Мистер барон.
– Да-а, - мечтательно сказал я, - «барон Шервуд» - это звучит. Конечно, было бы лучше «граф Шервуд», но это как-нибудь после. Главное - как благородно звучит «баронесса Эвелин Шервуд»!
Надвинулась тёмная ночь. Слабо трещал, догорая, огонь в необъятном камине. Мирно хрупали овёс лошади. Посапывал Давид. Где-то в замке прокричал поселившийся под одной из крыш филин. Невесомое, сладкое ощущение торжественности и удовольствия не давало мне спать. «Вы знаете, кто я такой? - мысленно говорил я всем знакомым мне людям. - Я - барон Шервуд!»
За стенами поднялся ветер, и в чёрный проём окна стали залетать редкие снежинки. Очень странно, ведь ещё не зима… Так и не уснув, я развёл, - едва только стало светать, - новый огонь в остывшем камине. Встал озябший Давид, охая, прошлёпал к ручью, умылся. - Нет, - бормотал он, вытирая покрасневшее от ледяной воды лицо, - не по моим годам сны на жёстком дереве, да на холоде…
Его прервал дробный топот копыт. Спустя минуту к нам подъехал молчаливый, долговязый Робертсон. Он слез с лошади, снял пару тяжёлых мешков.
– Хорошо, - проговорил, взглянув в небо, - что идёт дым. Быстро вас нашёл.
И развязал мешок.
Мы заглянули. Чёрные, маслянисто поблёскивающие камни. «Уголь!» - В ущелье не просто жила, мистер Том, - сказал Робертсон. - Там целый пласт - длинный и толстый. Уходит вглубь скалы. Вот, набрал из-под ног.
Мы быстро перенесли уголь к камину и, разбив его на куски помельче, набросали в огонь. Заалело и вскинулось жаркое пламя. Остро запахло непривычным «кислым» дымом. Я принёс и бросил в огонь оловянную ложку, и мы минуту смотрели, как она, плавясь, стекает сквозь побелевшие угли вниз, к поду камина. - Уголь - шептал Давид, - это и кузни, и керамический цех, и стекольная мануфактура. Это большие деньги. На всю жизнь. И детям, и внукам.


ГОРЕВЕСТНИК

Предчувствия посещали меня редко, но никогда не обманывали. Никогда. Вот и сейчас, торопясь домой с невероятной, ослепительной радостью, переполненный счастьем и ликованием от созерцания собственного замка и от свалившегося с неба дворянского титула, воображающий трепетную радость Эвелин, я вдруг почувствовал, как сквозь меня пролетело невидимое холодное облачко, заставившее мою кровь на мгновенье сделаться ледяной.
– Давид, - сказал я едущему рядом старому другу, когда ко мне вернулась способность нормально дышать. - Кажется, дома нас ждёт что-то ужасное.
– Что ты говоришь, Томас! - воскликнул Давид, перегибаясь в седле и хлопая меня по плечу. - Сейчас в твоей жизни - этап везения и удач! Что может ждать тебя дома? Только радость! Ты, может быть, не замечаешь, а со стороны хорошо видно, как радуются все, все! - когда ты приезжаешь. Эвелин сейчас покраснеет, как девочка. Анна-Луиза будет смотреть на тебя с обожанием. Знаешь, как она до сих пор зовёт тебя? Не знаешь? «Милорд». Миссис Бигль бросится хлопотать по поводу чего-нибудь «вкусненького», а непоседа Алис будет ей мешать и таскать кусочки из-под руки. И знаешь, почему это ей будет позволено? Потому, что ты - дома. Луис и Генри - знаешь ли ты, сколько вечеров они о тебе говорили? И у одного, и у второго ты изменил судьбу, - минутным безумным поступком. А мои Эдд и Корвин! Ты знаешь, что кумир у них - не морской волк Энди Стоун, и не просоленный боцман Бариль, и даже не их старый отец, а вчерашний мальчишка и новоявленный дворянин Том Шервуд! Что может ждать тебя впереди, кроме радости?
Он успокоил меня. Его уверенность была заразительной. Особенно же подействовало и унесло остатки сомнений так легко и так сладко прозвучавшее вдруг «Том Шервуд».
Но Давида, в отличие от меня, не посещали предчувствия.
Подъезжая к дому, я заметил, что в двери временно прекратившего работу мебельного салона не входят и не выходят матросы. Шторы в окнах задёрнуты. Для чего? Свечи жгут днём?
В доме действительно горели свечи. В нём, притихшем и замершем, царили безмолвие и полумрак. В сердце снова ударило холодом. Придерживая длинную неудобную шпагу (не удержался в Лондоне, понимаете ли вы меня, и купил шпагу, и стал открыто носить - всё-таки без пяти минут дворянин!), бросился вверх по лестнице, в жилые покои, перепрыгивая через три ступеньки - навстречу неизвестности, излучающей этот мертвенный холод, - запрыгал, но вдруг за спиной послышался звук отворяемой двери, и Эвелин, выходя из мебельного салона, безжизненным голосом произнесла: «Томас…»
Внутри меня словно щёлкнуло что-то. Стало легче дышать. Стало тепло. «Если и беда - то не с Эвелин. Всё остальное - переживу».
Если бы! Судьба наносит подчас такие удары, которые не то что предвосхитить - выдумать невозможно. В бывшем салоне, а ныне - временной кают-компании сидели почти все матросы «Дуката». Здесь же находились и наши домашние обитатели. Было сильно накурено, душно и тихо.
Навстречу мне поднялся и, сняв рваную треуголку, поклонился незнакомый мне человек. В летах. (Наверное, за сорок.) Невысокий, худой, с битым частыми синими шрамами лицом «похоже, в стволе взорвался порох при выстреле!» Однорукий. Пустой правый рукав заправлен за каболку, завязанную на поясе вместо ремня.
– Ради Бога, - произнёс он, выпрямляясь, надтреснутым голосом, - простите меня, Мистер Том, за то, что принёс в ваш дом злые вести.
Я, путаясь в дурацкой шпаге, сдержанно поклонился в ответ. Жестом пригласил горевестника сесть и сел сам (мне поспешно подвинули стул). Однорукий гость, сев, однако снова привстал - для того, чтобы протянуть мне четвертушку бумаги, побывавшую до этого, судя по её состоянию, во многих руках.
Это было письмо.
«Свет мой небесный родная навеки Алис. Завтра схватка из которой живым мне не выйти. Скажи Томику что отец его был хорошим. Прощайте все родные мои любимые навсегда. Бэнсон».
– И… Что?! - я поднял глаза на однорукого гостя.
– Он умер при мне, - скорбно качая головой, ответил тот. - Нас было пятеро. Нас заперли в пещере. Против нас были наёмники «охотников за черепами». Шестьдесят человек. Утром должен был начаться штурм. Бэнсон взял у меня обещание, что я останусь жив и отвезу в Бристоль это письмо. Он надел мне на шею цепь и конец её привалил огромным камнем. Для того, чтобы я смог сойти за раба, и меня не зарубили бы, как остальных. Так и вышло. И вот - я здесь.
– Где… - глухо спросил я, - он… похоронен?
– Нигде, - ответил, качая головой, горевестник. - Тела моих четверых товарищей - и Бэнсона тоже, и своих два десятка они вывезли на шлюпках и сбросили в море.
– Ты видел?
– Я видел.
– Кто эти «охотники» и как их найти?
– Бэнсон сказал, чтобы вы просто ждали. Если понадобится ваша помощь, мистер Том, к вам придёт человек.
– Какой человек? От кого?
– Он должен вам будет сказать, что его послали «Серые братья».
Больше минуты в кают-компании стояла тягостная тишина.
– Вы останетесь на пару дней у нас? - спросил я, - и не узнал своего голоса. - Мне бы хотелось вас расспросить…
– Нет, мистер Том. Я и так прождал вас отчаянно долго. А у меня, как вы понимаете, остались кое-какие личные счёты.
– К «охотникам за черепами»?
– К «охотникам за черепами».
– Так может, и я… - Тут я увидел, что отразилось на лицах у моих матросов, и поправился: - может, и мы…
– Я один раз уже сказал, мистер Том. Нет. Бэнсон на Небе будет вам благодарен, если вы не оставите своей заботой его семью, и дождётесь кого-нибудь из «Серых братьев». За сим - позвольте откланяться. Времени не просто мало - его отчаянно мало. - И, останавливая мою следующую фразу, нацепляя свою рваную треуголку, закончил: - Ни в деньгах, ни в каких-либо иных средствах нужды у меня нет.
И вышел. Через минуту за окном простучала копытами лошадь. Я нашёл взглядом Эвелин, и она ответила на мой безмолвный вопрос:
– Алис уже знает…
– Где она? - вставая с неимоверным трудом, как будто на плечах моих лежала наковальня из заброшенной кузни замка «Шервуд», спросил я.
– Наверху, в своей комнате. С маленьким Томом.
Отстегнув шпагу и передав её Эвелин, я на одеревеневших ногах стал подниматься наверх. Дойдя до комнаты Бэнсона и Алис, я встал, понимая, что у меня нет сил ни постучать, ни открыть эту дверь.
– Кто там? - вдруг послышался слабый голос.
«Томас», - хотел произнести я, и не смог. Вместо этого толкнул-таки дверь и переступил порог.
Алис сидела на скамье возле детской кроватки. На руках у неё был крохотный человек с тёмно-карими Бэнсоновыми глазами. Простучав каблуками (звуки шагов принеслись в мои уши как выстрелы) я подошёл и опустился перед Алис на колени. Сказал всего лишь два слова:
– Прости меня…
Она сидела, зажав ладонью рот. Потом отняла руку, прикоснулась к моей голове. Всхлипнула. Заскрипев зубами, я встал и быстро вышел из комнаты. Взбежал в свой, пристроенный над третьим этажом кабинет, встал посередине его, пригнувшись, как перед прыжком, и несколько минут дико орал. Орал, надрывая гортань, по-звериному воя, выбрасывая из себя слёзы и боль.
Потом, - я помню, - долго сидел за столом, напротив камина, уставившись на сжатые, лежащие на столешнице кулаки. Время от времени меня окатывали волны глубокой, мучительной дрожи. Но к тому времени, когда наверх ко мне пришла Эвелин, я вполне уже владел собой.
– Собрались? - спросил я её.
– Собрались.
Мы спустились вниз, на второй этаж, где за овальным столом стояла плотная шеренга людей. В руках у них были грубые матросские кружки с ромом. Одна кружка стояла на столе - тоже с ромом, накрытая ломтем хлеба.
Вот так Судьба качнула весы, на второй чаше которых лежало моё недавнее счастье.


ВСТРЕЧА С ПРИЗРАКОМ

Чем только можно старался я отвлечь Алис от тяжёлых дум и страданий. Поэтому, когда выпал нежданный снег, я снарядил и отправил кортеж в безжизненный и прекрасный замок Шервуд. Поехали все - даже Луис и Анна-Луиза со своим малышом, - чтобы Алис и Томик были в «детской» компании.
Ехал с нами и «новичок». Им был, - как бы это вас ни удивило, - японец Тай. Он достаточно хорошо уже говорил на английском, так что был в состоянии объяснить мне, что желает жить в замке и выполнять работу, названия которой в английском языке не существует. Я помнил, как он с «Хаузена» пришёл в мою команду, и кем он был для меня в день сражения на плантациях Жабы, и в бешеной схватке с легионерами Города, и в Багдадском плену. Помнил - и согласился мгновенно, без даже самого короткого колебания. (В тот миг он пристально смотрел мне в глаза, но я тогда не придал этому значения.)
Разумеется, нашему выезду предшествовала подготовка.
Когда передние кареты миновали выгнутый, с новыми некрашенными перилами мостик, распахнулись двери-ворота «каминного» зала и на приехавших, ступающих на снег из карет, пахнуло теплом уже вполне обжитого места. Носатый, стоя у полуоткрытой створки ворот, жестами приглашал входить поскорее - чтобы не выстудить зал.
Внутри зал выглядел празднично, даже - роскошно. Все доски и полусгнившие циновки с окон были удалены, и в оконных проёмах стояли новые рамы и стёкла. Прибавилось интерьера: десяток стульев с высокими спинками, - взамен отсутствующих (скорее всего, сожжённых в этом необъятном, больше, чем у сэра Коривля, камине); несколько кресел, двухъярусный гардероб, ковры, пара кушеток, игорный, с зелёным сукном, стол; угол-будуар и угол-кухня. Будуар был отгорожен высокими ширмами, и там, помимо кроватей с пологами, - для дам, - стояли ещё две детские кроватки- корзины.
– Как тепло! - воскликнул я, войдя в зал, и добавил, обращаясь к Носатому: - Ты, видно, всю ночь от камина не отходил!
– Не совсем так, мистер Том, - ответил он, и в голосе его мной угадался оттенок интриги, - здесь отопление позатейливей!
Он поманил меня в глубину зала, жестом попросив не раздеваться, и вывел сквозь незаметную, прятавшуюся в углу дверцу во внутренний двор. Здесь стояли слегка присыпанные снегом бочки с горным углем (молодец, Робертсон!), широкая, жёлтая, свежеотпиленная плаха, на которой алела расчетвертованная туша свиньи, а чуть в стороне сверкала льдистой корочкой и новенькими, такими же жёлтыми досками высокая, с длинным спуском горка для санного катания. Однако Носатый не дал мне полюбоваться на это заснеженное, забрызганное солнцем великолепие, а манил куда-то ещё дальше. Я последовал за ним, и мы вошли в небольшое вытянутое помещение, в котором не было ничего кроме трёх вделанных в стену печей-голландок.
– Эта стена, - догадался я, - общая со «стольным» залом? И это от печей, а не от камина, в нём так тепло?
Носатый кивнул.
– Не знаю, кто возводил эти постройки, - сказал он, поднимая руку к потолку, - но возведены они хорошо!
Когда мы вернулись в зал, в нём царили хохот, топот подкованных каблуков и призывные крики: одетые в недавно сшитые алые камзолы с золочёными пуговицами Робертсон и Готлиб Глаз разносили чашки с расплавленным шоколадом.
Мы жили в замке три дня.
Я не для того упоминаю наш выезд «на нежданный снег», чтобы рассказать о том, как прекрасно и счастливо мы провели эти три дня (хотя Алис так ни разу и не улыбнулась); каким ароматным вышло мясо, зажаренное на букане в камине, как мы вечерами, собравшись за остающимся наполовину пустым столом пили, ели и распевали старинные песни, как выносили в люльках на воздух Алисиного Томика и крохотного Эдвина, и они лежали, закутанные, словно толстые куклы, на свежем, с лёгким морозцем, воздухе и молча таращили в небо свои поблёскивающие глазки, - нет, не для того я всё это упоминаю. Мне важно поведать вам, в каком настроении я получил письмо, которое ожидало меня в нашем доме в Бристоле, когда наш «снежный» поход завершился.
Рука дрогнула у меня, когда я протянул её за поданным миссис Бигль сложенным втрое, грубо залитым воском листом бумаги. Я отлепил воск. «Ну, какие ещё новости мне уготовлены?»
Письма, как такового, и не было. А были старательно выведенные на бумаге два рисунка - подковы и пивной кружки. Кузнец! Очевидно, он как-то узнал, что я вернулся в Бристоль, и вот - прислал приглашение.
1 2 3 4 5 6 7