Она взглянула на большую кучу старых вещей, раздумывая, осталось ли там хоть что-нибудь ценное, и не заметила, что художник ее разглядывает.
Потом он сказал:
— Вы очень милы! Не похожи на тех, кого часто можно видеть на Монмартре.
Уна слегка улыбнулась ему какой-то неопределенной улыбкой.
Она все еще колебалась, стоит ли ковыряться в грязных пыльных завалах, чтобы искать, не осталось ли там чего-нибудь, что можно продать.
— Вы когда-нибудь были моделью? — спросил художник.
У Уны округлились глаза.
У нее появилась идея, которая раньше не приходила ей в голову.
Она знала, что у художников бывают натурщицы, и, как она говорила герцогу, отец иногда просил мать позировать ему, но ей никогда не приходило в голову, что и она может этим заниматься.
— А натурщицам платят? — спросила она с любопытством.
— Уж будьте покойны, они за этим следят, — ответил художник. — Они выбирают, кому им позировать, словно они театральные актрисы.
Он говорил почти грубо, словно у него были раздоры с его натурщицами, и Уна спросила:
— Не можете ли вы… сказать мне… сколько им платят?
Его глаза сузились, и ей показалось, что он смотрит на нее задумчиво, словно увидел ее сейчас совсем в другом свете.
— Если вы будете позировать мне, — сказал он после паузы, — я заплачу вам в два раза больше, чем я платил этой ведьме, которая оставила меня из-за кого-то, кого она сочла более важным.
Он улыбнулся и добавил:
— Не думаю, что вы сыграете со мной такую же грязную шутку.
— Нет… конечно нет, — сказала Уна. — Ваша картина, наверное, еще не закончена?
— Посмотрите сами, — предложил он.
Она подошла к нему, надеясь, что эта картина будет непохожа на последнюю картину отца, которая ей так не нравилась.
Но то, что стояло на мольберте, весьма отличалось от всего, что писал Джулиус Торо, когда они жили семьей.
Она рассмотрела полотно на мольберте и сказала: — Я думаю… хотя я и не уверена… вы, наверное, импрессионист.
— Да, — ответил он, — и чрезвычайно этому рад, несмотря на то, что газеты называют нас анархистами, сумасшедшими и неразборчивыми в средствах авантюристами, которые хотят обмануть публику.
— И считают вас врагами «чистоты» французского искусства, — прибавила Уна.
— Болтают, что в голову придет, — резко сказал молодой художник. — Мы ни на кого не похожи — вот что их раздражает больше всего.
Уна знала — все так и есть — и всегда думала, что это смешно — считать, что есть «правильный» способ нарисовать дерево, поле или ручей.
Ее отец работал не в той манере, в которой были написаны картины, висящие в картинных галереях, и она знала, что великие пионеры импрессионизма обладали свежим взглядом на все вокруг них. Тем не менее, она не могла не подумать, что в работе этого художника не было мастерства, которое Уна могла распознать в любой картине, независимо от того, к какой эпохе она принадлежала. Уна понимала, что импрессионисты по-новому трактовали свет и движение в своих картинах, но холст, стоявший на мольберте, казался не только безжизненным, но и просто грязным.
На переднем плане она заметила туманный силуэт женщины, еще не прорисованный детально.
Как будто в ответ на ее вопрос, художник сказал:
— Я счистил все, что уже сделал. Я не хочу, чтобы эта женщина возвращалась, даже если она придет и станет на коленях умолять меня!
— Должно быть, она вас очень разозлила.
— Очень, — ответил он. — Но все женщины одинаковы.
— Не все из них, я надеюсь, — ответила Уна, — я хорошо понимаю, как обидно остаться без натурщицы, когда картина уже у тебя в голове!
Она знала, что художники, начав, обычно работают, как работал ее отец — пока перед глазами у него стоял образ, который он хотел запечатлеть на бумаге, он не обращал внимания ни на время, ни на усталость, ни на голод.
— Мне было бы лучше начать сначала, .-г-мрачно сказал художник. — Это большая ошибка — пытаться закончить картину, которую начал в одном месте, а потом переехал в другое.
— У вас была другая студия на Монмартре? — спросила Уна.
— У меня был угол в студии, — ответил он. —• Этим утром меня вышвырнули из нее, вот поэтому я и переехал сюда.
Он оглянулся на беспорядок позади него.
— Здесь ужасно мерзко, но я скоро приберу, так что вам не о чем беспокоиться. Вон там, вверх по лестнице, — спальня, где вы можете раздеться.
— Р-раздеться? — спросила Уна, которой с трудом удалось произнести это слово.
— Да. И давайте быстрее, — сказал он. — Скоро изменится освещение.
— Но… но я не могу! — сказала Уна. — Я… я хотела сказать… Я могу позировать вам… такой, какая я есть.
Художник уже смотрел на свою картину.
— Нет, — резко ответил он. — Я изображу вас в виде нимфы, выходящей из леса. Я хорошо это представляю. Поторопитесь!
Уна глубоко вдохнула.
— Я… мне очень жаль… — сказала она, — если я вам неправильно объяснила… но я боюсь… что я не могу больше здесь оставаться.
Он обернулся, и она увидела злость в его глазах, которая вдруг сменилась каким-то иным выражением.
— Играешь в недотрогу? — спросил он. — Или ты пришла сюда по иному поводу?
Было что-то в его голосе, что испугало Уну.
— И-извините меня… — поспешно сказала она, — но мне пора… пора идти… мне надо…
Слова замерли на ее устах, потому что художник отбросил палитру и шагнул к ней.
— Я уже сказал, что ты очень хорошенькая, — сказал он, — и теперь-то я понял твою игру. Хорошо, рисование может подождать.
Он протянул к ней руки, и Уне вдруг стало очень страшно.
— Нет, нет! — сказала она, пятясь от него. Улыбаясь, он пошел за ней.
— Нет! — вскричала она еще раз. Его резкий смех был похож на рык:
— Если ты хочешь, чтобы я тебя догонял, — пожалуйста! А когда я тебя раздену, ты будешь выглядеть как раз, как я хочу. Нет ничего лучше, чем совмещать дело с удовольствием!
Он говорил так, что Уна поняла — он угрожает ей чем-то столь ужасным, кошмарным, что на мгновение ей показалось: она не может двинуться с места, не может крикнуть.
А когда он ее схватил, она вскрикнула, вырвалась и бросилась к двери.
— Тебе не убежать! — заорал он.
Уна вскрикнула еще раз, и в этот момент в дверь, которую она оставила слегка приоткрытой, вошел мужчина; в ужасе Уна бросилась к нему и увидела, что это был герцог!
Герцог вошел в приемную и увидел, как и ожидал, Филиппа Дюбушерона с полудюжиной принесенных картин.
На губах его играла улыбка; она совершенно взбесила герцога; он решил, что француз пытался угадать, исполняется ли его план и показалась ли Уна герцогу соблазнительной настолько, насколько предвидел Дюбушерон.
Когда лакей закрыл дверь, герцог не стал трудиться пожимать Дюбушерону руку, а прошел к картинам, прислоненным к стулу.
— Вы нашли еще какие-нибудь картины Торо? — спросил герцог.
— Да, ваша светлость. Боюсь, что большая часть из них — просто наброски, хотя и очень интересные, к картинам, так блестяще осуществленным в последних работах.
Филипп Дюбушерон не собирался говорить герцогу о картине, которую Джулиус Торо писал перед смертью; она стояла сейчас в галерее Дюбушерона — он собирался ее сжечь.
Как и Уна, он сразу понял, что это было извращение пьяного ума, водившего кисть по каким-то диким, сумеречным тропам и выдававшего невероятные и неприятные сочетания цвета.
Герцог ждал, пока Филипп Дюбушерон, раздумывая, что же не так, поднимал полотна с пола и расставлял их на диване против окна, где они хорошо освещались.
Только одна из картин заинтересовала герцога, который сразу понял, что это был незаконченный портрет Уны в детстве. Он понял, почему ее отец был им недоволен, но, кто был изображен, можно было понять сразу. На заднем плане виднелся маленький, очень милый домик, который, решил герцог, и был их домом.
Его вдруг осенило, что одно из его подозрений было необоснованным. Нет сомнений, Уна действительно была дочерью Торо, и в течение некоторого времени он просто разглядывал картину, раздумывая при этом, что еще из того, что она ему рассказывала, является правдой и еще о том, что он неправильно судил о ней с самого начала.
Что-то в поведении Филиппа Дюбушерона, в его улыбке, в выражении его лица, где, как показалось, мелькала жадность, подсказало герцогу, что для него по-прежнему расставлена ловушка.
— Не очень впечатляющая коллекция, — сказал он вслух и автоматически отметил надменную, властную холодность своего тона, которая всегда звучала в его голосе в присутствии людей, которые ему не нравились или перед которыми ему нужно было отстоять свое мнение.
А Дюбушерон подумал, что сегодня герцог ведет себя совсем не так, как вчера вечером; он был сама любезность, когда увозил Уну из «Мулен Руж», оставив ему неприятную обязанность объясняться с разъяренной Иветт Жуан.
— Боюсь, это все, что я смог обнаружить в мастерской Джулиуса Торо, ваша светлость, — сказал он, — хотя где-нибудь на Монмартре могут найтись и другие его картины. Просто надо подождать.
Вряд ли такое может быть, подумал при этом Дюбушерон . В то же время ему нужно было поддерживать интерес герцога. Ему также нестерпимо хотелось разузнать новости об Уне.
Заметив, что взгляд герцога остановился на ее детском портрете, Дюбушерон сказал:
— Может быть, мисс Торо знает — не отдавал ли отец после смерти матери свои работы куда-нибудь на хранение. Как раз тогда, когда ее отправили в школу во Флоренцию, отец продал дом в сельской местности и переехал на Монмартр.
— Я понял, она с тех пор больше его и не видела, так что вряд ли она может знать, что он делал в ее отсутствие, — ответил герцог.
— Верно, — признал Филипп Дюбушерон. — В то же время мы легко можем это выяснить.
— Да, мы можем спросить ее, — согласился герцог.
Он немного подумал и сказал:
— Вы мне говорили, что сами встретили мисс Торо только вчера, когда она приехала в Париж и узнала, что ее отец умер.
— Да, это так, — ответил Филипп Дюбушерон. Дюбушерон не мог понять, к чему клонит герцог, и впервые подумал, что, похоже, он что-то подозревает, но почему — совершенно непонятно.
— Можно сказать, это было невероятно удачно, что вы появились в нужное время! — продолжал герцог.
— Для юной леди и впрямь очень удачно, — ответил Филипп Дюбушерон. — Ваша светлость не хуже меня знает, что такую хорошенькую девушку, особенно на Монмартре, поджидают самые разные неприятности.
Герцог издал звук, выражающий согласие.
— Многие рассказы о молодых художниках, особенно импрессионистах, — продолжал Филипп Дюбушерон, — имеют под собой реальную основу. Их поведение и распутные привычки приносят искусству дурную славу, и оттого необычайно трудно продавать их картины, да и любые картины современных художников.
— Я уверен, что вам, тем не менее, неплохо это удаётся, — холодно сказал герцог.
Филипп Дюбушерон красноречиво всплеснул руками:
— Как ваша светлость верно заметили, я справляюсь, но стараюсь угодить всем и каждому. Как раз и возникает вопрос — могу ли я вам как-либо помочь.
Герцог застыл словно в нерешительности, а Дюбушерон, чувствуя, что он подбросил рыбине, которая не клевала, новую наживку, молчал.
У него было отличное для француза качество — он знал, когда говорить, а когда молчать.
Если клиент сразу не отвечал на туманное предложение, которое могло бы его заинтересовать, Дюбушерон никогда не настаивал, а просто ждал. По долгому опыту он знал, что рано или поздно клиенты бывают вынуждены заявить, чего же они все-таки хотят, и ему не приходилось их принуждать.
Герцог, словно решил не продолжать разговор, произнес:
— Мне бы хотелось, чтобы мисс Торо посмотрела картины. Так как они принадлежат ей, возможно, она захочет оставить их себе, хотя, честно говоря, меня они тоже очень интересуют.
— Я могу вас понять, — ответил Филипп Дюбушерон. — Может быть, мне оставить их у вас и зайти позднее?
— Нет-нет, я попрошу, чтобы она их посмотрела прямо сейчас.
Герцогу вдруг пришло в голову, что он смог бы узнать побольше об этих двух людях и об их притворстве, если бы ему удалось посмотреть на них, когда они вместе.
Вчера вечером он наблюдал за Уной, а не за Дюбушероном. А сейчас, подумал он, можно понаблюдать за ними обоими и, без сомнения, он сможет увидеть что-нибудь, чего раньше не заметил.
Он открыл дверь и прошел по коридору в холл.
— Поднимитесь в комнату мадемуазель Торо, — сказал он лакею, — и спросите ее, не составит ли она мне компанию, придя в приемную.
— Мадемуазель уехала, месье!
— Уехала? — Герцог нахмурился и пояснил: — Я имею в виду юную леди, которая только что вернулась с прогулки вместе со мной.
— Да, месье. Она уехала через несколько минут.
— Невероятно! Она же прошла к себе!
— Она начала подниматься и вернулась, месье. Потом она попросила Жака поймать ей фиакр.
— Кто из вас Жак? — спросил герцог других лакеев, стоявших в холле.
Один из мужчин сделал шаг вперед.
— Я Жак, месье.
— Вы нашли фиакр для мадемуазель?
— Да, месье.
— Она сказала вам, куда она собирается ехать?
— Да, месье.
— И каков же адрес?
— Улица де л'Абревилль, дом девять. Это на Монмартре.
Герцог это понял и некоторое время стоял молча. Потом резко сказал:
— Принесите мне шляпу!
Словно по волшебству, со столика позади двери появилась шляпа.
Он надел ее и вышел во двор.
Фаэтон стоял наготове, как он и велел. Он сел, взял у лакея вожжи, и, дождавшись, пока другой лакей вскочит на запятки, направил лошадей на улицу. Он погонял лошадей так, что его собственный кучер, доведись ему это увидеть, очень бы удивился. Дюбушерону не нужно было и рассказывать ему о тех неприятностях, с которыми Уна могла встретиться на Монмартре.
Если мистер Бомон понимал, что конец века изменил мораль и поведение французов, то и герцог вполне осознавал это. Еще лучше, чем его управляющий, герцог знал, что под распутным весельем прекрасной эпохи скрывались порок и преступление, с которыми стало уже невозможно справиться.
Не одни художники вели себя нарушая все правила. Были еще и анархисты, презиравшие условности, принятые обществом; они намеренно вели себя как невменяемые.
Кроме немногочисленных эксцентриков, поступавших так же, большое количество мужчин одобряло политическую, догму, которая проповедовала разрушительный хаос и крайний индивидуализм, ведущий к самоубийству — физическому и духовному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21