Я сел на табурет, который мне подвинули купцы, и начал торговаться из-за прекрасной кованой кадильницы на высоких ножках. Когда я осмотрел несколько других предметов, пришел управляющий, продолговатое лицо, прямой нос и миндалевидные глаза которого показались мне странно знакомыми. Он жестом приказал ремесленникам покинуть помещение, улыбнулся мне и произнес несколько слов на своем языке. Я покачал головой и на языке, которым пользовались жители Гимеры, сказал, что не понимаю его. Тогда он легко перешел на греческий:
— Ты и впрямь не понимаешь меня или только притворяешься? Если ты и выдаешь себя за грека по причинам, которых я не знаю и о которых я, обыкновенный торговец, не хочу ничего знать, то сам-то ты наверняка не забыл, что принадлежишь к нашему народу. Ведь если бы ты уложил свои волосы так, как мы, обрил кудрявую бороду и по-нашему оделся, никто не отличил бы тебя от этруска.
Внезапно я понял, почему его лицо кажется мне знакомым. Такой же разрез глаз и такие же морщинки в их углах, такой же прямой нос и большой рот я мог видеть, когда гляделся в зеркало. Однако я без колебаний ответил ему, что я только ионийский беглец из Эфеса и шутливо добавил:
— Но я верю в то, что прическа и одежда делают человека. Даже богов у разных народов отличают друг от друга скорее не лица, а наряды. У меня нет никаких оснований сомневаться в моем ионийском происхождении, но я запомню твои слова. Расскажи же мне, что вы, этруски, за люди. Я слышал о вас много плохого.
— Наш народ живет в двенадцати союзных городах, — ответил он, — но в каждом городе есть свои собственные обычаи, законы и правители, и жители какого-нибудь одного города вовсе не обязаны как-то приспосабливаться к обычаям и законам других городов. У нас двенадцать улыбающихся богов и двенадцать сторон света, по которым мы судим о нашем будущем. Двенадцать птиц и двенадцать областей в печени, которые определяют нашу жизнь. Двенадцать линий на ладони и двенадцать периодов в нашей жизни. Ты хочешь знать еще что-нибудь?
Я саркастически ответил:
— Вот и у нас в Ионии есть двенадцать союзных городов, которые сражались против двенадцати персидских сатрапов и в двенадцати сражениях победили персов. У нас тоже существуют двенадцать небесных и двенадцать подземных богов, которые помогают нам и влияют на нашу жизнь. Но я не пифагореец и не хочу спорить о цифрах. Лучше расскажи мне что-нибудь о ваших обычаях.
Он ответил:
— Мы, этруски, знаем значительно больше, чем прочие, но мы умеем молчать. К примеру, нам известно множество подробностей о ваших морских сражениях и путешествиях — столько, что и ты, и Дионисий очень удивились бы, проникни вы в наши мысли, но пока вы можете не опасаться, так как ваши походы никак не отразились на нашем владычестве на море. Западное море мы разделили с финикийцами и карфагенянами; карфагеняне — наши союзники, так что этрусские корабли не боятся заплывать в карфагенские воды, а карфагенские — в наши. Мы также неплохо относимся к грекам и разрешили им основать Посейдонию и Киму в Италии, на берегу нашего моря. В этрусских прибрежных городах живут греческие купцы и ремесленники, и мы даже даем с собой в последний путь нашим умершим греческие вазы. Мы охотно покупаем лучшие изделия иноземцев и продаем им то, что сами делаем лучше всех. Но вот чем мы не торгуем, так это знаниями. И, коли речь зашла о торговле, то ответь: договорился ли ты уже о цене кадильницы, которую хотел купить?
Я сказал, что еще недостаточно поторговался, и добавил:
— Видишь ли, я вовсе не хочу купить ее дешевле. Но я привык иметь дело с греками и финикийцами и заметил, что им очень нравится торговаться. Для них торг куда важнее самой продажи, потому что истинный купец оскорбляется, когда покупатель легко соглашается на названную цену. Продавец тогда полагает, что перед ним или глупец, или даже мошенник, наживший богатство неправедным путем.
Этруск на это ответил:
— Ты и так получишь от меня кадильницу. Я подарю ее тебе.
Я недоверчиво спросил:
— Но почему? Ведь у меня нет под рукой какой-нибудь вещицы, которой я мог бы отдариться.
Он внезапно посерьезнел, наклонил голову, зачем-то закрыл один глаз левой рукой, правую же поднял вверх и сказал:
— Я делаю тебе этот подарок потому, что ты мне нравишься, и я ничего не хочу взамен. Но я был бы очень рад, если бы ты согласился выпить в моем обществе кубок вина и отдохнуть в моем ложе.
Я неверно расценил его слова и резко ответил:
— Подобные вещи не в моем вкусе, хотя я и иониец.
Когда он понял, о чем я подумал, он почувствовал себя глубоко оскорбленным и сказал:
— Нет-нет, мы, этруски, отнюдь не переняли все греческие обычаи. Не беспокойся. Я не осмелился бы прикоснуться к тебе даже кончиком пальца. Ведь ты — это ты!
Он был так серьезен, что я почему-то опечалился и почувствовал, что моя неприязнь к нему уступает место желанию довериться этому незнакомцу.
— Но кто же я и что из себя представляю? — спросил я. — Как человек может знать, что он такое? Разве не носим мы в себе другое, чуждое нам «я», которое толкает нас на самые неожиданные и иногда даже отвратительные поступки?
Он испытующе посмотрел на меня своими миндалевидными глазами, улыбнулся и ответил:
— Ты заблуждаешься. Большинство людей — это скот, который гонят то на водопой, то обратно на пастбище.
Я грустно сказал:
— Самая завидная и самая лучшая судьба у того человека, который уже примирился со своей долей. Завидна также судьба того, кто, хотя и не примирился с нею, однако стремится лишь к тому, что достижимо. Если бы я хотел власти, я мог бы ее достичь. Если бы я стремился к богатству, я бы мог стать богачом. Если бы я стремился к наслаждениям, я мог бы удовлетворить любую свою прихоть. Правда, я по-прежнему был бы чем-нибудь недоволен, но поставленной цели все же бы достиг. Но мне кажется, я хочу чего-то неведомого, чего-то такого, что не под силу ни одному смертному. И я не знаю, чего я добиваюсь.
Незнакомец снова закрыл один глаз левой рукой, наклонил голову и поднял правую руку как для приветствия. Но он промолчал, и я пожалел, что раскрыл свое сердце перед посторонним. Затем этруск пригласил меня в небольшой зал для пиров, собственноручно принес кувшин вина, перелил его в черный кратер и смешал со свежей водой. Сильный запах фиалок наполнил помещение.
Из своего кубка хозяин отлил несколько капель на пол и сказал:
— Я поднимаю этот кубок за богиню, которая носит на голове корону. Ее знак — это лист плюща. Это богиня стен, и все стены рушатся перед ней.
Он торжественно осушил кубок до дна, и я спросил его:
— О какой богине ты говоришь?
Он ответил:
— Я говорю о богине Туран.
— Такой богини я не знаю, — молвил я.
Он, однако, лишь молча улыбнулся и искоса недоверчиво посмотрел на меня. Из вежливости я тоже выпил свой кубок, но добавил:
— Я не уверен, что правильно поступаю, распивая с тобой вино. От резкого аромата фиалок у меня может закружиться голова. Я давно заметил, что не могу пить умеренно, как делают умные люди. Здесь, в городе, я уже дважды напивался, танцевал бесстыдный танец козла, а потом терял память.
— Тогда восхваляй вино, — сказал он. — Ты счастливый человек, если можешь утопить в нем свой страх. Меня зовут Ларс Альсир. Так чего ты хочешь от меня?
Я позволил ему снова наполнить черный кубок, глотнул вина, развеселился и сказал:
— Я хорошо знаю, чего я хотел, когда шел сюда. Ты оказал бы мне огромную услугу, если бы согласился подробно описать ваши моря, побережья, порты и маяки, а также направление ветров и течений, чтобы наши суда смогли благополучно добраться до Массалии, куда мы собираемся с наступлением весны.
Ларс Альсир ответил:
— Дать такое описание кому-то из чужестранцев — это большое преступление. Мы не дружны с фокейцами и долгие годы воевали с ними, потому что они пытались обосноваться на Сардинии и Корсике — двух больших островах, где у нас есть рудники, которые мы должны охранять. Мы пустили ко дну многие их корабли вместе с моряками, так что даже если бы я и снабдил тебя описанием пути по нашему морю, это тебе все равно бы ничего не дало. Ты ни за что не сумел бы достичь Массалии. Чтобы пересечь наше море, твой начальник Дионисий будет вынужден обратиться за разрешением к карфагенянам и этрускам. Но если бы он даже предложил им все ваши добытые грабежом богатства, он не смог бы его купить.
— Ты угрожаешь? — спросил я.
— Да нет, — ответил он. — Как же я могу угрожать сыну молнии?
— Ларс Альсир… — удивленно начал я, но он прервал меня и с нарочитой серьезностью спросил:
— Чего же ты хочешь, Ларс Турмс?
— Что это значит? — подозрительно поинтересовался я. — Меня действительно зовут Турмс, но вовсе не Ларс Турмс.
— Я только выказываю тебе уважение. Мы говорим так, когда высоко ценим происхождение собеседника. И запомни: тебе не грозит никакая опасность, потому что ты — один из Ларсов.
Я не стал разубеждать его, а попросту заявил, что очень привязан к Дионисию и фокейцам. И добавил, что если он сам не может продать мне описание морского пути, то ему наверняка под силу указать лоцмана, который знает все мели и все течения и проводит наши корабли до берегов Массалии.
Ларс Альсир принялся рисовать пальцем на полу какие-то фигуры и, не глядя на меня, сказал:
— Карфагенские купцы так блюдут тайну морских путей к своим факториям, что любой из их шкиперов, который заметит, что за ним следит греческое судно, скорее посадит собственный корабль на мель и тем самым погубит также и вражеское судно, чем укажет врагу правильный путь. Мы, этруски, не столь щепетильны, но у нас тоже есть свои традиции, и я уверен, что этрусский лоцман, даже если бы это означало для него верную смерть, привел бы корабли Дионисия прямо под тараны наших военных судов.
Так постарайся же понять меня, Ларс Турмс! — Он раздраженно вскинул голову и взглянул мне прямо в глаза. — Мне ничего не мешало продать тебе за высокую цену фальшивое описание морского пути или постараться найти для вас лоцмана, который непременно посадил бы ваши суда на мель. Но с тобой я не могу так поступить, потому что ты — Ларс. Пусть Дионисий сам пожинает то, что посеял. Давай оставим эту неприятную тему и поговорим о божественном.
Я с горечью ответил, что не понимаю, почему все, как только выпьют вина, непременно хотят говорить со мной о бессмертных.
— Не подумай, что я боюсь тебя или твоих улыбающихся богов, Ларс Альсир. Напротив, мне кажется, что сейчас я сижу где-то очень высоко, а ты, совсем маленький, остался внизу.
Его голос доносился до меня как будто издалека и был слабым, как шепот, когда он ответил:
— Так оно и есть, Ларс Турмс, ты сидишь сейчас на круглом сиденье с круглой же спинкой и держишь в руках… Что ты держишь в руках, ответь!
С удивлением поглядел я на свои ладони и сказал:
— В одной руке у меня — плод граната, а в другой — какой-то конус.
Глубоко подо мной во мраке стоял на коленях Ларс Альсир; подняв ко мне лицо, он почтительно говорил:
— Ты прав, Ларс Турмс, ты, как обычно, прав. В одной руке ты несешь землю, а в другой — небо, и ты не должен бояться никого из смертных. Однако улыбающихся богов ты еще не знаешь.
Слова его отчего-то рассердили меня. Мне почудилось, будто с глаз моих спадает некая пелена и я вижу то ли саму богиню, то ли ее тень. На голове у нее корона, в руке — лист плюща; лицо я разглядеть не могу.
Из сумрачной дали до меня донесся вопрос Ларса Альсира:
— Что ты видишь, сын молнии?
Я крикнул:
— Я вижу ее, впервые в жизни вижу так, как прежде видел лишь во сне. Но покрывало закрывает ее лицо, и Я не знаю, кто она!
И вдруг мне показалось, будто я упал с огромной высоты. Предметы утратили зыбкость очертаний, и мир вокруг вновь стал прежним и привычным. Я почувствовал свое тело и понял, что Ларс Альсир трясет меня за плечи, а я лежу на ложе в его зале для пиров. Он спрашивал меня:
— Что с тобой случилось? У тебя закружилась голова, ты застонал и потерял сознание.
Прижав обе руки ко лбу, я выпил полный кубок вина, который поднес к моим губам этруск, а потом, опомнившись, оттолкнул его и резко спросил:
— Что за отраву ты мне подал? Никогда еще я не пьянел так быстро. Я видел женщину, лицо которой было закрыто покрывалом. Она была выше всех земных женщин, однако же чуть ниже меня, ибо по твоей вине я стал огромным, как туча. Ты колдун, Ларс Альсир, и ты поступил со мной бесчестно.
Но Альсир покачал головой:
— Я не колдун и не прорицатель, и я угощал тебя обычным фиалковым вином. Наверное, форма этого священного кубка пробудила память в твоих ладонях.
Мне непременно следовало дать его тебе, ибо так уж повелось, что этрусские боги всегда следуют за этруском, куда бы он ни шел и в какой бы стране ни возродился для новой жизни. Ты, Ларс Турмс, уже несколько раз видел эту женщину с покрывалом, скрывавшим ее лицо, так что теперь я имею право объяснить тебе, что над нашими двенадцатью богами стоит верховная богиня, имени которой никто не знает.
Потом он добавил:
— Твои руки узнали форму священного кубка, хотя прикоснулись к нему впервые в этой твоей жизни. Мы не побиваем камнями человека, пораженного молнией. Наоборот, мы считаем, что его отметили боги. В тебя ударила молния с неба — значит, ты, Турмс, — сын неба. Мы, этруски, многое знаем о молниях, и наши жрецы понимают их язык так же легко, как читают начертанные на дощечках знаки.
— И ты по-прежнему настаиваешь на том, что я этруск, а не грек? — устало спросил я.
Он убежденно ответил:
— Ты — сын молнии и остался бы им даже в том случае, если бы тебя произвела на свет рабыня или наложница. И послушайся моего совета: если судьба забросит тебя когда-нибудь в нашу страну — а я убежден, что рано или поздно это произойдет, — не хвались своим божественным происхождением. В свое время оно непременно откроется. И еще: ходи по жизни как бы с завязанными глазами, ибо тебя ведут боги… Вот и все, что я могу поведать тебе, а больше мне ничего не известно.
Мне трудно было поверить ему теперь, когда я вновь почувствовал себя узником в своем собственном теле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71