Поэтому, я думаю, она называла Подкидыша на "вы". Он в ответ называл ее так же. Отец и по этой причине поглядывал на них с подозрением.
- Почему он не закончил институт в молодости? - спросил я однажды. Плохо учился?
- Ты можешь представить себе, что он плохо учился?! - оскорбилась за Подкидыша мама. - У него были тяжело больные родители: он содержал семью. Тебе это трудно понять.
Своих "стариков" Подкидыш любил беззаветно. Случилось, что оба они были прикованы к постели в течение долгих лет. В их семье все друг за друга болели. Так было в буквальном смысле: когда отца разбил паралич, мать не вынесла горя, и сердечные приступы уже не покидали ее. Врачи и лекарства как бы прописались в семье Елизаровых... Из-за этого Николай Евдокимович не женился. А потом он встретил маму - и остался холостяком навсегда.
- Именно любовь сделала его вечным холостяком... Это выглядит старомодной историей, - при мне сказала маме наша соседка. Она думала, что я, в то время еще первоклассник, ничего не пойму: взрослые нередко на этот счет ошибаются.
- Не называй старомодным то, что тебе недоступно, - ответила мама соседке. - Мы часто смешиваем современность с самими собой. А рыцарство, учти, всегда современно!
Значит, она считала Подкидыша рыцарем... Он им и был. Его родителей похоронили на Ваганьковском кладбище.
- И мое место там, - говорил Николай Евдокимович, будто поскорей добраться до этого места было его мечтой. - Только там... Других пунктов в моем завещании не будет.
Больше всего на свете Подкидыш любил Москву. А потом - мою маму.
Он знал все арбатские переулки, в одном из которых был и наш дом. Он мог безошибочно сообщить, у кого и на сколько дней останавливался Пушкин, где умер Гоголь, а где бывали Веневитинов или Вяземский.
- Ты ходишь на лыжах по Гоголевскому бульвару? Не возражаешь, чтобы мы с тобой как-нибудь погуляли без лыж? Там, ближе к Кропоткинским воротам, есть такие святыни...
- А знаете, однажды зимой я лизнул бронзу на памятнике. Хотел попробовать снег!
- И язык остался на бронзе?
- Лучше бы он взял себе язык Гоголя, чем подарил ему свой! - заметила мама.
- И еще я катаюсь на этом бульваре с гор, - сообщил я Подкидышу.
- Горы!.. - грустно воскликнул он. - Когда-нибудь они покажутся тебе небольшим возвышением. Наши представления со временем так меняются!
- Почему вы говорите об этом с печалью? - спросила мама.
- "Печаль моя светла..." Она вызвана сожалением, что зрелость так точно определяет разницу между горой и холмом.
Пушкина он цитировал постоянно, считая, что поэт сказал все обо всем на свете.
- В моем возрасте это уже можно постичь! - утверждал Подкидыш.
Цитаты он очень естественно вплетал в свою речь, потому что они точно выражали и его собственные суждения.
На фронт Подкидыша не взяли главным образом из-за плохого зрения. Стекла его роговых очков были такие толстые, что я не мог определить, какого цвета у Николая Евдокимовича глаза. Видно было только, что они очень добрые.
Своего "белого билета" Подкидыш стыдился.
- У меня на медкомиссии обнаружили еще кучу болезней, - признался он мне. - Председатель сказал: "Практически у вас здоровы одни только уши". Не возражаешь против такого диагноза? Но Катюше не говори!
Маму он называл Катюшей.
- Не возражаете, чтобы я и завтра заглянул к вам? - спрашивал он у мамы.
- Если мы вернемся с объекта раньше двенадцати ночи, пожалуйста!
- Значит, не возражаете? А то, может быть, я наскучил: столько "сердца горестных замет", - сказал он, я помню.
- У меня "ума холодные наблюдения", поскольку мы должны принять завтра очередной эшелон. У вас "сердца горестные заметы". Получается искомое равновесие.
Назавтра они с мамой, как правило, возвращались позже двенадцати. И на второй и на третий день тоже... А через недельку им вновь удавалось выкроить часа полтора. Я очень любил эти вечера, потому что мы вспоминали о Москве, о мирных годах, казавшихся нереальными, об отце...
Однажды утром, минут в пятнадцать седьмого, когда мама уже собиралась на работу. Подкидыш ворвался к нам без всякого предупреждения.
- Не возражаете? - И сразу вбежал. - Их разгромили под Москвой! Вы это предвидели, Катюша. И говорили об этом... Свершилось!
- А как вы узнали?
- По радио.
- Вдруг теперь... и письмо придет?
- Разумеется... Можно не сомневаться! И ты вставай, - тормошил меня интеллигентный Подкидыш.
А вечером мы собрались, чтобы отметить праздник.
Усталые, серые лица вроде бы оживились - ив бараке стало уютней. Мама всегда была гостеприимной хозяйкой. Если кто-нибудь приходил к нам в Москве неожиданно, без приглашения, она, произнеся в коридоре приветственные слова, не хваталась на кухне за голову, а говорила откровенно:
- Чем уж богаты...
Если у нас оказывался Подкидыш, духовное богатство семьи, естественно, увеличивалось. Он подробно сообщал о том, что было раньше на месте какой-нибудь станции метро или дома, в котором жили наши незваные гости, и те были очень довольны. На стол мама выставляла все, что висело за форточкой, на крючке. И буфет она полностью очищала с таким видом, будто он оставался до краев переполненным. Она отдавала, делилась, но не отрывала от себя.
В тот вечер, в бараке, мама предложила всем "объединить продуктовые запасы", откинуть бывшие скатерти, старые ковры и портьеры, разделявшие нас. Барак сразу сделался длинным, как деревянный туннель. Резали затвердевшие от холода буханки. казавшиеся ненастоящими, бутафорскими; покрывали хлебные куски таким тончайшим слоем масла, что сквозь него ясно просвечивали цвет хлеба и все его поры.
Кто-то принес полбутылки спирта и разбавил его водой до такой степени, что остался лишь запах.
- "Друзья мои, прекрасен наш союз"! - воскликнул Подкидыш. Это прозвучало слишком возвышенно, и я пригнул голову, уставился в пол, как бывает в театре, если на сцене происходит что-то неестественное, фальшивое.
Но в ответ все захлопали. И тогда мама сказала:
- За Москву! И чтобы наши мужья вернулись... - Посмотрела на женщин и поспешно добавила: - Братья и сыновья тоже!
Мне стало страшно. Заныло в животе. Я скрючился, присел на топчан. И тут перехватил пристальный взгляд Николая Евдокимовича. Он пробился даже сквозь толстые стекла очков.
На следующий день, когда я возвращался из школы, Подкидыш ждал меня возле барака. Он отлучился с объекта, что нелегко было сделать. Морозный и сухой воздух потрескивал, точно кто-то баловался деревянным игрушечным пистолетом. Вокруг лежал снег, серый от золы, которую ТЭЦ, работавшая, как и люди, взахлеб, через силу, вываливала на город.
И снова толстые стекла очков, даже заиндевевшие, показались мне увеличительными: Николай Евдокимович хотел проникнуть в глубь моей тайны.
- Он... убит?
- Нет... Я думаю, нет.
- Что было в письме?
- Откуда вы...
- Катюша ничего не узнает, - впервые в жизни перебил он меня. - Но сейчас не скрывай! Что с отцом?
- Пропал без вести.
- "И от судеб защиты нет..." - прошептал Николай Евдокимович.
- Слово "пропал" имеет в русском языке не одно значение, - начал я успокаивать его и себя.
Я озирался, прикрывал рот заштопанной, шершавой варежкой.
- Ты прав, - согласился Подкидыш. - Наверно, ты прав... "Пропал" ближе к слову "потерялся", чем к слову "погиб". А тот, кто потерялся, может найтись. - Он взглянул на меня с надеждой.
- Как мы находим силы? - Подкидыш снял и протер очки. - Где мы находим?
- Организм приспосабливается.
- Весь... Кроме сердца, - ответил он. Съежился и побежал на работу.
"Но ведь мама может послать запрос, - подумал я вдруг. - И ей сообщат".
Она бы давно уж послала, но, как я догадывался, просто боялась, предпочитала неведение. Могла, однако, не выдержать... В каком словаре искал бы я тогда утешительные определения слова "пропал"?
Надо было предпринимать что-то срочное!
Вскоре ко мне пришел Олег делать уроки.
Обычно он торопился, а на этот раз раскладывал тетради и учебники не спеша:
- Отец печатает на машинке - и сестры спят.
- Обе?
- Они все делают коллективно!
- А отец, значит, печатает?
В голову мне пришла неожиданная идея.
- Сотрудников всех призвали, - стал объяснять Олег. - Остался только отец с машинисткой. Она печатать почти не умеет... Но у нее муж на войне. Дети болеют... Карточки получать надо! А печатает плохо. Я и то лучше... Приходится помогать отцу: ему одной рукой трудно.
- А мне ты поможешь?
Я взял Олега за плечи и повернул к себе лицом.
Огромные глаза его еще больше расширились.
- Объясни, пожалуйста.
- Объясню... Только тихо!
* * *
- Притормозите еще. Выходить я не буду. Издали посмотрю... - пообещал я таксисту.
Барака, в котором мы жили, уже не было. На его месте был парк, который назывался парком Победы.
"Первую победу, - вспомнил я, - мы отмечали зимой сорок первого именно здесь".
Таксист нажал на газ, боясь, должно быть, что я передумаю и захочу прогуляться по парку.
Сестры Олега действительно засыпали под пишущую машинку. Под эту странную колыбельную песню: организм приспосабливается.
Они умещались на одной тахте, обнесенной со всех сторон аккуратными досками, как забором.
- Это я придумал, - сказал Олег. - А иначе за ними не уследишь: расползутся, свалятся - не отыщешь.
Мать Олега тоже называлась "сестрой": старшей медсестрой госпиталя, который был в трех километрах от города. - Дома ночует два раза в неделю, - сообщил Олег.
- Взяла бы отпуск. Раз... дочери маленькие...
- Мы уговаривали. Но у нее двух братьев убили.
- Так... быстро? - спросил я.
- Одного в августе на Украине. А другого недавно возле Калинина... Оба моложе ее. Была старшей сестрой в семье, а теперь только в госпитале. Если бы не они, - Олег кивнул на тахту, обнесенную досками, на фронт бы ушла.
- Тебя бы оставила?
- Я же взрослый.
"Тот, кто должен отвечать за других, раньше взрослеет", - подумал я. Меня-то ведь мама считала ребенком.
- Брат ее, который погиб под Калинином, - продолжал Олег, - только что школу окончил. Непонятно, зачем учился. Готовил уроки, как мы с тобой. Мать, я боялся, с ума сойдет. Была старшей сестрой! Понимаешь?
Глядя на него, на старшего Многодетного брата, я пони - Вам бы бабушек с дедушками на помощь!
- Они в Белоруссии остались. В деревне... "Здесь мы родились, здесь мы и будем..." А твои?
- У мамы давно уже нету... А папины в Ленинграде.
- И сам отец был... То есть, я хотел сказать, он тоже из Ленинграда?
- Подкидыш говорит, что "оттуда вся его потомственная интеллигентность".
Олег сел за машинку, медленно застучал, и сестры, которые уже были сонными, сразу затихли.
От имени командира воинской части мы сообщили Екатерине Андреевне Тихомировой, что муж ее, легко раненный, попал к партизанам, в такие места, откуда писать невозможно. И что, как только освободят Украину, сразу придет письмо...
Олег достал со дна ящика, из-под газет, конверт, полученный мною из рук болезненной девушки. Там он его хранил... Мы заменили листок с типографским текстом на тот, который пришел "от командира воинской части". И я спрятал конверт в портфель.
Потом явился отец Олега.
Ни осень, ни зима не смыли, не вывели дождем и морозом веснушки с его лица. А ушанка еле держалась на высоких, жестких волосах, словно на проволочных витках.
Движением левого плеча он ловко сбросил шинель. Плечо как бы обрывалось пустым рукавом, заправленным за пояс гимнастерки.
"Повезло Олегу, - подумал я. - Отца его больше никуда не отправят..." Я сразу же устыдился этой мысли. Но она все равно осталась со мной.
Будто прочитав ее, Кузьма Петрович сказал:
- Зачем демобилизовали? Правую руку вполне можно заставить и за левую потрудиться. Научить и заставить!
Он не гордился своим пустым рукавом, а поглядывал на него со смущением.
Правая рука, чувствуя ответственность и за левую, не знала покоя. Она то приглаживала волосы, которые пригладить было немыслимо, то пробегала по клавишам машинки, точно по клавишам баяна или аккордеона, то перелистывала толстый блокнот.
- Стройматериал для завтрашнего номера! Время такое, что людям беседовать некогда. На лету ловлю факты, заказываю статьи и заметки. Привык уже!
- Организм приспосабливается, - в очередной раз произнес Олег.
- Мирное время в этом полностью убедить нас не может, - ответил Кузьма Петрович. - А война за шесть месяцев доказала, что человек может вынести все. Только зачем ему все выносить?
В раннем детстве Олег называл отца папой Кузей. Дома его и сейчас звали так.
- Радость может быть безграничной, - продолжал папа Кузя. - Я за это! Но беда... Чтобы ее можно было выдержать, перенести, возникает энергия родства. Какой еще не бывало... Между чужими людьми! Вы заметили? - Мы с Олегом кивнули. - Между прочим, - обратился ко мне папа Кузя, Екатерина Андреевна твоя мать?
- Моя...
- Да что ты говоришь! Не представлял себе. Слышу: "Дима Тихомиров... Дима Тихомиров...", а спросить, как зовут маму, все забывал. Стало быть, ты ее сын? Хорошо. Я за это!
- Вы ее знаете?
- Недавно о ней писал. Неужели не показала?
- Нет.
- Значит, не так написал.
- Что вы! Просто не любит она...
- Не любит? Но ты почитай. Я принесу этот номер.
Он говорил и двигался так стремительно, точно хотел доказать самому себе, что потеря левой руки на нем вовсе не отразилась.
- АО чем вы писали? - спросил я.
- Они с инженером Елизаровым...
- С Николаем Евдокимовичем?
- Именно с ним... Так вот, они вместе придумали, как подавать оборудование на рабочие места новым способом. Предложили передвижные деревянные краны, кое-где опоясанные металлом.
- Деревянные?! - воскликнул я, будто разбирался в передвижных кранах.
- Они уже соорудили один такой кран. Представляете: дерево вместо металла. Я за это! Решили проблему. И тихо, без шума.
- Не любят они...
- Не любят? Хорошо. Я за это!
Правая рука его, не найдя дела, дважды стукнула по столу. Пишущая машинка слегка подпрыгнула. Обе сестры проснулись, испугались и сразу заплакали.
10
Пора детства не отягощена опытом и потому в мыслях и действиях своих бывает до наивности непосредственна. Она уверена, что добро должно порождать только добро и причем сразу, незамедлительно.
1 2 3 4 5 6