..
— Когда раздался звонок.
— Да, я отвечал на него.
— Он сказал, что он Шелл Скотт.
— Нет, я — голос звучал не совсем, как у Скотта. Я упомянул об этом человеку, говорившему по телефону. И я знаю...
Его отключили, рот у него продолжал говорить, и я уверен, что он сказал о том, что он убежден в моей непричастности к данной истории. Он был одним из тех, кто знал меня. Конечно, ему заткнули рот, такое заявление не устраивало Вароу.
Выкопали и пожилую даму, видевшую, как я стрелял из окна по машине Бончака, и того мальчишку, который сумел только с восхищением повторить:
— Да, сэр, бах-бах-бах. Я не знаю, сколько раз. И в завершение всего — моя фотография.
Я, со своими белыми волосами, перебитым носом и оторванной мочкой уха выглядел как дракула, выползший на окровавленный берег; на снимке все казалось каким-то зловещим и неестественным. Где они только выкопали такой снимок? Или же тут была пущена в ход специальная подсветка? Искусная ретушь? Во всяком случае, я этой фотографии никогда прежде не видел.
Камера вернулась снова к трупу невинной жертвы новоявленного дракулы, после этого нам опять показали свежее, красивое лицо Вароу.
— Разрешите мне напомнить вам еще раз, что пока нет никаких данных, никаких реальных оснований связывать мистера Шелдона Скотта с этим отвратительным преступлением.
Черта с два не было. Вся эта передача была построена таким образом, чтобы зрители не могли сомневаться в моей виновности.
— Но поскольку мертвая девушка была найдена изнасилованной в его комнате и видели, как он стрелял из пистолета в прохожих и, видимо,
инкогнито позвонил в полицию, прежде чем поспешно удрать с места преступления в своем «кадиллаке»...
Вот ведь мерзавец! И это не позабыл, чтобы представить меня проклятым капиталистом! Теперь у меня будут настоящие неприятности.
— Полиция разыскивает его. Основной диктор сказал:
— Благодарю вас, Гарри Вароу.
После этого нам показали смазливую девицу, сидящую в ванне, заполненной мыльной пеной. Реклама нового туалетного мыла. Я поднялся.
— Стив, ты еще здесь?
Вид у него был скверный. Наверное, не лучше, чем у меня.
— Стив, — сказал я, — я этого не делал. Передачу подготовили умные негодяи... Мне придется самому во всем разобраться. Но я не делал того, что они мне тут приписали.
— Очень рад, — его голос звучал глухо.
— Я, разумеется, должен уехать. Тебя линчуют, если меня найдут в твоем доме. Но я хочу попросить тебя об одной услуге.
— Конечно, конечно, — ответил он слишком торопливо.
— Сначала разреши мне воспользоваться твоим телефоном. Потом я постараюсь уехать куда-нибудь подальше, они считают, что я это уже сделал. Не могу ли я воспользоваться твоей машиной? Черт возьми, ты можешь заявить, что я ее украл. Мне безразлично.
— Конечно, конечно...
Я позвонил Сэмсону. Назвал ему себя.
— Боже праведный! Где ты?
— Сэм, не упоминай моего имени. Ты слышал десятичасовые известия?
— Нет, но я...
— Слушай, в моем распоряжении всего минута. Вот что случилось...
Черт, ты намерен проследить этот звонок?
— Шелл, ты должен приехать. Немедленно. Я встану за тебя...
— Приеду, когда сам изобличу убийцу. Только так, Сэм. Даю честное слово, я сделаю все, что в моих силах, чтобы разобраться.
— Расскажи мне с самого начала...
Я повесил трубку, хорошо зная моего лучшего друга. Честный, преданный коп, он не станет лгать ни мне, ни в мою защиту. Он обязан разыскать меня и бросить за решетку, и он приложит все силы для этого. А потом будет самозабвенно сражаться вплоть до Верховного суда, помогая доказать мою невиновность.
— Живее ключи, Стив, — сказал я.
— Полиция выехала?
— У Сэма не было времени проследить звонок, но я поехал. Послушай, если ты беспокоишься...
— Нет, Шелл. Наконец-то он улыбнулся.
— Я знаю, что ты не взорвал Сити-Холл и не натворил ничего постыдного. Но, братец, это подавляет. Черт возьми, из-за чего они все на тебя так ополчились?
Этот вопрос мучил и меня. Да, почему? Обрушились на меня далеко не все, но казалось, что им нет числа. Выступали трое, однако они постарались, чтобы их мысли и мнения прочно вошли в сознание миллионов, именно миллионов слушателей. И среди слушателей находились те, кто намотал себе на ус все те «факты», которые преподнесла троица.
Самое же непонятное то, что убедительно и складно врали все трое, Юлиус Себастьян, Мордехай Питере и Гарри Вароу. Это впечатляло.
Но я вовсе не собирался тихонько лечь на постель, скрестить руки и умереть.
Нет, я буду бороться!
Я добрался до святилища, до своего временного убежища.
Оно называлось «Браун-Мотель». Это было старенькое, очень чистенькое заведение на Адам-Бульваре. По всей вероятности, его первого владельца звали мистером Брауном.
Догадайтесь, о чем я тогда думал? После всех переживаний, когда ночь еще не кончилась?
Я думал: «Ох, до чего же я голоден. Да и ночь еще не кончилась».
Когда вас мучает голод, все остальное отступает на задний план. Конечно, мне известно, что люди постились. Другие объявляли голодовки, не ели по десять, двадцать, пятьдесят дней, и это почему-то не убивало. Но это было невесело!
Меня удручало еще и то, что пустота в желудке затрудняла поток мыслей в голове. Конечно, я надеялся, что голова не подведет, хотя бы на то время, пока я не выберусь из этой заварухи.
Положение казалось незавидным. По дороге сюда я воспользовался двумя платными телефонами: оба раза звонил Сэму. Когда я положил трубку во второй раз, я успел рассказать ему всю историю, правдивую историю. Сэм во всем разобрался и поверил мне, в особенности потому, что знал и о случившемся раньше, на шоссе Бенедикт-Каньон, и все последующее. Но настаивал на том, чтобы я добровольно явился. А я твердо стоял на своем: «Нет». После этого произошел примерно такой разговор:
— Сэм, я прекрасно понимаю, что ты должен выполнить свою работу. И ты схватишь меня, если сумеешь. Но без моей помощи. Моя забота — не попасть тебе в руки. Если хочешь мне помочь, приглядывай за Вароу, Себастьяном, Питерсом и за их бражкой. Почему они стараются меня убрать? Я не знаю. Ты знаешь?
— Ты не должен на меня обижаться.
— Я все понимаю. Но явиться к тебе я не могу. Нет, Сэм, мой хороший, если только я не сумею внести ясность в происходящее, эти люди меня засудят.
Помолчав, я добавил:
— Вот и получается, Сэм, что ты против меня. Он согласился:
— Да-а-а...
— Я не стану желать тебе удачи. Помни все имена, в особенности — Бончака.
После этого я отыскал мотель. Я остановил свой выбор на нем потому, что при каждом коттедже имелся индивидуальный гараж со скользящей дверью. А я хотел не только сам спрятаться, но спрятать также машину Ферриса. Очень может быть, что к этому времени ее уже разыскивали.
Попасть внутрь было совсем нетрудно. Полусонный клерк; у меня шляпа натянута по самые глаза; регистрационную карту я заполнил какими-то каракулями левой рукой. Уплатил за три дня вперед — и меня провели в мою кабину. Нет, попасть в такое заведение совсем нетрудно. Куда сложнее бывает из него выбраться.
Прежде чем оставить свой «кадиллак» у Ферриса, я забрал из него все, что посчитал нужным, и перенес в его машину, а потом — в кабину мотеля. Беспорядочный набор. Коробка патронов для «кольта». Коробка грима. Пушистая фальшивая борода, которую я однажды надевал на какой-то новогодний вечер, и выглядел очень нелепо. Шляпа, чтобы прикрыть волосы. Еще какие-то пустяки. Сущая ерунда.
В кабине имелся телевизор. Приняв душ, я лег и стал смотреть. Кажется, все «последние известия» посвящены трем вопросам: выборам во вторник, непонятно связанным между собой смертям Чарли Байта, Джонни Троя и Сильвии Байт и мне, угрозе для страны.
Потом я выключил телевизор и лежал, раздумывая. Я был в недоумении, мозг не находил ответа. Утверждают, что подсознание работает безотказно, только надо суметь его подключить. В этом и загвоздка: я не знал, как это сделать.
Наконец я повернулся носом к стене и заснул. Полагаю, это был сон, страшный, таинственный, даже какой-то пророческий. Это были,одновременно сон, мечта и размышление, полузабытье, перемешанное с полубодрствованием, что далеко не одно и то же. Что-то мелькало, стиралось, наплывало, подобно абстрактному рисунку. Самым забавным было то, что говорили стихами, даже пели.
Временами казалось, что я просыпаюсь, но тут же понимал, что продолжаю спать.
Сон. Они поймали меня, приговорили вымазать в дегте, затем вывалять в перьях, бросить в огонь, после чего повесить в газовой камере.
Все закрутилось, завертелось, и вот я уже в огромном зале судебных заседаний. Меня приговорили, но у меня есть шанс облегчить свою участь. Они предоставили мне право защищать себя, чтобы потом определить характер смерти. Свидетельские показания сначала давали нормально, потом
в ртихотворной форме. Но мне эти стихи не казались складными. Через некоторое время свидетели вообще запели.
Я стоял перед судьей, облаченным в черную мантию и белый парик. Это был Юлиус Себастьян. Старшина присяжных — Джо Райс, а среди двенадцати присяжных я узнал девятерых здравствующих и умерших гангстеров: Билли Бончака, Тони Ангвиша, Бубби, Снэга и других, которых я собственноручно застрелил в прошлые годы. Все они были вооружены автоматами и длинными ножами.
Судебным репортером был Гарри Вароу. Слева от меня восседал суровый окружной прокурор Хорейша М. Хамбл.
А справа Дэвид Эмерсон — защитник. Заседание началось с песнопений, восхваляющих Дуерфизм. Слово взял Мордехай Питере, он поклялся говорить правду и только правду, поднял руку и пронзительно запел:
Он ужасный злодей, Он растлил всех детей. Его не исправить, К праотцам отправить!
Две последние строчки подхватили другие, заглушая слова протеста защитника и его призыв судить по совести. Толпа все более зверела, слышались какие-то вопли, улюлюканье, визг, рычание, лай.
Наконец, мне предоставили возможность высказаться. Я заранее продумал свою речь, намереваясь вывести на чистую воду своих недругов, однако, когда пришел великий момент, смог лишь шевелить губами, а в зале звучал голос Себастьяна:
Я ужасный злодей, Я растлил всех детей. Меня не исправить, К праотцам отправить!
После этого все двенадцать присяжных прицелились в меня, возвещая:
— Он виновен. Смерть ему, смерть!
Я проснулся в холодном поту, бормоча в полузабытье:
— Я этого не сделал! Не сделал! Я не виноват!
Но наконец я сообразил, что проснулся, на самом деле проснулся. Рубашка и наволочка на подушке промокли от пота, я чувствовал себя измученным и разбитым.
И подумал: «До чего же мне хочется есть!» Эта мысль меня обрадовала. Все встало на свои места. Я поднялся, принял душ, оделся и почувствовал себя нормальным человеком. Болела голова, я не отдохнул, напряжение не спало, но я не сошел с ума.
И готов был встретить во всеоружии наступающий день, хотя он и не сулил мне ничего хорошего. Этот сон не забывался, преследовал меня. К рассвету в нем начал просматриваться смысл.
Возможно, в том сне заложены ответы на все вопросы, только надо их понять. Тогда я буду знать, как действовать дальше, как выбраться из беды. А положение сложилось — хуже не бывает.
Почти все утро у меня был включен телевизор. Я торопливо выскакивал из домика, покупал сэндвичи и газеты. Они вопили в один голос.
Мое исчезновение было истолковано как доказательство вины. Газеты кричали о том, что я перестрелял множество людей, а кого именно — не уточнялось. Вытащили наружу крутые ситуации, включая несколько любовных историй. Подчеркивали хрупкость и беззащитность Сильвии, и тут же акцентировали мою склонность к решительным действиям (это чтобы не назвать меня просто насильником). Нет смысла все это пересказывать, сами можете догадаться. Правда, до сих пор еще никто не осмелился прямо обвинить меня.
Об этом были написаны столбцы за столбцами во всех газетах, передачи по телевидению и по радио и, несомненно, несметное количество самых разнообразных слухов. Вся эта вакханалия началась вчера с упоминания моего имени в репортажах касательно смерти Джонни Троя; теперь же я почти вытеснил Троя со страниц газет.
Шелл Скотт разве что не смог затмить собой предстоящие выборы. А сегодня был уже понедельник, первый понедельник ноября. Завтра, во вторник, народ пойдет голосовать за нового президента. За Эмерсона или Хамбла.
За уверенность в своих силах или за дуерфизм. Я решил, что вопрос сводится к этому. За последние два дня мне стало ясно, что основная философия дуерфизма — это это, что человек невиновен в своих неудачах и ошибках, отвечает за них кто-то другой. Преступники вовсе не мерзавцы, а всего лишь больные люди; надо покопаться в их прошлом, непременно что-то отыщется. Нужно относиться терпимо решительно ко всему, включая зло.
Хамбл называл это «делать добро для народа», отбирая принадлежащее другим людям. Он болтал о благосостоянии, хотя, по сути, дело сводилось к тому, чтобы воровать у тех, кто не разделял его взглядов. Он без конца призывал к состраданию, жалости и человеколюбию в отношении тех типов, которые этого не заслуживали. У него голова была забита бредовыми идеями, о которых он умел захватывающе говорить, но, разумеется, сам не относился к ним серьезно.
И такой человек баллотировался на пост президента Соединенных Штатов. Весьма возможно, он будет избран. Хамбл или Эмерсон. Завтра мы будем знать. В полдень я снова включил телевизор. В скором времени я намеревался покинуть свое убежище, понимая, что меня все равно разыщет либо полиция, либо какой-нибудь бандит. В «кольте» у меня было шесть патронов, так что, если дело дойдет до этого, я смогу проделать шесть дыр. Стрелять в копов, разумеется, я не стану, сдамся без сопротивления. Копов я люблю, только сейчас предпочел бы не видеть их поблизости.
По телевизору передавали последние речи сначала Хамбла, потом Эмерсона. Слушать Хамбла мне совершенно не хотелось, но надо хоть немного отвлечься.
Хамбл начал свою речь традиционно:
— Мои дорогие друзья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18