Дружба де Марсе, притворна она была или истинна, давала положение в обществе Полю де Манервилю, который сам считал, что умеет кое-чего добиваться, и по-своему тоже эксплуатировал своего приятеля. Он сверкал отражениями де Марсе, вертелся около него, во всем ему подражая, купаясь в его лучах. Разговаривая с Анри или даже идя с ним рядом, он как будто заявлял всем: «Не троньте нас, мы — сущие тигры!» Нередко позволял он себе чванливо заявлять: «Стоит мне попросить Анри о чем-нибудь, и он все сделает для меня, во имя нашей дружбы».
Однако он старался не докучать ему никакими просьбами. Он боялся его, и эта боязнь, хотя и тщательно скрываемая, передавалась другим и шла на пользу де Марсе.
«Редкий человек этот де Марсе, — говаривал Поль. — О! вот сами увидите, он своего добьётся. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он станет министром иностранных дел. Для него нет преград». И он прибегал к имени де Марсе, как капрал Трим к своей шапке, в качестве последней ставки:
«Спросите у де Марсе, и сами увидите».
Или же:
«На днях охотились мы с де Марсе, и он верить мне не хотел, что я перескочу через куст, не шевельнувшись в седле, но я это ему доказал».
Или:
«Были мы недавно с де Марсе у женщин, и, клянусь честью, я…» и т. п.
Итак, Поля де Манервиля можно было отнести к великому, славному и могущественному семейству преуспевающих ничтожеств. Он должен был со временем стать депутатом. А пока это было нечто неопределённое.
Де Марсе характеризовал своего друга так: «Вы спрашиваете у меня, что представляет собой Поль? Поль? — Поль де Манервиль! — этим все сказано».
— Я поражён, мой милый, встретив вас здесь в воскресный день, — сказал Поль.
— Я только что хотел сказать тебе то же самое.
— Что, интрижка?
— Да.
— Вот оно что!
— Тебе, конечно, я могу об этом рассказать, не компрометируя предмета моей страсти. Да притом женщина, посещающая Тюильри по воскресеньям, не имеет никакого значения для нас, аристократов.
— Ха-ха!
— Замолчи, или я ничего тебе больше не скажу. Ты слишком громко смеёшься, могут подумать, что мы выпили лишнее. В прошлый четверг я прогуливался здесь по террасе Фельянов, ни о чем не думая. Но, дойдя до выхода на улицу Кастильоне и собираясь уже уходить из сада, я столкнулся лицом к лицу с женщиной, вернее с молоденькой девушкой, которая бросилась бы мне в объятия, не удержи её, как мне кажется, не столько чувство приличия, сколько глубокое изумление, которое расслабляет руки и ноги, пронизывает все ваше существо и доходит до самых пят, как бы для того, чтобы пригвоздить вас к месту. Я нередко произвожу подобное впечатление, в этом своеобразно проявляется животный магнетизм, который чрезвычайно возрастает, лишь только осложняются взаимоотношения между людьми. Но, мой милый, на этот раз было не простое изумление, и сама девушка не была обыкновенной, каких много. На языке страстей её лицо, казалось, говорило: «Как! это ты, мой идеал, властитель всех дум моих, тот, о ком я грежу все ночи напролёт? Что привело тебя сюда? почему именно сегодня утром? почему не вчера? Бери меня, я твоя», и т. п. «Чудесно, — подумал я, — вот ещё одна». Я стал её разглядывать. Ах, мой милый, моя незнакомка как женщина — самая очаровательная из всех, каких я когда-либо встречал. Она принадлежит к той породе женщин, какую римляне называли fulva, flava, огненная женщина. И особенно поразили меня — да так, что я не в силах забыть, — её жёлтые, как у тигра, глаза; жёлтое, горящее золото их — золото живое, золото мыслящее, золото любящее и желающее во что бы то ни стало попасть вам в руки.
— Кто же её не знает, мой милый! — воскликнул Поль. — Она иной раз прогуливается здесь, это Златоокая девушка . Мы так прозвали её. Это — молодая особа лет двадцати двух, я видел её здесь ещё при Бурбонах, но не одну, а с женщиной, которая во сто тысяч раз лучше её.
— Замолчи, Поль! Это немыслимо, ни одна женщина не может быть лучше этой девушки, похожей на кошку, которая, ласкаясь, трётся у ваших ног, девушки с белоснежной кожей и пепельными волосами, такой тонкой, изящной, но непременно с золотистыми волосками у третьего сгиба пальцев и светлым пушком на щеках, который золотится в солнечный день.
— Ах! но другая, мой милый Марсе!.. У неё чёрные, горящие, никогда не знававшие слез глаза; чёрные сросшиеся брови, придающие ей суровый вид, что не вяжется с мягкой линией её рта, на котором и следа не оставляют поцелуи; жгучие и свежие губы; знойный цвет лица, словно солнце, согревающий человека… но, клянусь честью, до чего ты похож на неё!
— Ты ей льстишь!
— У неё красиво выгнутая спина, округлая линия бёдер, эта женщина похожа на лёгкую яхту, так и созданную для набегов, яхту, которая с французской стремительностью кидается на торговые корабли, разит их и в два счета пускает ко дну.
— Но, мой милый, что мне за дело до той, которой я не видел? С тех пор как я изучаю женщин, только одна моя незнакомка своей девственной грудью, своими пышными, сладострастными формами воплотила образ той единственной женщины, о которой я грезил! Она оригинал картины-фантасмагории «Женщина, ласкающая свою химеру », являющейся плодом самого пылкого, самого адского вдохновения античного гения, святой поэзией, проституированной копировальщиками на фресках и мозаике, на потребу кучки мещан (для которых камея — лишь брелок к ключику от их часов), тогда как здесь воплощена вся женщина, неисчерпаемая бездна наслаждения, поглощающая вас, но так и не познанная вами до конца, тогда как это идеальная женщина, какие ещё встречаются иногда в Испании, Италии, но почти никогда не встречаются во Франции. Так вот, я опять видел эту златоокую девушку, эту женщину, ласкающую химеру, я видел её здесь в прошлую пятницу. Я предчувствовал, что она придёт сюда на другой день, в тот же самый час, и не ошибся. Мне доставляло удовольствие идти за ней, скрываясь от её взоров, изучать её беспечную походку праздной женщины, её движения, в которых угадываешь дремлющее сладострастие. Она обернулась, она увидала меня, опять одарила меня взглядом, полным обожания, опять задрожала, затрепетала. И тогда я заметил охранявшую её настоящую испанскую дуэнью, гиену в женском платье, старую чертовку, нанятую за хорошую плату каким-нибудь ревнивцем, чтобы стеречь это пленительное существо… Ах! дуэнья пробудила во мне любопытство, а оно ещё разожгло мою любовь. В субботу никто не пришёл. И вот сегодня я снова поджидаю деву, химерой которой стал я сам, и ничего мне больше не надо, как, уподобясь чудовищу с фрески, лежать у её ног.
— Да вот и она! — сказал Поль. — Видишь, все оглядываются на неё…
Незнакомка зарделась румянцем, глаза её сверкнули при виде Анри, она закрыла их и прошла мимо.
— Так ты говоришь, она дарит тебя своим вниманием? — шутливо заметил Поль де Манервиль Дуэнья пристально и внимательно посмотрела на обоих молодых людей. Когда же незнакомка и Анри снова повстречались, молодая девушка как будто невзначай задела его и сжала своей рукой его руку. Затем она повернула к нему голову и страстно ему улыбнулась, но дуэнья поспешно увлекла её за собой к выходу на улицу Кастильоне. Два друга пошли за молодой девушкой, восхищаясь великолепным изгибом её груди, линиями затылка и шеи, на которую опускалось несколько завитков непокорных волос. У Златоокой девушки были изящные, точёные ножки с высоким подъёмом, что так пленяет сладострастное воображение. Неудивительно, что владелица этих ножек носила особенно элегантную обувь и короткое платье. Она порой оглядывалась на Анри и с видимой неохотой шла за своей старой спутницей, для которой, казалось, была одновременно и госпожой и рабой: могла бы приказать, чтобы её избили, но не смела прогнать её. Все это бросалось в глаза. Оба друга подошли к выходу. Два ливрейных лакея откинули подножку элегантной кареты, украшенной гербами. Златоокая девушка села первая, занимая место с той стороны, откуда можно было бы увидеть её при повороте кареты; держась за дверцу, она тайком от дуэньи махнула Анри платком, пренебрегая тем, что скажут любопытные зеваки, и откровенно давая ему знак: «Следуйте за мной!»
— Можно ли яснее объясняться с помощью платка? — спросил Анри, обращаясь к Полю де Манервилю.
Заметив, что неподалёку только что освободился фиакр, он знаком остановил кучера, собиравшегося ехать дальше.
— Следуйте за каретой, заметьте улицу и дом, где она остановится, — я дам вам десять франков. Прощай, Поль!
Фиакр двинулся за каретой. Карета въехала на улицу Сен-Лазар и остановилась перед одним из лучших особняков этого квартала.
Де Марсе не отличался безрассудством. Всякий другой молодой человек на его месте уступил бы желанию разузнать что-нибудь о девушке, воплотившей в себе самые лучезарные образы женщин, созданных восточной поэзией; но Анри был слишком хитёр для того, чтобы из-за такой поспешности потерпеть неудачу в своём любовном приключении, он поехал не останавливаясь дальше по улице Сен-Лазар, а затем домой. На другой день его камердинер, по имени Лоран, хитрый малый, под стать Фронтену из старой комедии, неподалёку от дома, где жила незнакомка, поджидал часа, когда почтальон разносит почту. Чтобы сподручнее было шпионить и рыскать около особняка, Лоран, как это делают в подобных случаях полицейские, изменил свой вид, переодевшись в поношенное платье овернца, нарочно им купленное, придав тем себе соответствующий облик. Когда появился почтальон, обслуживающий в это утро улицу Сен-Лазар, Лоран прикинулся рассыльным, позабывшим имя того лица, которому должен был вручить пакет, и обратился с вопросом к почтальону. Обманутый в первую минуту обликом Лорана, сей персонаж, столь своеобразный на фоне парижской цивилизации, сказал ему, что особняк, где живёт Златоокая девушка, принадлежит дону Ихосу, маркизу де Сан-Реаль, испанскому гранду. Само собой разумеется, «овернец» был послан не к маркизу.
— Я должен передать пакет маркизе.
— Она уехала, — ответил почтальон. — Её письма пересылают в Лондон.
— Стало быть, маркиза не та молодая девушка, что…
— Ага! — перебил камердинера почтальон, внимательно в него вглядываясь. — Да ты такой же рассыльный, как я танцор.
Лоран показал несколько золотых монет болтливому почтальону, и тот сразу повеселел.
— Ну-с, вот вам имя вашей пташки, — сказал он, вынимая из кожаной сумки письмо с лондонским штемпелем и показывая адрес, написанный острым и тонким почерком, обличающим женскую руку: «Мадемуазель Паките Вальдес, улица Сен-Лазар, дом Сан-Реаль. Париж».
— Надеюсь, вы не откажетесь от бутылочки шабли, от дюжинки-другой устриц и от жаркого с шампиньонами, — предложил Лоран, стараясь завоевать драгоценную дружбу почтальона.
— В половине десятого, когда разнесу письма… А где?
— На углу Шоссе д'Антен и улицы Нев-де-Матюрен, под вывеской «Кладезь трезвости».
— Послушайте, приятель, — сказал почтальон, встретившись через час с камердинером, — если ваш хозяин влюбился в эту девушку — нелёгкое дело ему выпало. Сомнительно, чтобы вам удалось к ней проникнуть. Вот уже десять лет работаю я почтальоном в Париже, каких только дверей и замков я не перевидал! Но могу заверить вас, — спросите хоть кого из почтальонов, все это подтвердят! — таких таинственных дверей, как в особняке маркизы де Сан-Реаль, нет нигде. Никто не может войти в этот дом без какого-то условного словца; и, заметьте, недаром эти люди выбрали особняк, окружённый двором и садом, — из других домов его и не видать! Швейцар там старый испанец, слова по-французски не скажет, но прощупает тебя взглядом, что твой Видок, словно ты воровать пришёл. И даже если, к примеру, любовнику, вору или, скажем, вам удастся обмануть привратника, так в первом зале, за стеклянной дверью, натолкнёшься на мажордома с кучей лакеев, — а этот старый чудила ещё нелюдимей и угрюмей, чем швейцар. Войдёте в ворота, так все равно мажордом вылезет вам навстречу и дальше крыльца не пустит, да ещё учинит вам допрос, совсем как преступнику.
Это приключилось со мной, простым почтальоном. Он, верно, принял меня за какого-нибудь корреспондента, хоть, правда, я и разношу корреспонденцию, — сказал почтальон и сам рассмеялся, довольный своей нескладной остротой. — Ну, а от прислуги и не надейтесь что-нибудь вытянуть: немые они, что ли, только никто в квартале от них живого слова не слыхивал; уж не знаю, какое жалованье им платят, чтобы они держали язык за зубами да в рот спиртного не брали, верно только, что к ним не подступиться: не то боятся, что их пристрелят, не то уж очень большие деньги им придётся потерять, если проболтаются. Если хозяин ваш настолько любит мадемуазель Пакиту Вальдес, что преодолеет все препятствия, ему все равно не справиться с доньей Кончей Мариальвой; эта дуэнья неотступно сопровождает девушку и готова, кажется, упрятать её под свою мантилью, лишь бы не отпустить её от себя. Они словно пришиты друг к другу.
— Вы только подтвердили, уважаемый господин почтальон, то, что мне уже приходилось слышать, — сказал Лоран, смакуя вино. — Честное слово, а я-то думал, что надо мной потешались. Хозяйка овощной лавки, там, напротив, рассказывала мне, что на ночь в сад спускают собак, подвешивая им мясо к столбам повыше, чтобы они не могли достать до него. А если кто пытается войти в сад, эти проклятые псы бросаются на него, как на врага, отнимающего у них добычу, и готовы растерзать его на части. Вы мне скажете, что им можно швырнуть другой кусок мяса, но, кажется, их приучили есть не иначе как из рук швейцара.
— Да, то же самое мне рассказывал привратник барона де Нусингена, сад которого примыкает к особняку Сан-Реаль.
«Вот и отлично! Барин его знает!» — подумал Лоран.
— Знаете что? — сказал он почтальону, искоса поглядывая на него. — Хозяин мой охулки на руку не положит, и задумай он поцеловать пятку самой императрицы, то уж не миновать ей этого! Если бы вы ему понадобились, — чего я вам от души желаю, так как человек он щедрый, — скажите, можно ли рассчитывать на вас?
— Да ради Бога, господин Лоран!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12