожает смерть. Это правда, истинная правда.
Рабочий наконец повесил картину, повернулся к Берлаху и, с ухмылкой указывая пальцем на рыцаря, произнес какие-то гортанные звуки, с трудом формировавшиеся в слова.
– Рыцарь погиб, – послышалось из перекошенного судорогой рта мужчины в голубом комбинезоне. – Рыцарь погиб. Погиб!
Когда рабочий покинул комнату, неловко захлопнув за собой дверь, старик понял, что разговаривал с глухонемым.
Он взял газету. Это была «Бернише бундесблат».
Первым, что он увидел, было лицо Форчига. Под фотографией подпись: «Ульрих Фридрих Форчиг» – и рядом крест. Далее следовал некролог:
«В ночь с субботы на воскресенье при не совсем ясных обстоятельствах прекратилась несчастливая жизнь скандально известного бернского писателя Форчига».
Берлаху показалось, что кто-то сдавил ему горло.
«Этот человек, – напыщенно продолжал корреспондент бернского листка, – которого природа наградила прекрасным талантом, не сумел управиться с доверенными ему ценностями. Он начал с экспрессионистских драм, возбуждавших несерьезный интерес, однако далее не нашел применения своему литературному дарованию („Все-таки литературное дарование было“, – подумал огорченный старик) и стал издавать собственную газету „Выстрел Телля“, печатавшуюся на машинке в количестве пятидесяти экземпляров и издававшуюся достаточно нерегулярно. Те, кто знакомился с содержанием этого скандального листка, хорошо знают, что он состоял из нападок, направленных не только против всего, что нам дорого и свято, но и против уважаемых лиц. Он все больше и больше опускался, и его часто видели пьяным, укутанным в желтый шарф, из-за которого его прозвали в нижнем городе „Лимоном“. Он бродил от пивной к пивной в сопровождении нескольких студентов, считавших его гением. О кончине писателя известно следующее: Форчиг с самого Нового года был постоянно пьян. Какое-то доверчивое лицо поддержало его материально, и он выпустил опять номер своего „Выстрела Телля“. Это был очень печальный экземпляр, выпущенный с очевидной целью вызвать скандал и содержавший, с точки зрения врачей, абсолютно абсурдную статью, направленную против неизвестного, вероятно, вымышленного человека. Совершенно ясно, вся эта история была высосана из паль– ца, поскольку писатель, патетически призывая вымышленное лицо отдаться в руки полиции, повсюду болтал, что собирается на десять дней уехать в Париж. Он отложил поездку на один день и в своей бедной квартире устроил прощальный ужин, на котором присутствовали музыкант Бецингер и студенты Фридлинг и Штюрлер. Около четырех часов утра Форчиг, сильно пьяный, отправился в туалет, находящийся в конце коридора, напротив его комнаты. Поскольку он оставил комнату открытой, чтобы выпустить сигаретный чад, дверь в туалет была видна всем троим, продолжавшим пьянствовать за столом и не заметившим ничего особенного. Обеспокоенные тем, что он через полчаса не вернулся и не отвечал на их зов и стук, они пытались открыть дверь туалета, однако не смогли. Бецингер позвал с улицы полицейского Гербера и сторожа Бренайзена; они взломали дверь и обнаружили несчастного. Он лежал, скорчившись, на полу, Причины несчастного случая не выяснены, однако инспектор Лютц сделал заявление для прессы, что о преступлении не может быть и речи. И хотя следствие показало, что по голове Форчига нанесен сверху удар каким-то твердым предметом, это совершенно исключается ограниченным пространством в туалете. Окно, выходящее на улицу, слишком мало, чтобы в него мог проникнуть человек, и находится на высоте четвертого этажа. Все это подтвердили эксперименты, проведенные полицией. Кроме того, дверь была закрыта на засов, и известные приемы, применяемые для закрытия извне, не дали положительных результатов. В двери нет замочной скважины, и она запирается тяжелым засовом. Всему этому может быть только одно объяснение – падение писателя, а это вполне можно предположить, поскольку он, по словам судебно-медицинского эксперта профессора Детлинга, был мертвецки пьян…»
Едва старик прочитал, его пальцы разжались, выпустив газету, и вцепились в одеяло.
– Карлик, карлик! – крикнул он в глубь комнаты, мгновенно сообразив, как был убит Форчиг.
– Да, карлик, – ответил ему спокойный, задумчивый голос из бесшумно открывшейся двери. – Согласитесь, господин комиссар, что у меня есть убийца, которого не так-то легко отыскать.
В дверях стоял Эменбергер.
ЧАСЫ
Врач закрыл дверь. На этот раз он был без халата, в темном полосатом костюме, светло-серой рубашке и белом галстуке; он выглядел очень аккуратным, на руках толстые желтые перчатки, как будто он боялся запачкаться.
– Наконец мы, бернцы, можем поболтать наедине, – сказал Эменбергер, скорее вежливо, чем иронически, поклонившись беспомощному, худому, как скелет, больному.
Он взял из-за занавеса стул, которого Берлах ранее не видел, затем повернул его спинкой к больному и сел верхом, скрестив руки. Старик, не теряя самообладания, неторопливо взял свернутую газету с ночного столика, затем по старой привычке заложил руки за голову.
– Вы убили бедного Форчига, – сказал комиссар.
– Нельзя же позволять таким патетическим тоном безнаказанно подписывать другим смертный приговор, – ответил врач деловитым голосом. – Заниматься журналистикой в наше время стало опасно, и от этого она не становится лучше.
– Что вы от меня хотите? – спросил Берлах. Эменбергер засмеялся.
– Мне кажется, это я должен вас спросить, что вы от меня хотите?
– Вы это прекрасно знаете, – возразил старик.
– Ну конечно, – ответил врач. – Я это знаю. В свою очередь, вы тоже узнаете, что хочу я. – Эменбергер встал, подошел к стене, на мгновение остановился, созерцая танцующие фигуры, потом, очевидно, нажал на какую-то скрытую кнопку или рычаг, и стена бесшумно раздвинулась в обе стороны. За ней была комната со стеклянными шкафами, в которых находились хирургические инструменты, сверкающие ланцеты и ножницы, пакеты ваты, шприцы в жидкости молочного цвета, бутыли и тонкая красная кожаная маска; все было аккуратно разложено. Одновременно на окно медленно и грозно спустился с потолка металлический ставень. Комната осветилась неоновыми трубками, вмонтированными в щели между зеркалами потолка, а над шкафами голубым светом осветился большой, круглый, зеленоватый циферблат часов.
– Вы намереваетесь оперировать меня без наркоза, – прошептал старик. Эменбергер не отвечал. – Поскольку я слабый, старый человек, боюсь, что буду кричать, – продолжал комиссар. – Я не думаю, что вы найдете во мне храбрую жертву.
На это врач тоже не ответил.
– Вы видите часы? – спросил он.
– Вижу, – ответил Берлах.
– Они показывают половину одиннадцатого, – сказал врач и сверил свои ручные часы. – Я буду оперировать вас в семь.
– Через восемь с половиной часов?
– Через восемь с половиной часов, – подтвердил Эменбергер. – Ну, а теперь, я думаю, мы должны кое-что обсудить. Без этого нам не обойтись, после этого я оставлю вас в покое. Как говорят, последние часы приятно побыть наедине. Все идет хорошо. Однако вы причинили мне немало забот. – Он опустился опять на стул, прижав спинку к груди.
– Я думаю, вы к подобным вещам привыкли, – сказал комиссар.
Эменбергер немного помолчал, а потом сказал, качая головой:
– Я очень рад, что вы не утратили юмор. Форчиг был приговорен мной к смерти и казнен. Карлик проделал все блестяще. Это была нелегкая работа для моего глупышки – сначала пройти по мокрой черепице крыши среди кошек, спуститься по вентиляционной трубе, а затем нанести сильный и смертельный удар заводной ручкой по черепу с достоинством восседавшего журналиста. Вы знаете, я ждал как зачарованный в автомашине недалеко от еврейского кладбища эту маленькую обезьяну и думал, справится ли он. Однако этот чертенок всего восьмидесяти сантиметров роста действовал бесшумно и прежде всего незаметно. Через два часа он вновь появился в тени деревьев. Вами же, господин комиссар, я займусь персонально. Думаю, что это не будет затруднительным. Однако, ради бога, что нам делать с нашим старым дорогим другом доктором Самуэлем Хунгертобелем?
– Почему вы заговорили о нем? – спросил старик.
– Ведь он вас привез сюда.
– С ним я никаких дел не имею, – быстро сказал комиссар.
– Он звонил по два раза в день, спрашивал, как чувствует себя его друг, и требовал, чтобы вам передали трубку, – сказал Эменбергер и озабоченно поморщил лоб. Берлах невольно взглянул на часы над стеклянными шкафами. – Без четверти одиннадцать, – сказал врач и задумчиво, без тени враждебности посмотрел на старика. – Давайте вернемся к Хунгертобелю.
– Он был внимателен ко мне и лечил от болезни. В остальном не имеет к нам обоим никакого отношения, – упорно возразил комиссар.
– Вы читали сообщение под вашей фотографией в «Бунде»?
Берлах подумал о том, что хочет узнать врач этим вопросом.
– Я не читаю газет.
– В газете было напечатано, что в отставку ушел человек, очень известный в городе, и, несмотря на это, Хунгертобель поместил вас в моем госпитале под фамилией Крамера.
Однако комиссар не сдавался.
– В госпитале Хунгертобеля я тоже лежал под этой фамилией, – сказал он. – А если он меня когда-либо видел, то все равно не узнал бы – меня так изменила болезнь.
Врач засмеялся.
– Вы утверждаете, что заболели для того, чтобы посетить меня в Зоненштайне?
Берлах не отвечал.
Эменбергер посмотрел на старика печально.
– Мой дорогой комиссар, – продолжал он с упреком в голосе. – Вы не хотите пойти навстречу в моем допросе.
– Я должен допрашивать вас, а не вы меня, – упрямо возразил комиссар.
– Вы тяжело дышите, – озабоченно констатировал Эменбергер.
Берлах не отвечал. Он отчетливо слышал тиканье часов. «Впервые с этого момента я их буду слышать все время», – подумал он.
– Не пора ли признать ваше поражение? – спросил врач дружелюбно.
– Мне ничего другого не остается, – ответил смертельно усталый Берлах, вынул руки из-под головы и протянул на одеяле. – Эти часы, если бы не было часов!
– «Эти часы», – повторил врач слова старика. – Зачем мы бегаем с вами по кругу? В семь ровно я убью вас. Я думаю, что знание этого факта облегчит нам возможность без какой-либо предвзятости обсудить дело Эменбергера – Берлаха. Мы оба ученые, только с диаметрально противоположными целями. Шахматисты, сидящие за одной доской. Ваш ход сделан, теперь моя очередь. Наша игра имеет одну особенность – из нас проиграет или один, или оба. Ваша игра проиграна. Рассмотрим, как обстоит дело с моей.
– Вы проиграете, – сказал Берлах тихо, Эменбергер засмеялся.
– Это возможно. Я был бы плохим шахматистом, если бы исключал это. Однако давайте во всем внимательно разберемся. У вас нет никаких шансов. В семь я приду с ланцетами, а если этого случайно не случится, вы умрете через год от болезни. Каковы мои шансы? Должен признать, что они не блестящи. Вы шли по моему следу! – Врач рассмеялся вновь.
«Кажется, это доставляет ему удовольствие», – о удивлением констатировал старик. С каждым словом враг казался ему все более необычным.
– Сознаюсь, меня забавляет возможность биться в вашей сети, тем более что вы находитесь в моей. Пойдем дальше. Кто же навел вас на мой след?
Старик отвечал, что сделал это сам, Эменбергер покачал головой.
– Давайте поговорим о вещах более достоверных, – сказал он. – До моих преступлений – употребим это популярное выражение – комиссару уголовной полиции не добраться, это ведь не кража велосипеда и не аборт. Рассмотрим мое дело, поскольку у вас нет больше никаких шансов, вы можете услышать правду, это привилегия проигравшего. Я был очень осторожен и педантичен, работал, так сказать, чисто, но, несмотря на это, против меня имеются улики. В этом мире случайностей преступления без улик не бывает. Пересчитаем, что же могло натолкнуть комиссара Берлаха на мой след. Во-первых, фотография в «Лайфе». Не знаю, кто отважился ее сделать в те дни; достаточно плохо, что она есть. Однако не будем преувеличивать. Миллионы видели эту знаменитую фотографию, среди них многие, кто меня знал. И все же до сих пор меня никто не узнал, на фотографии очень плохо видно лицо. Кто же мог опознать меня? Или один из тех, кто меня видел в Штутхофе и встречает здесь, а это почти невероятная возможность, поскольку я держу в руках субъектов, прихваченных мной из Штутхофа, или один из тех, кто знал меня в Швейцарии до тридцать второго года. Я вспоминаю об одном случае, который произошел тогда в горной хижине. Хунгертобель был одним из пяти присутствовавших. Поэтому можно предположить, что он узнал меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Рабочий продолжал снимать картину. Время от времени он ронял клещи или отвертку и каждый раз неторопливо поднимал.
– Послушайте! – воскликнул старик нетерпеливо, поскольку рабочий не обращал на него внимания. – Я полицейский комиссар Берлах. Вы понимаете, мне грозит смертельная опасность. Когда закончите работу, выйдите из дома и пойдите к инспектору Лютцу, его знает каждый ребенок. Или подойдите к первому попавшемуся полицейскому. Вы поняли? Он мне нужен. Он должен прийти ко мне.
Рабочий так и не взглянул на Берлаха, произносившего слова все с большим трудом. «Урок анатомии» наконец был снят, и рабочий стал разглядывать Дюрера то вблизи, то отставив от себя на некоторое расстояние.
Дождь кончился. В окно падал бледный луч света, и старику на мгновение показалось, что за белой полосой тумана он видит плывущий шар. Это светились волосы и усы рабочего. Он несколько раз покачал головой, разглядывая репродукцию, картина показалась ему жуткой. Затем повернулся к Берлаху и, отчетливо артикулируя каждый звук и кивая головой, произнес странным, жестяным голосом:
– Черта не бывает.
– Бывает! – воскликнул комиссар. – Бывает! Он здесь, в этом госпитале. Выслушайте меня. Вероятно, вам сказали, что я сумасшедший и мелю вздор. Поймите же, мне угрожает смертельная опасность, угрожает смерть. Это правда, истинная правда.
Рабочий наконец повесил картину, повернулся к Берлаху и, с ухмылкой указывая пальцем на рыцаря, произнес какие-то гортанные звуки, с трудом формировавшиеся в слова.
– Рыцарь погиб, – послышалось из перекошенного судорогой рта мужчины в голубом комбинезоне. – Рыцарь погиб. Погиб!
Когда рабочий покинул комнату, неловко захлопнув за собой дверь, старик понял, что разговаривал с глухонемым.
Он взял газету. Это была «Бернише бундесблат».
Первым, что он увидел, было лицо Форчига. Под фотографией подпись: «Ульрих Фридрих Форчиг» – и рядом крест. Далее следовал некролог:
«В ночь с субботы на воскресенье при не совсем ясных обстоятельствах прекратилась несчастливая жизнь скандально известного бернского писателя Форчига».
Берлаху показалось, что кто-то сдавил ему горло.
«Этот человек, – напыщенно продолжал корреспондент бернского листка, – которого природа наградила прекрасным талантом, не сумел управиться с доверенными ему ценностями. Он начал с экспрессионистских драм, возбуждавших несерьезный интерес, однако далее не нашел применения своему литературному дарованию („Все-таки литературное дарование было“, – подумал огорченный старик) и стал издавать собственную газету „Выстрел Телля“, печатавшуюся на машинке в количестве пятидесяти экземпляров и издававшуюся достаточно нерегулярно. Те, кто знакомился с содержанием этого скандального листка, хорошо знают, что он состоял из нападок, направленных не только против всего, что нам дорого и свято, но и против уважаемых лиц. Он все больше и больше опускался, и его часто видели пьяным, укутанным в желтый шарф, из-за которого его прозвали в нижнем городе „Лимоном“. Он бродил от пивной к пивной в сопровождении нескольких студентов, считавших его гением. О кончине писателя известно следующее: Форчиг с самого Нового года был постоянно пьян. Какое-то доверчивое лицо поддержало его материально, и он выпустил опять номер своего „Выстрела Телля“. Это был очень печальный экземпляр, выпущенный с очевидной целью вызвать скандал и содержавший, с точки зрения врачей, абсолютно абсурдную статью, направленную против неизвестного, вероятно, вымышленного человека. Совершенно ясно, вся эта история была высосана из паль– ца, поскольку писатель, патетически призывая вымышленное лицо отдаться в руки полиции, повсюду болтал, что собирается на десять дней уехать в Париж. Он отложил поездку на один день и в своей бедной квартире устроил прощальный ужин, на котором присутствовали музыкант Бецингер и студенты Фридлинг и Штюрлер. Около четырех часов утра Форчиг, сильно пьяный, отправился в туалет, находящийся в конце коридора, напротив его комнаты. Поскольку он оставил комнату открытой, чтобы выпустить сигаретный чад, дверь в туалет была видна всем троим, продолжавшим пьянствовать за столом и не заметившим ничего особенного. Обеспокоенные тем, что он через полчаса не вернулся и не отвечал на их зов и стук, они пытались открыть дверь туалета, однако не смогли. Бецингер позвал с улицы полицейского Гербера и сторожа Бренайзена; они взломали дверь и обнаружили несчастного. Он лежал, скорчившись, на полу, Причины несчастного случая не выяснены, однако инспектор Лютц сделал заявление для прессы, что о преступлении не может быть и речи. И хотя следствие показало, что по голове Форчига нанесен сверху удар каким-то твердым предметом, это совершенно исключается ограниченным пространством в туалете. Окно, выходящее на улицу, слишком мало, чтобы в него мог проникнуть человек, и находится на высоте четвертого этажа. Все это подтвердили эксперименты, проведенные полицией. Кроме того, дверь была закрыта на засов, и известные приемы, применяемые для закрытия извне, не дали положительных результатов. В двери нет замочной скважины, и она запирается тяжелым засовом. Всему этому может быть только одно объяснение – падение писателя, а это вполне можно предположить, поскольку он, по словам судебно-медицинского эксперта профессора Детлинга, был мертвецки пьян…»
Едва старик прочитал, его пальцы разжались, выпустив газету, и вцепились в одеяло.
– Карлик, карлик! – крикнул он в глубь комнаты, мгновенно сообразив, как был убит Форчиг.
– Да, карлик, – ответил ему спокойный, задумчивый голос из бесшумно открывшейся двери. – Согласитесь, господин комиссар, что у меня есть убийца, которого не так-то легко отыскать.
В дверях стоял Эменбергер.
ЧАСЫ
Врач закрыл дверь. На этот раз он был без халата, в темном полосатом костюме, светло-серой рубашке и белом галстуке; он выглядел очень аккуратным, на руках толстые желтые перчатки, как будто он боялся запачкаться.
– Наконец мы, бернцы, можем поболтать наедине, – сказал Эменбергер, скорее вежливо, чем иронически, поклонившись беспомощному, худому, как скелет, больному.
Он взял из-за занавеса стул, которого Берлах ранее не видел, затем повернул его спинкой к больному и сел верхом, скрестив руки. Старик, не теряя самообладания, неторопливо взял свернутую газету с ночного столика, затем по старой привычке заложил руки за голову.
– Вы убили бедного Форчига, – сказал комиссар.
– Нельзя же позволять таким патетическим тоном безнаказанно подписывать другим смертный приговор, – ответил врач деловитым голосом. – Заниматься журналистикой в наше время стало опасно, и от этого она не становится лучше.
– Что вы от меня хотите? – спросил Берлах. Эменбергер засмеялся.
– Мне кажется, это я должен вас спросить, что вы от меня хотите?
– Вы это прекрасно знаете, – возразил старик.
– Ну конечно, – ответил врач. – Я это знаю. В свою очередь, вы тоже узнаете, что хочу я. – Эменбергер встал, подошел к стене, на мгновение остановился, созерцая танцующие фигуры, потом, очевидно, нажал на какую-то скрытую кнопку или рычаг, и стена бесшумно раздвинулась в обе стороны. За ней была комната со стеклянными шкафами, в которых находились хирургические инструменты, сверкающие ланцеты и ножницы, пакеты ваты, шприцы в жидкости молочного цвета, бутыли и тонкая красная кожаная маска; все было аккуратно разложено. Одновременно на окно медленно и грозно спустился с потолка металлический ставень. Комната осветилась неоновыми трубками, вмонтированными в щели между зеркалами потолка, а над шкафами голубым светом осветился большой, круглый, зеленоватый циферблат часов.
– Вы намереваетесь оперировать меня без наркоза, – прошептал старик. Эменбергер не отвечал. – Поскольку я слабый, старый человек, боюсь, что буду кричать, – продолжал комиссар. – Я не думаю, что вы найдете во мне храбрую жертву.
На это врач тоже не ответил.
– Вы видите часы? – спросил он.
– Вижу, – ответил Берлах.
– Они показывают половину одиннадцатого, – сказал врач и сверил свои ручные часы. – Я буду оперировать вас в семь.
– Через восемь с половиной часов?
– Через восемь с половиной часов, – подтвердил Эменбергер. – Ну, а теперь, я думаю, мы должны кое-что обсудить. Без этого нам не обойтись, после этого я оставлю вас в покое. Как говорят, последние часы приятно побыть наедине. Все идет хорошо. Однако вы причинили мне немало забот. – Он опустился опять на стул, прижав спинку к груди.
– Я думаю, вы к подобным вещам привыкли, – сказал комиссар.
Эменбергер немного помолчал, а потом сказал, качая головой:
– Я очень рад, что вы не утратили юмор. Форчиг был приговорен мной к смерти и казнен. Карлик проделал все блестяще. Это была нелегкая работа для моего глупышки – сначала пройти по мокрой черепице крыши среди кошек, спуститься по вентиляционной трубе, а затем нанести сильный и смертельный удар заводной ручкой по черепу с достоинством восседавшего журналиста. Вы знаете, я ждал как зачарованный в автомашине недалеко от еврейского кладбища эту маленькую обезьяну и думал, справится ли он. Однако этот чертенок всего восьмидесяти сантиметров роста действовал бесшумно и прежде всего незаметно. Через два часа он вновь появился в тени деревьев. Вами же, господин комиссар, я займусь персонально. Думаю, что это не будет затруднительным. Однако, ради бога, что нам делать с нашим старым дорогим другом доктором Самуэлем Хунгертобелем?
– Почему вы заговорили о нем? – спросил старик.
– Ведь он вас привез сюда.
– С ним я никаких дел не имею, – быстро сказал комиссар.
– Он звонил по два раза в день, спрашивал, как чувствует себя его друг, и требовал, чтобы вам передали трубку, – сказал Эменбергер и озабоченно поморщил лоб. Берлах невольно взглянул на часы над стеклянными шкафами. – Без четверти одиннадцать, – сказал врач и задумчиво, без тени враждебности посмотрел на старика. – Давайте вернемся к Хунгертобелю.
– Он был внимателен ко мне и лечил от болезни. В остальном не имеет к нам обоим никакого отношения, – упорно возразил комиссар.
– Вы читали сообщение под вашей фотографией в «Бунде»?
Берлах подумал о том, что хочет узнать врач этим вопросом.
– Я не читаю газет.
– В газете было напечатано, что в отставку ушел человек, очень известный в городе, и, несмотря на это, Хунгертобель поместил вас в моем госпитале под фамилией Крамера.
Однако комиссар не сдавался.
– В госпитале Хунгертобеля я тоже лежал под этой фамилией, – сказал он. – А если он меня когда-либо видел, то все равно не узнал бы – меня так изменила болезнь.
Врач засмеялся.
– Вы утверждаете, что заболели для того, чтобы посетить меня в Зоненштайне?
Берлах не отвечал.
Эменбергер посмотрел на старика печально.
– Мой дорогой комиссар, – продолжал он с упреком в голосе. – Вы не хотите пойти навстречу в моем допросе.
– Я должен допрашивать вас, а не вы меня, – упрямо возразил комиссар.
– Вы тяжело дышите, – озабоченно констатировал Эменбергер.
Берлах не отвечал. Он отчетливо слышал тиканье часов. «Впервые с этого момента я их буду слышать все время», – подумал он.
– Не пора ли признать ваше поражение? – спросил врач дружелюбно.
– Мне ничего другого не остается, – ответил смертельно усталый Берлах, вынул руки из-под головы и протянул на одеяле. – Эти часы, если бы не было часов!
– «Эти часы», – повторил врач слова старика. – Зачем мы бегаем с вами по кругу? В семь ровно я убью вас. Я думаю, что знание этого факта облегчит нам возможность без какой-либо предвзятости обсудить дело Эменбергера – Берлаха. Мы оба ученые, только с диаметрально противоположными целями. Шахматисты, сидящие за одной доской. Ваш ход сделан, теперь моя очередь. Наша игра имеет одну особенность – из нас проиграет или один, или оба. Ваша игра проиграна. Рассмотрим, как обстоит дело с моей.
– Вы проиграете, – сказал Берлах тихо, Эменбергер засмеялся.
– Это возможно. Я был бы плохим шахматистом, если бы исключал это. Однако давайте во всем внимательно разберемся. У вас нет никаких шансов. В семь я приду с ланцетами, а если этого случайно не случится, вы умрете через год от болезни. Каковы мои шансы? Должен признать, что они не блестящи. Вы шли по моему следу! – Врач рассмеялся вновь.
«Кажется, это доставляет ему удовольствие», – о удивлением констатировал старик. С каждым словом враг казался ему все более необычным.
– Сознаюсь, меня забавляет возможность биться в вашей сети, тем более что вы находитесь в моей. Пойдем дальше. Кто же навел вас на мой след?
Старик отвечал, что сделал это сам, Эменбергер покачал головой.
– Давайте поговорим о вещах более достоверных, – сказал он. – До моих преступлений – употребим это популярное выражение – комиссару уголовной полиции не добраться, это ведь не кража велосипеда и не аборт. Рассмотрим мое дело, поскольку у вас нет больше никаких шансов, вы можете услышать правду, это привилегия проигравшего. Я был очень осторожен и педантичен, работал, так сказать, чисто, но, несмотря на это, против меня имеются улики. В этом мире случайностей преступления без улик не бывает. Пересчитаем, что же могло натолкнуть комиссара Берлаха на мой след. Во-первых, фотография в «Лайфе». Не знаю, кто отважился ее сделать в те дни; достаточно плохо, что она есть. Однако не будем преувеличивать. Миллионы видели эту знаменитую фотографию, среди них многие, кто меня знал. И все же до сих пор меня никто не узнал, на фотографии очень плохо видно лицо. Кто же мог опознать меня? Или один из тех, кто меня видел в Штутхофе и встречает здесь, а это почти невероятная возможность, поскольку я держу в руках субъектов, прихваченных мной из Штутхофа, или один из тех, кто знал меня в Швейцарии до тридцать второго года. Я вспоминаю об одном случае, который произошел тогда в горной хижине. Хунгертобель был одним из пяти присутствовавших. Поэтому можно предположить, что он узнал меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11