Он терпеливо ждал.
- Так как же?
Тетка Маня, причитая, добралась наконец до сути: "бесталанному" Черновцову жена-злодейка "не дает дома головушки приклонить бедовой, гонит его и в дождь и в ветер", и потому он заливает горе "зеленым вином".
- Подождите-ка, - приостановил ее Яков. - Что-то я не пойму: гонит она его за то, что он пьет, или он пьет, потому что она его гонит?
- Знамо!
- Что знамо-то? Он пьет - она бьет? Эта схема?
- Наоборот, - тетка Маня прерывисто всхлипнула.
- Ерунда какая-то. Что у них за нелады, можете мне толком объяснить?
Тетка Маня осторожно оглянулась и лихо подмигнула Якову всей щекой.
- Тет-на-тет?
- На-тет, - уверил ее Яков.
Она снова оглянулась и шепнула так, что, верно, на улице было слышно:
- Гуляет он.
- То есть как? - удивился Яков.
- От жены гуляет.
Яков неосторожно выразил сомнение. Тетка Маня искренне возмутилась:
- Ты не смотри, что он сморчок на вид, - гордо сказала она. - По нем все дубровнические бабы сохнут, даже библиотекарша с образованием у него есть. - Она снова взяла швабру и стала похожа на сурового воина с копьем. Якову показалось: под носом у нее появились и круто поднялись гвардейские усы. - Вот Нинка-то и зверует. А я уж его, сиротинку, привечаю.
- А во вторник сиротинка тоже в музее ночевал? Тет-на-тет.
Тетка Маня едва не хватила его шваброй.
- Ишь куда клонит! Хитер Вася - дуру нашел!
- Да какой я еще, к черту, Вася?
- Все вы не Васи, как до дела дойдет! Не ночевал он здесь! Я последняя ушла и никого здесь не оставила. Клянуся! - И она стукнула шваброй в пол.
- Где он сейчас?
Тетка Маня не ответила, сурово поджав губы, молчала.
- А синяк? С кем он сцепился?
- Это ты уж у Нинки пытай. Ей лучше знать, с кем ее мужик цапается.
Дома Черновцова, конечно, я не застал, да на это и не рассчитывал. Его жена, миловидная женщина, худенькая и решительная, встретила меня сурово.
- Чего вам надо?
- Я, собственно, не к вам...
- Тогда и говорить нечего! - И она повернулась ко мне спиной.
Я сказал ей, что я из газеты.
- Батюшки! - всплеснула она руками. - Достукался, паразит! Что ж теперь будет-то? На всю Россию ведь опозорится, нигде теперь не скроется.
- Это точно, - сказал я. - Как бы мне повидать его? Поговорить. Может, еще и обойдется.
Она испуганно взглянула на меня.
- А ты его не обидишь? Нет? Тогда иди к свекрови. Он у нее в сараюшке от людей прячется. Не совсем еще стыд пропил.
Почему он прячется, у меня было другое мнение, но выражать его я, естественно, не стал.
- А где же эта самая сараюшка?
- У реки, за кладбищем, где огороды.
Ну что мне было делать? Якова искать?
За кладбищем, в редкой рощице, прятались серенькие домики с палисадниками, полными золотых шаров. Здесь пахло печным дымом, лаяли собаки и горласто перекликались петухи.
Ближе к реке, по берегу, выстроились тесным рядком сараюшки. У справного мужичка в синей в горох рубахе, который с удовольствием колол осиновые чурки, я спросил, где сарай тетки Мани. Он воткнул топор в пенек, засыпанный влажной щепой, и, достав сложенный книжечкой обрывок газеты, стал вертеть самокрутку.
- Черновцова никак ищете? - спросил он, покусывая край листка.
Я промолчал. Мужичок, свернув такую аккуратную сигаретку, будто достал ее из новенькой пачки, пыхнул махорочным дымком.
Мне вдруг, впервые за всю неделю, стало хорошо и спокойно. А он, словно не было важнее дела, зажав губами цигарку, ковырял пальцем мозоль на ладони. Грустный осенний ветерок по всему, наверное, городку разносил махорочный дым, запах колотых дров, лежалой щепы и влажного песчаного берега.
- Натворил он что опять, да?
- Нет, просто надо повидать.
- Вона как! - удивился мужичок. - И Черновцов кому-то спонадобился. Сейчас иди повдоль овражка, а как каланчу станет видать - повороти и в первой переулочке найдешь.
Я поблагодарил его.
- Желаю добра, - кинул он вслед и, поплевав на окурок, снова с удовольствием застучал топором.
В сарае было душно и полутемно: окно завешено старым женским халатом, только в дырку от кармана пробивался яркий свет с улицы.
Черновцов лежал на ржавой железной кровати "с разговорами". По нему, как по покойнику, ползали зеленые мухи. Он дергал бровями, щекой, но не шевелился и глаз не открывал. Вся левая половина лица была под громадным странным синяком: в клетку, с красными полосками крест-накрест. Будь у него побольше голова, на этом синяке вполне можно было играть в шахматы.
Вдоволь налюбовавшись, я постучал Черновцова в грудь костяшками пальцев:
- Вставайте, граф.
Он приоткрыл один глаз и поморщился, ворочая глазом, оглядел меня сверху донизу. Рассматривая мои туфли, он приподнял голову и снова, закрыв глаза, обессиленно уронил ее на подушку. Наконец с трудом произнес:
- Ну?
- Глаза-то открой.
- Не могу. Голова, понимаешь, трещит от света.
- Это не от света. Не надо было вчера мешать.
Черновцов оживился:
- Я не мешал. У меня всегда так - глаза на другой день режет. Совестливый я, понимаешь? А мешать - не мешал. Водку пил, врать не буду. И красное пил. Потом обратно вроде водку. Но не мешал. Все своим чередом шло.
Спотыкаясь о разбросанные сапоги, я подошел к окну и сдернул с гвоздей халат. Черновцов вскрикнул и резво повернулся на живот, пряча голову в подушку.
- Садись, - не поворачивая головы, простонал он. - Раз пришел садись. Стулу вон возьми, хорошая стула.
"Хорошая стула" оказалась с дыркой вместо сиденья, поэтому я откинул одеяло - Черновцов подобрал ноги - я присел на доски кровати.
- Жестко спишь, - сказал я, закуривая.
- Зато от рахита помогает. - Он потянул носом запах сигаретного дымка и, зарывшись в подушку, опять одним глазом с интересом посмотрел на меня.
- Ну?
- Где ты ночевал во вторник?
Глаз закрылся.
- Не понял, - признался я.
- А ты кто такой? Общественность? Милиция?
- Нет, я журналист, пишу на темы морали. Как раз с этой стороны нашу газету заинтересовал твой светлый облик.
- Хе, журналист!
- Что, не похож?
- Не-а. - Он пренебрежительно дернул плечом. - Это еще посмотреть надо, какой ты журналист.
- Ну, ладно. Где все-таки ночевал-то?
- Не помню. - Черновцов решительно отвернулся к стене.
Я встал.
- Как хочешь. Можешь и не говорить, я сам знаю: ночевал ты в музее.
Он вскочил и выставил вперед палец.
- Нет уж! Ты это брось. Не было меня тогда в музее, не было!
- А где же ты был?
- Нигде!
- Кто же тебя так изукрасил? Может, жена?
- Иди отсюда! - Черновцов нагнулся и поднял за голенище сапог. - Иди, иди! Журналист!
Я вышел и оглянулся: окно снова было завешено халатом, и в дырку от кармана Черновцов успел запихнуть скомканную газету.
Ну вот и все, кажется.
Яков хмурился, когда я рассказывал ему о визите Черновцову.
- Сходи, пожалуйста, еще раз к его жене.
- Зачем?
- Тут у меня немного не сходится. Постарайся узнать, кто его бил.
- Да зачем?
Яков молча смотрел на меня.
- Надо брать его, пока не поздно, - горячился я.
- Сходи к жене, - настойчиво повторил он. - Тогда посмотрим: брать или не брать.
Я вышел, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью.
- Нажаловался он вам? - устало спросила Нина. - Синяком хвалился?
Я чуть не сел мимо стула.
- Чем же это вы его?
- Авоськой, - тихо ответила она и опустила глаза.
- Не может быть, - удивился я. И сообразил. - Верно, в авоське что-нибудь было, да?
Она потупилась, как примерная школьница, впервые прогулявшая урок, и чуть слышно прошептала:
- Арбуз.
Я отвернулся, скрывая улыбку.
- Ну и как?
- Вдребезги, - вздохнула Нина.
- И не жалко?
- А мы его все равно съели. Он ведь так и остался в авоське, не разлетелся.
- Да я про мужа. Бить не жалко было?
- Чего его жалеть, кобеля? У него сколько баб, и каждая его лупит. А я как-никак законная.
Логично, ничего не скажешь.
- Где он ночевал во вторник, не знаете? Это очень важно.
- Понимаю, - Нина взволнованно пригладила волосы. - Вы, наверное, думаете, что он... тогда был в музее? Нет. Он иногда ночует там, правда. Свекровь заботится. Но в тот раз - нет.
- А где же?
Она низко-низко опустила голову:
- В Званске, в вытрезвиловке.
- Да что ж вы мне голову-то морочите? - не выдержал я. - Это же совсем другое дело получается.
- Конечно, другое, - равнодушно согласилась она. Вам-то - другое, а ему не знаю, что и хуже. Про него и так чего только не болтают. А он ведь смирный. Теперь все узнают, что и в вытрезвиловке побывал. Стыд-то, а?
- Вот это алиби, да? - сказал мне Яков.
- Ты уже знал? - подозрительно спросил я.
- Мы в тупике, Сережка. Дальше хода нет. Ведь все сходилось на Черновцове. - Яков качал головой, будто у него болели зубы. - Знаешь, Серега, это была последняя мысль, которую я выжал из себя.
- Есть еще одна, новенькая. Только что отсюда, - я постучал себя пальцем по лбу.
- Князь Оболенский - гражданин Самохин? - устало улыбнулся Яков.
- Точнее, князь Оболенский - старый граф, Самохин - и...
- Замучил я тебя, - перебил меня Яков. - Тебе уже тени предков мерещатся.
- Зря ты так. Все-таки связь намечается. Очень робко, но настойчиво. Не перебивай, пожалуйста. Афанасий получил в Московском архиве письма графини, я видел их копии...
- Ну и что? - усмехнулся Яков. - Графиня передает в них приветы Самохину?
- Косвенным образом. Графиня взволнованно пишет о том, что Оболенскому угрожает опасность, но она бессильна предотвратить ее: муж ревнует к князю и не доверяет ей. Ты понимаешь: значит, кроме ревности, у графа были еще какие-то причины ненавидеть Оболенского.
- Какие?
- Точно не знаю. Но в письмах самого Оболенского есть одно интересное место, где он грозится выбить подлую душу из дряхлого тела графа, потому что тот "холуй царской, Иуда, я его завсегда презираю, что выдал тиранам такую милую душу". Кого выдал граф пока трудно сказать, но это факт. И графу, пока не поздно, нужно было принять свои меры. И он их принимает: Оболенский исчез. Наглухо.
- Интересно, - согласился Яков. - Этот факт несколько иначе окрашивает и наше происшествие. Но я бы воздержался от такой смелой параллели. Дело скорее не в том, что кто-то кого-то выдал или грозился выдать, а в сходности самих обстоятельств убийства.
- А почему бы не пойти дальше? Ведь очень часто такие преступления совершаются именно из-за необходимости скрыть что-то, ставшее явным, заставить замолчать свидетеля, - настаивал я. - Мы не знаем, что произошло между Самохиным и убийцей в музее, и если предположить, что грабеж музея только отвлекающий маневр, имитация: ведь фактически все осталось цело, кроме...
- Кроме зеленого стенда. - Яков встал и взволнованно прошелся по комнате. - Знаешь что? Список его экспонатов у нас есть. Попроси Афанасия сделать схему расположения их на стенде, подобрать дубликаты, а мы посмотрим - может, что-нибудь и найдем. Знаешь, Серега, у меня уверенность, что мы все в гору взбирались, а сейчас - под горку побежим.
- Скажут, что на нашем дуэле
пролилась не кровь, а шампанское...
В. О д о е в с к и й
С у б б о т а
В этот день мы действительно, по выражению Якова, бежали под горку. Видимо, пришла тому хорошая пора, когда отпадают проверенные версии, когда перечеркнуты ложные следы, когда все детали постепенно начинают, сталкиваясь, смешиваясь, еще неохотно занимать свои места в общей картине, когда цель, еще не ставшая досягаемой, уже видна.
Войдя в нашу комнату, я остолбенел: Яков разве что вприсядку не прыгал. Как старый добрый дедушка, желающий порадовать любимого внука сюрпризом, он поманил меня пальцем и ткнул им в крышку стола.
- Угадай, что там?
- Убийца Самохина, - проворчал я, еще не заразившись его радостью. Не тесновато ему там?
- Еще две попытки.
- Сдаюсь.
- Ну вот, - по-детски обиделся Яков. - Всегда ты так: никогда не бьешься до конца. И мне такой фокус испоганил.
Он выдвинул ящик: в нем лежал нож.
- Он? - обрадовался я.
- Он, голубчик, прости господи.
- Откуда, что, как?
Яков жестом щедрого гуляки бросил на стол листок с заключением эксперта. Я даже не заметил, откуда он его выхватил, - в самом деле, уж не из рукава ли?
Пока я лихорадочно пробегал заключение, Яков рассказал мне, что нож принес Волков - нашел в своей машине, под сиденьем. Экспертиза подтвердила: этим ножом был убит Самохин. Правда, на лезвии и рукоятке были обнаружены следы рук только самого Самохина. Но это уже был хороший, четкий след встревоженного преступника.
А потом, когда Староверцев подобрал в запаснике дубликаты зеленого стенда, мы уже этот след потерять не могли. Дело в том, что на стенде не оказалось фотографии, где была заснята казнь подпольщиков.
- Кстати, имитацию ограбления музея ради похищения этой фотографии подтверждает, пусть и косвенно, тот факт, что нож подбросили именно Волкову, согласен? - сказал Яков и задумчиво добавил: - Но ведь ее нет... и не будет.
И тут я почувствовал, что он стал нервничать. Его волнение передалось и мне. Но Афанасий Иванович поспешил успокоить нас: и трофейный аппарат, и оригинал фотографии, с которой делали большую, для стенда, - все это осталось в музее. Можно снова ее переснять, чего проще.
- А где она? - спросил Яков.
- У меня в кабинете.
- Вы уверены? - встревожился Яков. - Ведь у вас тоже побывали.
- Уверен, уверен, товарищ Щипцов. Кому она нужна? Я сейчас принесу.
И Староверцев поднялся к себе.
- "Уверен, уверен", - передразнил его Яков. - А я вот не уверен.
Староверцев долго не возвращался.
- Пойдем к нему, - не выдержал Яков.
Мы вошли в кабинет. Афанасий Иванович рылся на полках. Он повернул к нам растерянное лицо.
- Ну что? - быстро спросил Яков.
- Вот, - Староверцев протянул фотоаппарат. - Вот тот самый аппарат. Цел и невредим.
- А фотография?
- Фотография? - неуверенно переспросил Афанасий Иванович. Фотографии я что-то не могу пока найти.
Мы переглянулись.
- Она лежала прямо на аппарате, вот здесь, завернутая в папиросную бумагу, надписанную карандашом. Вот здесь, в шкафу. Но что-то я ее не вижу.
- И не увидите, - вздохнул Яков. - Не найдете.
Он вытащил из-за шкафа скомканный лист папиросной бумаги с карандашной надписью.
Мы вышли на берег реки, медленно поднялись на вал и сели на скамейку, смахнув с нее мокрые листья. Яков, подняв воротник, рассеянно курил, ронял пепел на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10