.. Тихо так, незаметно опутывал я всех моею паутиной. Пятнадцать долгих лет заставил твой дурацкий С л у ч а й служить мне… Все умел предвидеть, чтобы всеми управлять незаметно. А ты решаешься… У толстая, старая телица! Слушай! Я теперь хорошо настроен, все ладится, меня тянет потолковать по душам. Ты все-таки верная моя помощница. Этого отнять нельзя. Разве ты не видела, что стояло на карте в недавние дни? В первые три-четыре дня после смерти Анны всего можно было ожидать… Я не спал ночами, хлопотал, покупал и продавал людские души… Сулил, унижался, грозил и льстил… Принимал решительные меры, рискуя не только положением, но и головой своею. Знаю я русских. В первые минуты, по неожиданному толчку – они способны на многое, пойдут на самое отчаянное дело. Но прошла минута, и по-старому готовы они безропотно повиноваться каждому, кто этого пожелает, кто первый захватит плеть власти. И вот прошло три недели. Что значат жалкие двадцать дней! А принц Антон, мой самый опасный соперник и враг, с папашей его из Брауншвейга, с целым венским двором – они разбиты мною в пух и прах! Понимаешь ты, толстая телица с красивыми глазами!
Присев на край постели, он грубо схватил за голову жену, привлекая ее к себе на колени, желая порывистой лаской выразить свое внутреннее ликование, дать исход всему, что теснило сейчас сильную грудь.
– Можешь ли ты меня понять! Я раздавил Остермана. Мы его сошлем в Сибирь. А это… понимаешь ли ты? Я от этого чувствую себя веселее, чем от вина! Я даже готов по-старому ласкать и целовать тебя, моя жирная телица!
– Нет… пожалуйста! – освобождаясь из объятий охмелелого мужа, решительно оттолкнулась герцогиня. – Оставь меня. Сегодня я нездорова, понимаешь! Совсем нельзя…
И, укутавшись до шеи в одеяло, она отодвинулась подальше, на другой край широкой постели.
– Ну… ты вечно такая… Черт бы его подрал!.. Разве ты настоящая женщина?! Но, слушай… все равно…
И, заходив по опочивальне, он продолжал:
– Я тебе раскрою теперь: какой это С л у ч а й, который вечно помогал мне? Указ о регентстве я приказал отпечатать в ту самую ночь, когда труп Анны еще остывал в ее постели… Тут же были изготовлены и листы для принесения присяги. Русские ослы чтут еще присягу, особенно данную торжественно!.. Наутро, раньше чем кто-нибудь успел опомниться, прежде чем горячие сумасброды, недовольные головы могли что-либо затеять, – вся столица пошла в храмы присягать. И войска! И правительство до последнего чиновника! Как будто и не заметили, что чужой, всем ненавистный Бирон стал их господином на целых семнадцать лет! Ха-ха-ха! Дивлюсь, как не явилось больше заговорщиков, чем эта кучка недовольных, жалкая горсть людей, которую через два-три дня я велю всенародно казнить, колесовать, четвертовать, чтобы задать острастку другим… А уцелевших, с Остерманом во главе, пошлю ловить соболей нам на шубу. Ха-ха-ха!.. Пусть там плодятся и множатся мои враги, населяя мерзлые тундры! Гвардия вся недовольна? Знаю. Из Курляндии мы приведем рослых мужиков, наших мызников… Они будут нам лучшая защита. А русских бунтарей-бездельников, завзятых дворянчиков… их мы повесим! Из гвардейских солдат – переведем офицерами в армию, подальше от столицы! Ха-ха-ха!.. И будем тогда спать спокойно, не запирая на ночь все двери в собственной опочивальне. Ловко! Ха-ха-ха!.. Да не спи ты! Слушай, когда я говорю!
– Где спать… Это интересно… И правда придумано умно… Я слушаю…
– Слушай! Бирона-фаворита упрекали, что он завел безумную роскошь при русском дворе и в кругу здешней знати. Но надо же мне было развлекать и тешить вечно тоскующую, почти больную душой, государыню. Ее не стало – п р а в и т е л ь империи Бирон запретил носить материи дороже четырех рублей за аршин! Пришла пора бережливости, разумного сбережения народных грошей. Слушай дальше. Анне я посоветовал собрать с народа недоимки сразу за пятнадцать лет, хотя бы с мясом пришлось их вырвать у людей. Но у с е б я в хозяйстве завожу совсем иные порядки. Готовится указ о полном прощении недоимок, об уменьшении ежегодного налога на обнищалых крестьян… Так начинает свою работу п р а в и т е л ь Бирон. Что? Это также твой дурацкий С л у ч а й?! Конечно, бунтовщиков, недовольных ждет нещадная казнь. Но все, кто з а Б и р о н а, те будут осыпаны милостями и почетом. Простая штука. Повсюду насажаю своих людей. Войско – одарю, одену с иголочки. Буду кормить лучше, чем моих любимых псов! Если не хватит казны – свои деньги потрачу, не пожалею на это. Пущу глубоко корни по всей земле… Тогда посмотрим, кто посмеет восстать на Бирона здесь или даже за гранью его нового ц а р с т в а?! Ты слышишь ли, старуха? Понимаете ли, спрашиваю я вас, ваше высочество? А? Спит, как корова! Теперь делай с ней что хочешь – и не проснется, и не услышит! – брезгливо повел плечом Бирон. Вылив последние капли из бутылки, он с досадой отставил почти пустой бокал.
– И тут – сухо! Ну, значит, пора ложиться… Правда, теперь лишь чувствую, как я устал! – вытягиваясь на постели, бормотал сам с собою охмелевший честолюбец. – Но и было же выпито нынче… Душно здесь. Потушу свечи… Не загорелось бы что…
Неохотно поднявшись, он потушил все огни, кроме фонарика, висящего посреди покоя, снова лег и сладко потянулся, бормоча:
– Основатель династии… Яган Эрнст Бирон – всероссийский импе…
Бормотанье смолкло… К тихому, сочному посапыванью спящей сладко герцогини присоединился громкий, порывистый храп герцога курляндского, императора всея России в его пьяных грезах и мечтах.
Сначала сон его был спокоен. Но скоро голова спящего задвигалась на подушке. Губы раскрылись… Спящее, переполненное кровью, багровое лицо приняло не то испуганное, не то страдальческое выражение.
– Пощады… пощады! – можно было разобрать бормотанье спящего, невнятным бредом разбудившего мертвую тишину, царящую в покое.
Тяжелый, зловещий сон вызвал страшные картины в мозгу Бирона, наполненном парами алкоголя.
Бирон видел угол площади, вроде Сытного рынка… Там возвышался эшафот, сходный с тем, на котором казнили Артемия Волынского по воле герцога.
Но теперь другая жертва склонилась головой на плаху, красную от чьей-то крови, пролитой здесь раньше топором палача.
И снова сверкнул топор. Чья-то голова глухо стукнула, упав с плахи на помост эшафота.
Палач в красной рубахе высоко поднял эту отрубленную голову, бритую, такую странную без парика, без туловища. Яркий луч света озарил эту голову… Герцог узнал черты, искаженные предсмертной мукой. Это была его голова, упавшая под позорной секирой.
Во сне понимал Бирон, что его давит кошмар, что все это призраки тяжелого сна. Сознавал, что стоит проснуться – и ужасы исчезнут. Делал усилия… но проснуться не мог и только метался головой на подушке с крепко сложенными руками на волосатой, обнаженной сейчас груди…
Наконец ему удалось переменить положение… Кошмар прекратился. Бирон на мгновение раскрыл испуганные глаза, ничего не соображая, обвел ими покой – и сейчас же снова, крепче прежнего уснул.
Не видел и не слышал он, как беззвучно приоткрылась дверь, ведущая в коридор. На пороге появился Манштейн с обнаженной шпагой и свечой в руках. А из-за темной фигуры офицера в походном плаще вынырнуло какое-то маленькое существо, скользнуло к постели, прислушалось и вернулось к Манштейну.
– Крепко спят! – шепнул Нос-горбун Манштейну. – Я бегу звать ваших людей.
Войдя осторожно в опочивальню, Манштейн поставил свечу свою на ближний стол и, подойдя к постели герцогской четы, остановился в раздумье.
«Как крепко спят! – думалось ему. – Что значит «чистая» совесть».
Услышав за дверью, которая так и осталась полуоткрытой, осторожные шаги толпы людей, он встрепенулся.
– Вот и мои молодцы… Пора будить! Проснитесь, герцог! По приказанию государыни-принцессы! – как можно громче проговорил он, заходя с той стороны постели, где темнели крупные очертания спящего Бирона.
Но тот продолжал храпеть. Раскрыла глаза герцогиня, еще не понимая, кто это будит и кого?
– Чего ты хочешь, Яган? Я же сказала тебе… сегодня… Боже мой… Чужой! – вдруг, разглядев Манштейна, вне себя закричала она. – Яган, спасайся!.. Караул! Сюда! Убийцы!..
И, кутаясь в одеяло, забилась поглубже в подушки, словно желая скрыться там от надвигающейся беды.
Безумный вопль жены разбудил наконец и Бирона. Он сразу вскочил, огляделся, все понял, на миг замер, как остолбенелый. Но тут же страх вернул ему способность двигаться и говорить. Далеко прокатился по тихим покоям его отчаянный затравленный вопль:
– Караул! Ко мне!.. На помощь… Измена!..
И в то же время кинулся к столу, хватая пистолет и шпагу. Ухватив дуло пистолета и пустые ножны, он понял, что совершено предательство в его доме…
– Шпага… Нет шпаги… Где моя шпага! – хрипло без конца повторял он, шаря по столу.
И вдруг кинулся на ковер, ища, не упала ли она туда, не завалилась ли под кровать…
– Караульных не зовите, герцог… Их там много со мною. Сейчас войдут. А сами-то вы куда? Прятаться хотите?.. Дудки… Дело начистоту пошло: нельзя туда!
И, навалившись сзади на Бирона, уже втиснувшего голову и плечи в пространство между полом и кроватью, Манштейн стал тянуть назад здорового курляндца, громко призывая в то же время своих:
– Гей, преображенцы, сюда!
Человек двадцать с офицером во главе наполнили комнату.
– Есть? Взяли немца? – прозвучали радостные голоса.
– Вот он. Держу. Помогайте… вяжите ему руки, крутите назад лопатки, да скорее.
Пользуясь мгновеньем, Бирон ловким, сильным порывом высвободился из рук Манштейна и, спасаясь от солдат, тянувших руки, чтобы снова схватить и связать свою добычу, рычал, отбивался ногами, кулаками, кусал, царапал ближайших, хрипло выкрикивая:
– Не смейте! Повешу, собак… когда меня освободят от вас… Оставьте… Золото берите… сколько есть в дому… Прощу… забуду… Осыплю наградами… Оставьте… Проклятые…
Крик оборвался сразу. Несколько рук схватили его. Кто-то, свернув платок жгутом, успел ловко заткнуть рот герцогу. И только невнятное хрипенье, бормотанье, заглушенный вой вырывался из пересохшей гортани Бирона, замирал на его посинелых губах, окаймленных быстро сохнущей липкой пеною.
– Стой… не ори зря! Капут тебе, мучитель! Ни угрозы, ни золото твое не стоят ничего. Помалкивай, собака!..
В этот миг герцогиня, в рубахе, как была, – кинулась в самую гущу свалки, прикрывая своим телом мужа, уже теряющего силы и сознание.
– Пускайть!.. Lassen sie!.. Schurcken! Не мушайть герцог… Как ви смеить! – мешая русскую плохую речь с немецкой, истерически могла только выкрикивать обезумевшая женщина.
– Мы не смеемся, а всерьез… Прочь ступай! – пробасил высокий преображенец, и сильной рукой двинул в грудь надоедливую, растрепанную женщину. – Эка бесстыжая немка!..
От толчка герцогиня отлетела и упала как подкошенная на ковер.
Миних быстро вошел в опочивальню.
– Взят медведь. В собственной берлоге! Молодцы, дети мои! Во дворец его, в караулку. Я следом за вами. А ты, Манштейн, за братцем, за Густавом, да за остальными отправляйся. Да поживее. Скоро рассвет!..
– Слушаю, генерал. Несемте-ка его, ребята!..
– Подождите… Накройте герцога. Не тепло на дворе. Кто-нибудь снимите шинели. Так! Хорошо! – кивнул он, когда две шинели укутали Бирона, теперь связанного, словно спеленатого по рукам и ногам. – Выходит – словно две мантии: герцогская и… великокняжеская. Теперь не озябнет. Несите.
И Миних не удержался, подошел, заглянул в лицо раздавленному врагу. Но ему не удалось насладиться вполне своим торжеством.
С закатившимися глазами, словно мертвый, лежал Бирон на руках солдат, потеряв сознание.
Так и унесли его из опочивальни.
– Граф! Молю вас, пощадите! – кидаясь к ногам Миниха, обхватывая голыми руками его колени, с рыданиями стала просить герцогиня. – Сжальтесь над ним, над нашими детьми! Скажите принцессе, мы уедем… навсегда… далеко… Я сама сейчас стану молить ее на коленях. Босая, нагая побегу!.. Помогите мне! Возьмите меня с собою, вспомните все. Велите пропустить… Именем Бога… Счастием ваших детей заклинаю… Граф!..
– Простите… я спешу… по долгу службы!.. Покойной ночи, ваша светлость!
Любезно раскланявшись, Миних быстро вышел вслед за своими людьми.
– Бездушный палач! Мясник! Проклятье тебе! Да покарает Господь тебя и всех детей твоих… весь твой род… – кинула ему вслед герцогиня, устремляясь в дверь, за которой исчезли враги, унося бесчувственного мужа.
– Нельзя пройти! – остановили ее двое часовых, скрещивая штыки.
– Боже… помоги мне… Дети… дети! – теряя голос, зашептала обессиленная женщина. Пошла к двери, ведущей во внутренние покои, и по дороге, как будто споткнувшись, упала ничком на ковер, теряя сознание.
Глава VI
ДОЛГ БЛАГОДАРНОСТИ
Минуло почти четыре месяца.
Третьего марта 1741 года в ясный весенний полдень, в той же спальне, где умерла императрица Анна Иоанновна, сидела теперь новая правительница царства, Анна Леопольдовна.
Голова ее по-старому была повязана туго платком. Сидя перед туалетным зеркалом, принцесса при помощи различных косметических средств пыталась придать лучший вид своему пожелтелому, осунувшемуся от боли лицу, очевидно ожидая кого-то… Но это плохо удавалось, и женщина злилась, отчего еще больше усиливалась головная боль.
У ног Анны примостился неизменный горбун-шут. А такая же неразлучная подруга Юлия фон Менгден, теперь объявленная невеста красавца-графа Линара, то рылась в шкапчиках, стоящих тут же в опочивальне, то уходила в соседний покой, гардеробную комнату покойной государыни, и там выбирала из шкапов различные робы прежней государыни, кафтаны, шитые золотом, из гардероба Бирона, перевезенные сюда после его ареста по распоряжению той же фон Менгден. Некоторые вещи она снова вешала на место, другие раскладывала по стульям и диванам, по свободным столам, подбирая одни к другим, словно оценивая или сортируя их для чего-то.
Видя угрюмое настроение правительницы, Нос сперва попытался было рассмешить ее своими обычными штучками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32