От таких думок цвет лица портится, а это единственное, что у меня осталось.— Вы умная и красивая женщина, Люба, — с чувством сказал я. — У вас глаза хороши, и руки, и фигура совсем девичья.— Ой, только не влюбитесь. — У неё в улыбке задрожал подбородок. — Своих девчонок, Раису и Зину, я учу, чтоб ни одному мужику, хоть самому распрекрасному, в море не верили. Вот когда в порту за тобой бегать будет и с ума по тебе сходить, тогда прислушайся, а в море — ни-ни, пусть в ногах валяется и криком кричит, ни-ни! Это, говорю я девочкам, не душа в нём кричит, а зверь. Какая ему вера?— Справедливо, — согласился я. — И слушаются?— Какое там! Необожжённые они ещё, зелёные. По Райке четвёртый помощник сохнет, уже расписаться договорились, а ей теперь новенький этот, красавчик, да вы знаете, Федя, голову кружит, да и сам Корсаков не брезгует ручку повыше локтя чмокнуть. А Зинка и вовсе дура, ошалела от жадных глаз. Это для меня урок пройденный, а они, считай, в первый класс пошли… Можете закурить, если желаете, и меня угостите, я тоже иногда балуюсь.Мы закурили.— И для меня тоже пройденный, — неожиданно для самого себя сказал я. Обычно на эту тему я ни с кем стараюсь не говорить.— Я только вчера узнала, что Инна Крюкова ваша жена.— Бывшая, — поправил я.— Красивая… У нас все девки ей завидуют, мужики, чтоб поглазеть, у телевизоров торчат. Вот узнали бы, что её муж здесь сидит!— Бывший, — терпеливо поправил я, и мы невольно заулыбались. — Ещё по одной, Люба?— А за что будем пить?— Чтоб прошлое нас не тревожило, ни вас, ни меня.— А зачем тогда жить? — просто, но со скрытой горечью спросила она. — Позади — годы, впереди — денёчки. Вы-то любите ещё?— Отвык.— И я отвыкла. — Она подошла к стене, сняла фотографию, положила на стол. — Я правду говорю — отвыкла. Вы и в самом деле не знали? Удивительно, что вам не насплетничали, нам уже пятнадцать лет косточки перемывают, а был Алёша мой жених, только и всего. И не он от меня, а я от него ушла!.. — И с гордостью добавила: — От меня ещё никто не уходил, сама бросала.Она повела плечами, серьги звякнули, а раскосые чёрные глаза вдруг стали жёсткими. «Да, от тебя по своей воле, не очень-то уйдёшь», — подумал я.— Дура я тогда была, молодая, — продолжала Любовь Григорьевна. — Он мне в море предложение сделал, когда любая замухрышка кажется мужику королевой. Слова красивые говорил, а он ведь умный, кого хошь заговорит, вот я и развесила уши, поверила. И только на берег сошли и заявление подали, он из-за Марии голову потерял, да и не он один, за ней целое стадо бегало. Другая б скандалила и письма писала, а я сама, — она улыбнулась, вздохнула, — балованная была, забрала из ЗАГСа заявление, разорвала и ему послала — мой свадебный тебе подарок. Ох, и извёлся Алёша, то меня порывался вернуть, то Марию караулил, как школьник. Как узнал, что она Чупикова выбрала, пошёл в рейс, напился и посадил пароход на камни, год на буксире без диплома палубу драил. А Мария, что за самого молодого капитана не хотела идти, прибежала на буксир к матросу — к несчастненькому, из-за неё пострадавшему. С той поры я её и зауважала… Вот вы смотрите на меня, глаза добрые, жалеете небось, а вы не жалейте, все получилось так, как надо: не пара я ему. Он не очень-то добренький, и я не сахар, он говорит — белое, я — чёрное, он — слово, я — два, не сегодня, так завтра бы ушёл, мы с ним — случайные… Ой, забыла!Она побежала на кухню и вернулась с противнем.— Успела, — весело сообщила она. — На камбуз я никого не пускаю, там разболтаешься — двадцать мужиков без обеда оставишь, а голодные они злые, волками смотрят. Кушайте, Паша, зелень берите, ещё летом заготовила, а рыбка свежая, Птаха утром наловил. Вот кому повезло, так это его учителке, он ведь тоже непьющий, таких у нас по пальцам считают. Алёша — тот большой любитель был, да Мария с него зарок взяла — ни капли. Всякий Алёша бывает: и хороший и плохой, а уж если сказал слово — как ножом отрезал. Пятнадцать лет с ним плаваю, а ни разу не видела, одну воду шьёт да квас.— Пятнадцать лет? — пробормотал я.— Ну, как они поженились, я, конечно, ушла, а через год вернулась, когда с Колей, его боцманом, расписались. Мужик был стоящий, если трезвый — никого другого не надо, только водка его погубила, двух лет не прожили, дала ему отставку. И второму на дверь указала — за такое же дело. И хватит с меня, больше я с вашим братом всерьёз не играю, мне и одной хорошо, сама себе хозяйка, и пьяных рыл не вижу, и чужие порты не стираю. Захотела шубку — присмотрела и купила, пришла блажь Москву посмотреть — села и поехала, встретила умного человека — в гости пригласила, и ни перед кем мне отчитываться не надо. Ох и разболталась я, Паша, хороша хозяйка, ничего не едите! Ещё маленькую для аппетита?— За вас, Люба, и за вашу удачу.— Хорошо, спасибо.— Если б это не звучало глупо после водки, я бы сказал, что очень вас уважаю.— А вы говорите, — она засмеялась, — мы, бабы, любим комплименты, можете ещё про руки-глаза повторить, если хотите. А правда, я ещё ничего? Я ведь за собой слежу, мне ещё до пенсии… а вот это уже необязательно, да?.. И это необязательно… — Она легонько отвела мою руку. — Уж вы-то не похожи на Федю, которому всё равно кто, лишь бы юбка была… А Жирафик у вас забавный, — она улыбнулась, — как я его пожалею, сразу краснеет и начинает про свою жену рассказывать, какая она у него заботливая и славная. Пейте компот, домашний. Не обиделись на меня, Паша?— Ничуть, — со вздохом сказал я. — Хотя, признаюсь, меня больше бы устроил другой десерт. Мы рассмеялись.— Не все сразу, — лукаво сказала она, — этак вы и всякое уважение ко мне потеряете. У нас рано темнеет, Паша, не заблудитесь?Я сердечно поблагодарил за гостеприимство и стал прощаться.— Выдам вам секрет, Паша, — уже в коридоре сказала она. — Жалеет Архипыч, что взял вас, не любит он, когда выносят сор из избы.Темнело, тротуар был скользкий, и я шёл осторожно. Из-за угла показалась знакомая долговязая фигура, я отпрянул в сторону.— Будьте любезны, — послышался голос Баландина, — здесь нет таблички, это дом номер З? Прохожий подтвердил, и Баландин, потоптавшись, двинулся к подъезду, из которого я только что вышел.Эх ты, Жирафик! Илья Михайлович Баландин явился в пять утра, сразу улёгся спать, и к завтраку я его не будил. Увидев меня в кают-компании, Чернышёв чуть усмехнулся, но ничего не сказал. Я даже был разочарован — так мне хотелось насладиться его растерянностью: на сей случай я заготовил парочку язвительных, в его стиле, экспромтов. Но ему было не до меня, так как он затеял с Корсаковым длинный квалифицированный разговор о бункеровке, балласте, пресной воде и прочем, из которого я понял, что ради остойчивости продолжать эксперимент следует с полными топливными и водяными танками, а в случае необходимости заполнять их забортной водой. Вообще, когда речь заходила об остойчивости, Чернышёв слушал очень внимательно, не скрывая, что в теории этого предмета познания Корсакова несравненно превосходят его собственные. Говорили они деловито и вполне миролюбиво, и мы старались им не мешать.Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он брился. В ответ на моё приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться и делать массу ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося школьника. Оставленная мне вечером записка: «По приглашению знакомого буду, возможно, ночевать в посёлке» — валялась, скомканная, в корзине как ужасающая улика. Я не отказал себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли он отдохнул, и этот далеко не простой вопрос оказал на Баландина потрясающее действие. Он в отчаянии провёл два раза по лысине и, совершенно убитый сознанием своего грехопадения, трогательно простонал: «Паша, вы все знаете, вы теперь нас презираете, Паша?»Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой теме можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов дать голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.— Паша, — торжественно произнёс он, — Любовь Григорьевна… — Он крякнул и не без усилия поправил себя: — Люба мне рассказала, как бесцеремонно поступил с вами Чернышёв. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад, что вы нашли в себе силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не пожалеете и соберёте оригинальный материал для будущей повести.— Какой там повести — для серии очерков.— Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель, он тоже начинал с очерков, а теперь издаёт толстые книги; правда, очерки его были интереснее… Я очень рад, что вы остались, мне без… — Он щёлкнул пальцами. — Я к вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся трудно, а новые завязываются ещё труднее.— В термосе чай крепкий. Хотите?— С удовольствием, — обрадовался Баландин. — Рая очень милая девушка, но ворчит, когда опаздываешь к завтраку. — Он налил в стакан чаю, открыл пачку печенья и присел, явно располагаясь к беседе. — Чернышёв, Паша, нелёгкий человек, но зато с оригинальным умом и своеобразным, не лишённым иронии отношением к людям. Мне такие встречались, похожим был мой первый заведующий кафедрой, известный учёный: он зачастую бывал груб и циничен, мне, тогда ещё зелёному аспиранту, казалось, что он надо мной издевается и выставляет на всеобщее посмешище; я бесился, подавал заявления об уходе, в конце концов, оставался и давно считаю годы, проведённые под его руководством, наиболее важными в своей научной жизни. «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти», — любила говорить моя мать; незаурядная личность имеет право на трудный характер. Не стану проводить прямой аналогии, но Чернышёв из людей такого типа. Если не обращать внимания, закрыть глаза на его недостатки, — кстати говоря, естественные для человека его профессии, — то обнаружится личность, из общения с которой вы почерпнёте много пользы. Не обижайтесь на него, Паша.— Вам легко советовать, — проворчал я, — вы здесь нужны, необходимы, а каково чувствовать себя нежеланным пассажиром и вдобавок курицей? Согласитесь, не очень-то приятно дожить до тридцати семи лет и неожиданно узнать, что ты курица, причём с бараньими или верблюжьими мозгами. Лично во мне это вызывает чувство протеста — быть может, необоснованного, однако…Баландин прыснул.— Вас ведь не собираются жарить, — успокоил он, — подумаешь, курица. Ну, и что из этого? Не дожидайтесь сочувствия от человека, который, перешагнув через полсотни, стал жирафом. Впрочем, я привык, студенты — за моей спиной, разумеется, — кличут меня Холстомером. — Баландин весело заржал и стал, в самом деле, удивительно похож на жизнерадостную лошадь. — Кстати, Паша, если у преподавателя нет клички — значит, к нему относятся равнодушно. Я по-настоящему уверовал в своё призвание, когда получил кличку, и вовсе задрал нос, узнав, что обо мне стали рассказывать анекдоты. Это уже высокая честь, верный признак известной популярности. Тем, что он вошёл в студенческий фольклор, мой завкафедрой гордился больше, чем многочисленными званиями и наградами. Забавный народ — студенты, вы не поверите, но я даже скучаю по ним.— Вы когда-нибудь ставите на экзаменах двойки? — улыбаясь, спросил я.— Ещё сколько! Сдать мой курс не так-то просто, на экзаменах, Паша, я сею панику! Если я этих негодяев люблю, это вовсе не значит, что поощряю их халтурить. Мою кафедру вечно критикуют за высокий процент двоек, ректор со мной воюет, но вынужден отступать, так как у меня имеется могучий покровитель — начальник главка министерства. Когда институту нужна помощь, я звоню Борису и все пробиваю. Боря — мой бывший ученик, учёного из него не вышло, но администратор — отменный. И его карьера — моя личная заслуга, поскольку именно я своевременно отчислил его из аспирантуры.— Он тоже так считает? — засомневался я.— Представьте себе, да, — подтвердил Баландин. — Борис неоднократно и во всеуслышание говорил, что только благодаря мне он избежал участи стать бездарным кандидатом наук. Он умница и великолепно руководит главком, а в науке был сер и бесцветен. Иной кандидатский диплом скрывает скудный интеллект так же, как хорошо сшитый костюм — сутулую спину и дряблые мышцы. Самый умный человек, которого я знаю, не окончил и восьми классов, что не мешает ему великолепно размышлять и ремонтировать пишущие машинки. Если бы, Паша, изобрели прибор, измеряющий величину и силу ума, произошла бы неслыханная переоценка ценностей.— Отличный сюжет для фантаста! — подхватил я. — Или кинокомедии с Леоновым в главной роли. Вы меня убедили, хорошо, не буду.— Что не будете? — не понял Баландин.— Обижаться на Чернышёва, — пояснил я, — тем более что с обиженным корреспондентом разговор короткий: капризничаешь, куксишься — скатертью дорога. А мне, Илья Михалыч, понравилась цепочка ваших размышлений, о себе-то вы и не рассказывали никогда.— Исповедуйся вашему брату, — проворчал Баландин, — потом такое о себе прочитаешь…— Бывает, — согласился я, — в отдельных нетипичных случаях.— Вам я верю, Паша, — с некоторой торжественностью изрёк Баландин. — Вы не из тех, кто…— … врёт как сивый мерин, — закончил я. — Надеюсь, что так оно и есть. К тому же Виктор Сергеич мудро и красиво заметил: «Мы недостаточно знакомы, чтобы не доверять друг другу».— Слишком красиво, — неодобрительно сказал Баландин. — Бойтесь афоризмов, Паша, они игра поверхностного ума и более подходят ораторам, чем мыслителям. Разумеется, — спохватился он, — я вовсе не имею в виду Корсакова, который представляется мне умным человеком и интересным собеседником. Уже одно то, что он смело прервал многообещающие лабораторные испытания ради натурных…— А вы? — поинтересовался я. — Давно хочу об этом спросить: вот вы, Илья Михалыч, профессор, доктор наук, у вас студенты и аспиранты — почему сами пошли в экспедицию, а не послали кого-нибудь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29