Все это стоило целой кучи золота, но граждане были богаты и могли бы принести еще более значительные жертвы, если бы они приобрели за это благодарность и снисхождение. Один молодой актер, который был свидетелем встречи у Канопских ворот и затем тотчас же прибежал сюда, уверял, однако, с энергичным негодованием, что цезарь ответил на приветствие городского сената только немногими словами неудовольствия и уже при встрече его имел такой вид, как будто его оскорбили. Городские власти удалились в смущении, точно они выслушали свой приговор. Только к верховному жрецу Сераписа, Феофилу, император отнесся более снисходительно.
Другие дополнили этот рассказ, причем то здесь, то там слышались выражения неудовольствия, тихая брань, насмешливые замечания и желчные остроты.
– Зачем он промчался так скоро? – спросила жена одного портного; и ей отвечали: «Потому что эвмениды преследовали братоубийцу, махая за ним плетью из змей». Какой-то продавец пряностей, который был не менее разгневан, но более осторожен, когда его сосед спросил: почему Таравтас ездит на пятнистых лошадях, ответил, что наиболее кровожадные хищные звери имеют полосатую шкуру и что каждый обыкновенно любит подобных себе. Один человек, в котором по его изорванной одежде, растрепанным волосам и грубой речи можно было узнать цинического философа, уверял, что император заставляет править своими конями сенатора потому, что он уже давно превратил римский сенат в конюшню.
Но Мелисса была глуха ко всем этим замечаниям, так как ею все сильнее и сильнее овладевала мысль о великом римском враче. Она внимательно слушала мозаичиста, который пробрался к ней и называл ей имена знатнейших лиц, проезжавших мимо них. Императорский кортеж был необозрим. В нем участвовали не только солдаты, пешие и конные, но также и бесчисленные транспортные повозки, телеги и слоны – которых Каракалла ценил в особенности, потому что этих животных любил Великий Александр, – вьючные лошади, мулы и ослы, которые несли тюки, сундуки, палатки, постельные и кухонные принадлежности. Между ними шли обозные служители, дворцовые слуги, пажи, глашатаи, музыканты и рабы императора и его свиты, группами и в большом числе, и дерзко смотрели вокруг на столпившихся зрителей. Заметив где-нибудь у края улицы красивых и молодых женщин, они подмигивали им и довольно часто самым бесстыдным образом выражали свое одобрение хорошенькой Мелиссе. Курчавые темнокожие североафриканцы с черными кудрями смешивались с более светлолицыми жителями прибрежья Средиземного моря и белокурыми или рыжими сынами Северной Европы. Римские ликторы, скифские, фракийские и кельтские полицейские стражи с грубою решительностью удерживали далеко от кортежа все, что не принадлежало к обозу императора. Только магам, чародеям и публичным женщинам никто не препятствовал смешиваться с этим необозримым множеством людей, лошадей, ослов, слонов, собак, повозок и всадников.
Когда появлялся какой-нибудь из тех огромных до безобразия экипажей, в которых ездили при дальних путешествиях богатые сенаторы, находившие в них большую часть удобств, к каким они привыкли дома, или же когда показывались какие-нибудь особенно богато разукрашенные носилки, Мелисса тотчас же обращалась за разъяснениями к мозаичисту.
В некоторых случаях и Андреас мог удовлетворить ее любознательность, потому что многих из знатнейших лиц императорской свиты ему показывали в Антиохии, где он за несколько месяцев перед тем был по делам.
Между ними не было еще в то время великого Галена, так как страждущий Каракалла только теперь призвал его к себе. Знаменитый врач, несмотря на свою глубокую старость, отправился на императорском корабле в Пелузиум и только там присоединился к свите государя.
Мозаичисту показали колесницу престарелого врача у Канопских ворот, и он уверял, что этот экипаж нельзя смешать ни с каким другим, потому что он принадлежит к числу самых больших и самых красивых. Средние дверцы его украшены серебряным жезлом Эскулапа и чашею Гигеи, на крыше его стоят вырезанные из дерева статуэтки Минервы и бога врачевания.
При этих известиях черты Мелиссы выразили веселое и полное надежды волнение. Положив руку на вздымающуюся грудь, она рассматривала каждый из появлявшихся экипажей с таким напряженным ожиданием, что не слышала слов Андреаса, говорившего ей, что теперь нужно попробовать пробраться через толпу.
Как раз в то время как вольноотпущенник снова обратился к ней с этими словами, появилась новая чудовищная колесница, принадлежавшая бывшему консулу Юлию Паулину, умная голова которого с острыми, весело сверкающими глазами выглядывала из-за шелковых занавесок колесницы рядом с серьезно-кислой физиономией сенатора и историографа Кассия Диона.
– Консул, – рассказывал мозаичист, и Андреас подтвердил это, – прогневил отца Каракаллы, Севера, едкими насмешками, и когда тот стал угрожать ему смертью, обезоружил императора ответом: «Ты можешь отрубить мне голову, но ни ты, ни я не в состоянии держать ее в порядке».
Стоявшие вблизи люди, слыша этот рассказ, разразились громкими виватами, другие присоединились к ним, хотя не знали, к кому относился этот новый клик торжества.
За колесницей консула следовала толпа клиентов, домашних служителей и рабов – в носилках, верхом на лошадях и мулах или пешком; за ними катился другой экипаж, который долго был скрыт от глаз пылью. Однако же, когда шестерка великолепных коней, которые везли его, приблизилась наконец к тому месту, где стояла Мелисса, и можно было рассмотреть его крышу, горячая волна прихлынула к ее лицу: на обоих углах передней части колесницы она увидала изображения Эскулапа и Минервы, которая, если мозаичист не ошибся, украшала колесницу знаменитого Галена.
Затаив дыхание, она прислушивалась к шуму колес экипажа, выкрашенного синею краской, и увидала теперь серебряный жезл Эскулапа и чашу на широкой средней двери этого дома на колесах. Возле нее в открытом окне показалось приветливое старческое лицо, обрамленное белыми кудрями, и Мелисса вздрогнула в испуге, так как в этот момент донесся издали, от Серапеума, крик: «Стой!», и снова: «Стой!» Кортеж остановился, конюхи держали коней, синие колеса перестали двигаться, колесница остановилась в нескольких шагах перед девушкой, и ее взгляд встретился со взглядом старца.
Тогда в ее уме промелькнула мысль, что сама судьба остановила именно здесь этот экипаж, и когда она услышала восклицание мозаичиста: «Великий римский врач!» – то и кони, и колесницы, и все вокруг нее слилось в ее глазах в одно, и с внезапною решимостью она вырвала свою руку из руки вольноотпущенника и очутилась на улице.
Несколько мгновений спустя она стояла против достойного старца.
Она, конечно, слышала предостерегающий зов Андреаса, видела смотревшую на нее толпу, ей, конечно, пришлось выдержать короткую борьбу с девическою застенчивостью; но она выполнила то, что начала. Мысль, что сами всемогущие боги способствуют ей в ее намерении обратиться к единственному человеку, который может спасти ее возлюбленного, помогла ей победить все препятствия.
Мелисса стояла уже возле колесницы, и едва ее милое, раскрасневшееся от смущения лицо с трогательно-боязливым выражением мольбы посмотрело на седовласого римлянина и взгляд ее больших глаз, увлажненных слезами, встретился с его взглядом, как он кивнул ей и приятным, участливым голосом спросил, что ей нужно.
Тогда Мелисса решилась задать ему вопрос, не он ли знаменитый римский врач, на что польщенный римлянин отвечал с ласковою улыбкой, что так его иногда действительно называют.
Благодарный взгляд, который Мелисса бросила к небу, показывал, как отрадно подействовали на нее эти слова. Алые губы ее зашевелились, и она наскоро, с постоянно возраставшею смелостью, сообщила ему, что ее жених, сын одного почтенного александрийца, римского гражданина, тяжело раненный в голову камнем, лежит больной и что врач, теперь лечащий его, говорит, что больного можно спасти только при помощи его, великого римского врача.
Она призналась также, что Птоломей желает, чтобы Диодора, для которого необходимее всего спокойствие, перенесли в Серапеум и вверили его попечениям более искусного коллеги, но что она опасается дурных последствий для своего жениха, когда его потревожат перемещением в другое место.
Затем она посмотрела с такою мольбою в глаза римлянина, говоря, что его приветливый вид внушает ей надежду, что он сам посетит, а следовательно, и спасет от смерти больного, который благодаря счастливой случайности лежит не очень далеко от Серапеума и пользуется хорошим уходом.
Старик прерывал ее по временам только немногими лукавыми и веселыми вопросами, относившимися к ее любви и к ее религии, потому что, когда она сказала ему, что больной находится на попечении христиан, то ему пришла мысль, что эта просто, но прилично одетая девушка со скромными манерами и кротким прекрасным лицом – христианка.
Его почти удивило ее уверение в противном; однако же, по-видимому, он с удовольствием услышал его и обещал исполнить ее просьбу. Идти в дом, занимаемый императором и его свитой, совсем не следует молодой девушке ее лет; но он будет ждать ее вот здесь. При этом он указал ей на небольшой круглой формы храм Афродиты, с левой стороны расширявшейся в том месте улицы Гермеса.
Завтра утром, через три часа по восходе жаркого африканского солнца, полуденные лучи которого невозможно выносить, он в своем экипаже остановится у маленького храма.
– Только смотри, будь там как раз вовремя, – прибавил он и погрозил ей пальцем.
– Если ты придешь даже часом раньше, то уже найдешь меня! – отвечала Мелисса.
Он весело хихикнул и сказал:
– Какая красивая девушка опоздала бы на свидание в присутствии богини любви? – Затем весело крикнул ей: – До свидания! – и откинулся в глубину экипажа.
Сияя от счастья, Мелисса несколько мгновений оставалась неподвижною, затем пошла к месту, где они были прежде вместе со своим спутником, но Андреас несмотря на запрещение ликторов последовал за нею, взял ее под руку и пошел через поредевшую толпу в переулок, который, идя от озера, впадал в улицу Гермеса, против храма Афродиты.
Мелисса шла с ним окрыленною поступью. Радость по поводу того, что она так легко достигла своей цели, овладела ею вполне, и, находясь еще среди толпы, она пыталась сообщить Андреасу, какое прекрасное обещание она получила от великого врача.
Но крики народа заглушали ее слова, потому что как раз в это время нумидийские рабы вели ручного льва императора, которого Каракалла называл «Персидским мечом».
Все смотрели на великолепного хищного зверя, и когда она тоже взглянула на него, ее взгляд встретился с глазами какого-то высокого бородатого мужчины, стоявшего у окна дома, который находился позади маленького храма богини любви.
Она тотчас узнал в нем мага Серапиона и шепнула об этом отпущеннику; но тот, даже не оглянувшись, быстро повлек ее дальше и перевел дух только тогда, когда они очутились в тихом, безлюдном переулке.
Маг заметил Мелиссу еще тогда, когда она пошла к колеснице римлянина, и разговор, который он вел со своим товарищем, сирийцем средних лет, касался ее.
Насколько фигура Серапиона была благородна и внушительна, настолько невзрачною казалась фигура его собеседника. Только выражение хитрости в резких чертах сирийца отличало его от других, ему подобных; но великий маг, по-видимому, считал его достойным внимания, потому что охотно отвечал на вопросы и возражения его.
С самоуверенным жестом, свойственным его соплеменникам в тех случаях, когда они настаивают на своем, сириец махнул рукой вверх и сказал:
– К чему послужило бы мне десятилетнее пребывание в Риме, если бы я не знал Серена Саммоника? Это величайший библиоман в империи. При этом он считает себя вторым эскулапом и даже написал одну медицинскую книгу в стихах, которую беспрестанно читал и перечитывал Гета, умерщвленный брат императора, между тем как здешние врачи объявили ее ничего не стоящим изделием. Он страшно богат, и его колесницей пользуется также и великий Гален, которого император вызвал сюда. Только чего хочет от него девушка?
– Гм… – промычал маг и полным достоинства жестом задумчиво погладил свою бороду. – Эта девушка хорошей нравственности и только что-нибудь важное, настоятельное могло заставить ее обратиться к римлянину.
– Твой Кастор сумеет разузнать и это, – отвечал сириец Анниан. – Этот, имеющий знакомства всюду малый проберется сквозь замочные скважины и уже завтра будет добрым другом окружающих римлянина людей, если это тебе нужно.
– Мы увидим, – отвечал маг. – Но, может быть, сегодня вечером ее брат выдаст нам, что там происходит.
– Философ? – спросил Анниан с протестующим жестом. – Ты, Серапион, великий мудрец, как тебя называют люди, но многое шьешь ты иголками, которые для меня слишком тонки. Почему теперь, когда император находится здесь и когда для подобных тебе золото и почет лежат на улице, ты тратишь драгоценные часы на этого мудрилу из музея, это пусть поймет кто-нибудь другой, только не я.
На губах мага мелькнула надменная улыбка превосходства. Он отошел в глубину пустой комнаты, Анниан последовал за ним, и Серапион начал:
– Ты знаешь, как много людей, называющих себя магами, проберется к цезарю, а слава Сосибия, Анании и Каимиса только немного уступает моей. Каждый отправляет свое ремесло по-своему, хотя бы он назывался пифагорейцем или как-нибудь иначе. Никто не может причислять себя к какой-нибудь признанной школе, а цеховые ученые тщеславятся своим презрением к чародеям. Между тем Каракалла в юности прошел через школу философов. Он гнушается Аристотелем и возится с Платоном и пифагорейцами. Что Филострат, по его поручению, пишет биографию Аполлония Тианского, об этом я знаю от тебя самого, и хотя Каракалла морщит нос при упоминании о буквоедах и празднословах музея, но у него в крови ожидать от привилегированных ученых чего-нибудь особенного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88