Я как одержимая пыталась отыскать момент, про который можно было бы сказать: «Ага, вот с него все и началось!» Но мне не удавалось его найти — до сегодняшнего дня.
Сегодня мои родители подняли занавес, и оказалось, что Волшебник из страны Оз, мой отец, на самом деле обычный человек. Тогда я, конечно, этого не знала. Я только помнила, что в один прекрасный день моя мать втащила в гостиную чемодан.
— Я уезжаю. Кто со мной ?
Вот что она сказала мне и моей сестре. Отец в это время был на кухне. Я услышала, как он уронил в раковину что-то стеклянное. По звуку мне показалось, что это не стекло бьется, а ломаются кости.
В тот день я поняла смысл понятий «до» и «после». Уход матери с точностью хирургического скальпеля провел через нашу семью кровавый разрез.
Тогда мы думали, что это временно, что мать сбежала, чтобы устроить себе нечто вроде отпуска, который полагается проводить с «подружками», только у нее не было ни одной подруги. Наверное, все дети так думают. Сейчас мне трудно сказать, когда мои чувства по отношению к матери переросли в отвращение и затем в ненависть, но они менялись именно в таком порядке.
Я видела, что сделал ее уход с отцом. Всего за несколько дней он изменился до неузнаваемости. Он стал пить, курить, целыми днями бродил в пижаме. Ел он, только когда я или Кэролайн что-нибудь для него готовили. Он забросил работу, перестал выходить в море, и к следующей весне нам пришлось продать часть земли, чтобы не голодать и заплатить налоги.
В то лето у меня сформировался определенный образ матери. Из твердой сути всего, что произошло, я вырезала каменную фигурку и назвала ее матерью. Я держала эту фигурку на тумбочке возле кровати, и оттого, что она существовала только в моем воображении, она не становлюсь менее реальной. Она вся состояла из острых граней — эгоизма, лжи, предательства.
Однако теперь я знаю правду: отец изменял матери.
Измена. Сухое, бездушное слово не несет в себе даже намека на жар, сопутствующий страсти. Отец носил обручальное кольцо и в то же время спал с другими женщинами, помимо той, которую поклялся любить, почитать и защищать.
По мне, так звучит лучше. Грубость фразы вполне под стать непристойности действия.
То, что я узнала, все меняет, но я пока не могу понять, что из этого следует.
Мое детство, которое я по наивности считала только своим, все эти воспоминания, нарисованные яркими масляными красками на холсте лет… На поверку оказалось, что Барбара Стрейзанд права: воспоминания подобны акварелям, и сильный дождь может смыть их дочиста. Мой отец оказался совсем не таким человеком, каким я его считала.
Даже сейчас, глядя на эту только что написанную фразу, я понимаю, что она звучит по-детски, но не могу при думать другого способа выразить свои ощущения. Теперь я не знаю, как мне к нему относиться — к отцу, на поверку оказавшемуся незнакомцем. Моя мать ушла от него и от нас не в погоне за славой, а просто потому, что она живой человек, а мужчина, которого она любила, разбил ей сердце.
Мне известно, каково это, когда тот, кого ты любишь, вдруг перестает отвечать на твою любовь. Внутри словно что-то ломается, это похоже на маленькую смерть. При таком положении вещей я вроде бы должна простить мать, но нет, я боюсь ее полюбить даже чуть-чуть. Когда-то она ранила меня настолько глубоко, что рана до сих пор саднит. Интересно, какой бы я была без…
Руби не успела закончить фразу: паром загудел, подходя к Лопесу. Она подняла голову. Как только несколько машин съедут на берег, паром направится к острову Оркас. Летний остров — последняя остановка, после которой он повернет обратно, к материку.
Руби приняла внезапное решение: она поняла, что пока не хочет встречаться с матерью. Они принялись бы обсуждать то, что она недавно узнала, а она пока не была к этому готова. Руби включила двигатель, выехала из ряда и, набирая скорость, двинулась по проходу. Рабочие что-то закричали и замахали на нес руками. Наверняка они приняли ее за туристку, по ошибке пропустившую свою остановку. Но Руби было все равно, она рванулась вперед, заехала на трап и спустилась на берег. Дом Слоунов находился всего в нескольких кварталах от причала. Это был большой викторианский особняк, нарядный, как пряничный домик. Он стоял на мысу, откуда открывался восхитительный вид на бухту.
Руби свернула на подъездную дорогу и остановилась. Сад, по-прежнему безупречно ухоженный, окутывали лиловые сумерки. Аккуратная белая изгородь была недавно покрашена заново. Все выглядело так, как нравилось миссис Слоун, хотя она, вероятно, много лет не ступала сюда ногой. К парадной двери вела дорожка, посыпанная ракушечником. Руби прошла по ней, помедлила у двери, потом все-таки набралась храбрости и постучала.
Дверь открыла Лотти. Она ничуть не изменилась: пухлые щеки, добрые глаза, превращающиеся в щелочки, когда она улыбалась.
— Руби Элизабет! — воскликнула она, всплеснув пухлыми руками. — Господи, вот не ожидала!
Руби улыбнулась:
— Здравствуйте, Лотти. Давненько мы не виделись.
— Но не так давно, чтобы ты не могла меня обнять, выскочка ты этакая.
Лопи сгребла гостью в охапку и прижала к своей пышной груди. Руби заметила, что от кухарки по-прежнему пахнет лимонными леденцами, которые она, бывало, носила в карманах фартука. Девушка отстранилась и, пытаясь сохранить на лице улыбку, сказала:
— Я приехала навестить Эрика.
— Он наверху. Дину пришлось вылететь в Сиэтл по делам.
Руби почувствовала облегчение. Теперь, когда она здесь оказалась, она поняла, что не готова говорить и с Дином. Она устремила взгляд поверх плеча Лотти.
— Можно войти?
— Как это «можно»? Да я тебя палкой поколочу, если ты не войдешь! Хочешь, я приготовлю чай?
— Спасибо, не надо.
— Что ж, тогда марш наверх. — Лотти тронула ее за плечо. — Не бойся, он по-прежнему наш мальчик.
Руби глубоко вздохнула и стала медленно подниматься по лестнице. Дверь в комнату Эрика была закрыта. Руби слегка ее толкнула.
— Эрик?
— Руби, это ты? — Слабый голос совсем не походил на прежний мелодичный баритон. Руби сглотнула.
— Да, я.
Она толкнула дверь сильнее, вошла в комнату и чуть не ахнула, только гигантское усилие воли помогло ей сдержаться. Эрик исхудал и выглядел усталым, от прекрасных черных волос почти ничего не осталось, под глазами залегли глубокие, похожие на синяки тени, щеки ввалились, сквозь бледную кожу проступали торчащие скулы.
Эрик улыбнулся, и от этой улыбки у Руби заныло сердце.
— Должно быть, я и впрямь при смерти, если на остров заявилась Руби Бридж.
— Я приехала домой.
Боясь, что больной заметит, как она потрясена, Руби быстро отвела взгляд, подошла к окну и стала отодвигать занавеску. Что угодно, лишь бы немного взять себя в руки.
— Все нормально, Руби, — тихо сказал Эрик, — я знаю, как выгляжу.
Руби снова повернулась к нему лицом.
— Я по тебе скучала.
Она говорила искренне, в который раз казня себя за то, с какой легкостью уехала из этого места, от этих людей.
— Когда ты здесь, кажется, будто вернулись старые времена.
Эрик нажал кнопку на панели управления и перевел свою кровать в более удобное положение. Руби улыбнулась:
— Точно. Не хватает только…
Эрик усмехнулся знакомой лукавой, кривоватой усмешкой, открыл выдвижной ящик тумбочки и достал толстую сигарету с марихуаной.
— Когда у тебя рак, раздобыть наркотики проще простого.
Он взял сигарету в зубы и щелкнул зажигалкой.
Руби рассмеялась:
— Ты всех прежних друзей угощаешь травкой?
Эрик сделал затяжку и передал сигарету Руби. Потом, выдохнув дым, сказал:
— Никаких прежних друзей здесь нет. Во всяком случае, для меня.
Руби затянулась. От дыма защипало горло, она закашлялась и возвратила сигарету Эрику.
— Сто лет не курила марихуану.
— Рад слышать. Ну, как дела на поприще комедии?
Руби снова затянулась, на этот раз набрала дыма меньше, подержала его в легких и выдохнула. Они стали по очереди передавать сигарету друг другу.
— Не очень. Наверное, не такой уж я хороший комик.
— А по-моему, ты классная, помню, я умирал от смеха.
— Спасибо, но это все равно что считаться самой красивой девушкой в своей деревне. Не факт, что тебя признают Мисс Америкой. Печально, но правда: смешная девчонка с острова Лопес остальной мир оставляет равнодушным.
— Ты решила бросить это дело?
— Да, подумываю. Хочу попробовать себя в писательстве. — Она захихикала. — Представляешь?
Эрик тоже рассмеялся.
— Вряд ли ты можешь попробовать кого-то другого, — проговорил он в перерывах между приступами хохота. Оба понимали, что ничего смешного нет, но сейчас, когда между ними висело облачко сладковатого наркотического дыма, казалось, что это так смешно, прямо животики надорвешь. — Что за книгу ты собираешься писать?
— Ну-у… во всяком случае, не о радостях секса.
— — И не о моде, — подсказал Эрик.
Руби стрельнула на него глазами.
— Очень остроумно. Хватит того, что над моей внешностью потешается мать. О! Об этом я и напишу. О старой доброй мамочке.
На этот раз Эрик не засмеялся. Потушив сигарету, он откинулся назад, опираясь на локти.
— Кто-то определенно должен написать о ней книгу. Она святая.
— Кажется, я так обкурилась, что у меня начались слуховые галлюцинации. Мне показалось, ты назвал ее святой.
Эрик повернулся к Руби:
— Я так и сказал.
Руби показалось, его лицо увеличилось вдвое и нависло над ней. Светлые голубые глаза, едва заметно обведенные краснотой, стали водянистыми. Полные, почти женские губы утратили цвет. Руби вдруг поняла, что больше не может притворяться и вести светскую беседу.
— Эрик, как ты… на самом деле?
— У меня то, что доктора называют последней стадией. — Он слабо улыбнулся. — Забавно — у них на каждый случай придуман какой-нибудь эвфемизм, но когда тебе действительно нужно, чтобы реальность немного приукрасили, они называют это последней стадией. Как будто больному следует лишний раз напомнить, что он умирает.
Руби отвела с его лица прядь тонких тусклых волос.
— Мне надо было чаще с тобой общаться. Как я могла допустить, чтобы то, что произошло между мной и Дином, отдалило нас!
— Ты разбила ему. сердце, — тихо произнес Эрик.
— Думаю, в тот год не только его сердце было разбито, и даже вся королевская рать не смогла бы собрать их.
Эрик коснулся ее щеки.
— То, что сделала твоя мать… это, конечно, хреново, но тебе ведь не шестнадцать. Ты должна понимать, что к чему.
— Например?
— Полно, Руби, весь остров знал, что твой отец спит с другими женщинами. Тебе не кажется, что это кое-что меняет? Вот она, правда — весь остров знал.
— Мы с Кэролайн ничем не провинились, но нас она тоже бросила.
Этого Руби до сих пор не могла простить.
— За последние несколько лет я довольно хорошо узнал твою мать, так вот что я тебе скажу: она потрясающая женщина. Я бы все на свете отдал, чтобы у меня была такая мама.
— Насколько я понимаю, великосветская дама не одобряет твоего образа жизни?
— Вероятно. Когда я признался матери, что я гей, она меня выгнала.
— И сколько времени это длится?
— Моя мать не такая, как твоя. Когда моя говорит: «Убирайся», это серьезно. С тех пор я се не видел.
— Даже сейчас?
— Даже сейчас.
— Боже… мне очень жаль, — пробормотала Руби, понимая, насколько бессильны в подобной ситуации любые слова.
— Как ты думаешь, кто помог мне пережить трудные времена?
— Дин?
— Твоя мать. Она тогда только что перешла со своей колонкой «Нора советует» в газету «Сиэтл тайме». Я ей написал — сначала анонимно. Она ответила, подбодрила меня, посоветовала не вешать нос и заверила, что мама обязательно передумает. Это дало мне надежду. Но через несколько лет я понял, что Нора ошиблась. Моя мать прочертила границу. У нее не может быть голубого сына, и точка. — Эрик взял с тумбочки бумажник и достал сложенный в несколько раз листок бумаги. Было видно, что его много раз складывали и разворачивали. — На, прочти.
Руби взяла листок. Бумага пожелтела от времени и местами истерлась на сгибах. В правом верхнем углу темнело коричневое пятно. Руби стала читать и тут же узнала аккуратный мелкий почерк Норы.
Дорогой Эрик!
Я глубоко сочувствую твоей боли. То, что ты решился поделиться ею со мной, для меня большая честь, и я отношусь к этому очень серьезно.
Для меня ты всегда будешь Эриком, королем «тарзанки». Я закрываю глаза и вижу, как ты, словно обезьянка, висишь на веревке над озером Андерсона и прыгаешь в воду с криком «Банзай!». Я вижу мальчика, который навещал меня, когда я болела, сидел на нашей веранде и крошил мяту в миску, чтобы сделать мне лечебный чай. Я помню мальчишку-шестиклассника с ломающимся голосом и прыщами на лице, который не стеснялся взять за руку миссис Бридж, когда мы шли по школьному коридору.
Вот ты какой, Эрик. Конечно, твоя сексуальная ориентация — тоже часть тебя, но не самая главная. Ты все тот же мальчик, который отказывался есть то, что когда-то двигалось. Я надеюсь, что в один прекрасный день твоя мать очнется и вспомнит, какого замечательного сына она произвела на свет. Я за это молюсь. Надеюсь, тогда она посмотрит на тебя и улыбнется взрослому мужчине, которым ты стал.
Но если она этого не сделает, прошу тебя, умоляю, не допусти, чтобы это разбило тебе сердце. Некоторым людям просто не хватает гибкости, терпимости. Эрик, если случится эта ужасная вещь, ты должен продолжать жить. По-другому не скажешь. На свете множество людей, не похожих на других, страдающих, униженных, но они упорно продолжают идти вперед.
Я больше боюсь за твою мать. Ты вырастешь, влюбишься, обретешь себя. Когда мы оба состаримся, я буду приходить к тебе в гости. Мы сядем на веранде твоего дома и с улыбкой вспомним золотые деньки, которые нас чуть не убили. С твоей матерью все иначе. Боль будет подтачивать ее изнутри, пока окончательно не сломает. Поэтому, Эрик, прости ее, люби и живи дальше.
Я тебя люблю, Эрик Слоун. Ты и твой брат стали мне сыновьями, которых у меня никогда не было. Будь я твоей матерью, я бы тобой гордилась.
Нора.
Руби снова свернула письмо в маленький треугольник — он хорошо помещался в бумажник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39