Потому что было в этом, кроме эмоций доброй девочки, еще и подспудное понимание – в споре не рождается истина. В споре вообще не рождается ничего, кроме амбиций, взаимных оскорблений и глупого, злобного крика. Дочка видного биолога, Лена знала, как рождается истина: в долгой уединенной работе. В сером многомесячном труде, никому не видном и никем особо не оцененном. И находят истину те, кто умеет делать этот труд, а не рвет глотку с трибуны или в кулуарах научных и околонаучных форумов.
А истину Лена ценила, и людей, умеющих ее искать, очень и очень уважала. Сама же она очень хотела найти в Сибири побольше палеолитического искусства. Потому что если во Франции известно до 200 пещер, где есть целые галереи, расписанные 15–25 тысяч лет тому назад, то в Сибири нет ничего подобного. Писаницы? А писаницы несравненно моложе, не больше 4–6 тысяч лет!
Долгое время проблему пытались просто снять: мол, Франция хорошо изучена, а Сибирь не изучена вообще! Это европейские ученые клевещут на Сибирь и называют ее народы обидными словами – мол, «отсталые». А в Сибири, кончено же, есть не менее великое искусство, просто его еще не нашли.
Беда в том, что проходили годы, складывались в десятилетия, и сейчас никак нельзя сказать, что Сибирь так уж плохо изучена. А вот искусства как не было, так и нет ни в одной из бесчисленных сибирских пещер. Ну нет и нет, что ты тут будешь делать!
Впрочем, и нигде в мире не было ничего похожего на пещерное искусство Европы. То есть появлялось, конечно, искусство во всех краях Земли, но гораздо позже, совсем в другое время. А единичные образцы искусства того же возраста оказывались невыразительными, скучными и, как полагается исключениям, только подтверждали правило. Почему это так, что особенного в этой Европе, можно долго спорить, и к этому спору Лена не была готова. Родившись в Сибири, Лена только очень обижалась, что на ее исторической родине нет такого же искусства, как в какой-то там Франции, и очень хотела бы его найти.
А еще у Лены тогда была подруга, родом из Казахстана, Наташа Керберды. Было у Наташи и другое имя, казахское, но его Наташа чаще всего даже не сообщала – «все равно не выговорят». Наташа училась вместе с Леной и все рассказывала про своих родственников в Казахстане. Получалось у нее необычайно интересно, все родственники в рассказах Наташи оказывались невероятно умными и мудрыми людьми, и в их жизни национальные особенности, сами по себе страшно интересные, соседствовали с прекрасным чувством юмора и знанием всех современных реалий. Скажем, рассказывая, как ее приезжали сватать, Наташа упоминала:
– Тут бабушка выходит из юрты, руку к глазам прикладывает. Только жених из машины вышел, спрашивает строго так: «Ты кандидат?» Жених кланяется: «Конечно, бабушка, конечно, кандидат! Как можно!» – «А каких наук кандидат?» – «Технических, бабушка, технических!» – «Лучше бы физических, внучек… Ну ладно, раз кандидат, пройди в юрту!»
И Лена хохотала до упаду, не зная, чему верить в этих историях, чему не верить. Конечно же, Лена просто мечтала поехать в гости к подруге, и случай представился после третьего курса: выдались две недели между трудной экспедицией и началом учебного года, грех не воспользоваться…
Работы почти весь август велись в Красноярском крае, на берегах озера Косоголь (об этом месте еще будет отдельный разговор). Лена и Наташа участвовали и в разведках для поиска писаниц. Изображения нашли примерно там, где и ожидали: на скальных выходах, замыкавших старую долину озера, – километрах в трех от современной береговой линии. Погода до сих пор вроде бы радовала, а тут решительно испортилась, работы продвигались медленно.
Тут в отряде нашлись и любители играть в шаманистов. Такие любители, впрочем, регулярно находились во всякой степной экспедиции; вопрос только, насколько серьезно они играли и как это все воспринималось окружающими. На этот раз любитель нашелся солидный – заместитель начальника экспедиции, кандидат наук и так далее. Этот дяденька взял на себя все разведки и съемку писаниц, все время возвращаясь на базовый лагерь.
Почему-то этот человек придумал, будто духа-хранителя долины Косоголя зовут А-Фу. Почему именно А-Фу, а не, допустим, Чи-Ли, это никому неизвестно. Во всяком случае, хакасы, и в том числе и шаманы, покатывались со смеху, только услышав это бесподобное «А-Фу».
А Пидорчук (с этим человеком мы уже встречались) развлекался, как мог: связывал, например, металлические кружки, нанизывал на проволоку или веревку, дико гремел ими возле скал. Это он так привлекал внимание духов. Или орал диким голосом, приплясывал, колотя деревянной скалкой по крышке от котла, – изображал шаманское камлание. Веселило это развлечение многих, но вот видимого влияния на мир духов как-то не оказывало, и, во всяком случае, мерзкая погода установилась надолго.
– А-Фу, не шали! – махал пальцем на низкое небо Пидорчук, угрожая выдуманному им «духу». Металлической посуды в экспедиции хватало, дров для «шаманского» костра всегда было несложно собрать, и игра в шаманистов продолжалась, хотя всему остальному отряду, кроме Пидорчука, под конец изрядно надоела.
Дожди лили. Лили так, что начало разливаться крохотное озерцо возле скал – мелкая бессточная старица, почти болото. Столько воды выпало на степь в эти недели, что старица, вонючее теплое прибежище жуков-плавунцов и рыбешек, вышла из берегов и залила степь на несколько сотен метров вокруг – ни пройти, ни проехать.
По этому поводу Пидорчук тоже поскакал, повыл с кастрюлькой и связками кружек, но результаты были кислые, как и следовало ожидать.
В общем, все были рады окончанию сезона, и особенно Наташа, потому что могла съездить домой и показать подруге людей, о которых рассказывала уже года два.
Лена принимала и путешествие, и новые для нее места – казахстанскую степь – как всякий молодой и душевно здоровый человек, то есть с огромным интересом. Здесь, меньше чем в сутках езды от Кемерово, очень был заметен юг: вроде бы всего три градуса южнее Кемерово, а солнце стоит непривычно высоко, все залито пронзительным светом; Лена вспоминала невольно Украину, юг России, куда возили ее в детстве.
В синеве парили орлы… По крайней мере, Лена так называла для себя этих огромных птиц. Наташа со смехом уверяла, что это коршуны, а орлы гораздо больше.
Только тут, в Семипалатинской области, Лена сообразила, что слово «казашка» применительно к ее подруге действительно что-то означает. Лена выросла в Кемерово, родственники жили в Барнауле, а состав населения этих городов такой, что Высоцкий глубоко прав:

Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,
А место битвы – город Барнаул.

Лена привыкла, что всяких народов бывает много, но все они друг на друга неуловимо похожи и разницы особой нет. Только тут до нее вполне дошло, что юрта – это и правда такое жилье, а не местное название пятиэтажки, что опыт жизни ее подруги кое в чем совершенно иной, чем у нее самой, у Лены.
Мало того, что, во-первых, в летнее время они и правда жили в юрте, а там все устроено совсем особенным образом, не как в квартире.
Во-вторых, родственников у Наташи было очень много, гораздо больше, чем у Лены. Все эти родственники приходили и приезжали, и со всеми надо было сказать хотя бы несколько слов.
В-третьих, тут были совсем особенные отношения… Приехал, к примеру, дед Наташи, совсем необразованный старик; он и по-русски-то говорил плохо. Имя-отчество деда запомнилось, как Керберды Мамаевич… А может быть, на самом деле было и не совсем так. Но главное, деда все очень уважали, и его слово было страшно важным. Дед смотрел на Лену так внимательно, что ей стало неловко, потом отвел свои светло-желтые, птичьи глаза, отвернул темно-смуглое плоское лицо, что-то сказал… И у всех тут же напряженное выражение сменилось улыбками, довольным смехом, одобрительными кивками.
Потом Наташа объяснила Ленке, что это дед ее признал. Сказал, что, видно, Лена и правда любит Наташу, надо ей помогать, и что все родственники обрадовались. Лена вовремя поймала себя за язык: ей очень хотелось спросить, а что, если бы дед ее не признал? Тогда ей что, пришлось бы сразу уезжать? Но Лена девочка была умная (и выросла в умную женщину); этот вопрос она задала Наташе уже зимой, когда обе учились в университете.
Во второй половине августа под Кемерово летали паутинки, а тут еще вовсю сияло лето, стояла жара под небом, выцветшим до цвета промокашки или старых солдатских кальсон. Стрекотали кузнечики, страшно хотелось купаться. А на излучине реки, недалеко от водопоя, виднелись выходы скал, и на этих выходах девицы без труда нашли писаницы. Часть сюжетов девушки уже знали по работам в Кемеровской области и в Красноярском крае: колесницы, бредущие быки, лучники стреляют друг в друга или куда-то в белый свет, скачут всадники.
– Ленка, это же скифы!
– Не-а… Вот не скифская деталь, и вот…
Быстро договорились, что «эту прелесть» надо показать «знающим людям», а для этого – скопировать. Родственники отнеслись к этому с чувством юмора: что, надо много бумаги? Рулон? Пожалуйста, играйте в археологов…
Девчонки с упоением снимали писаницы; приятно было применять то, чему их учили три года, и если уж говорить честно, то весь день заниматься им было как-то особенно и нечем. А тут – речка, купание, орлы в небе, писаницы…
Весь день работали (вперемежку с болтовней и с купанием), а под вечер что-то погода начала изрядно портиться. То за три дня вообще на небе не было ни облачка, а тут покатились какие-то сизые тучи, даже погромыхало в отдалении.
На второй день погода продолжала портиться, и вся эта картина девчушкам уж очень напоминала Косоголь! Собирались тучи, уже не только вдалеке, на горизонте. Над головами тоже ходило сизое, на глазах темнеющее безобразие, и вид у неба становился все неприятнее: сразу видно, что вот-вот польется. Появились комары, и это были насекомые, мало похожие на тихих сибирских комариков: рыжие, колоссальных размеров, они налетали с невероятной скоростью, прямо как «летающие крепости».
Девушки думали уже бежать в поселок, к домикам и юртам, как вдали показался всадник – огромный, грузный, он, казалось, был крупнее мелкой, плотно сложенной казахской лошадки. Ехал он шагом, пожалуй, даже торжественно. Хотя, конечно, с таким-то пузом волей-неволей будешь откидываться в седле и держаться с величием хана.
Дедушка Керберды Мамаевич подъехал к писанице, молча бросил Наташе повод, подошел к камню, присел. С минуту старик доставал папиросы, закуривал, а девушки стояли, переминаясь с ноги на ногу. Величавые, спокойные движения Керберды показывали яснее слов – этот человек никогда в жизни не торопился и не умел этого делать.
– Наукой занимаетесь?
Керберды обращался почему-то именно к Лене, а Наташа только переводила.
– Занимаемся, дедушка, занимаемся…
Тон у Керберды был такой, словно Лене был не двадцать один год, а лет самое большее тринадцать. А она сама не понимала, почему ведет себя, как подросток, а не знающий себе цену солидный специалист.
– Хорошее дело, хорошее… А тебе сильно дождик нужен, девочка?
– Не-а…
– Ну вот, и мне совсем не надо дождик… А как не делать дождик, знаешь?
– Не-ет…
– Тогда уважать надо… Понимаешь?
– Как… уважать?
– Ну вот так…
Дед с кряхтением поднялся, шагнул к лошади, потащил из-под седла какую-то пеструю тряпочку. Подозвал жестом Лену и на ее глазах развернул тряпку, достал из нее… кусок сала. Сразу видно, что старого сала, прогорклого, и по степи распространился не самый дивный аромат.
– Вот смотри, как надо… А то у меня внучка ученая, она не умеет…
Переводя эти слова, Наташа потупилась, а Лена посмотрела на нее с невольным сочувствием. Странно было видеть в действии самый настоящий кочевой феодализм, тот самый, о котором рассказывали в институте на лекциях, с пережитками родоплеменного строя. На глазах у Лены глава феодально-родового клана не очень щадил личное достоинство младшей соплеменницы. И даже не очень заспоришь с ним… и через переводчицу не очень заспоришь, и вообще…
А глава клана, к изумлению Лены, стал что-то бормотать по-казахски и при этом тер салом по лицам изображенных человечков, по мордам быков и баранов, по непонятным изображениям. У Лены обмякли ноги, когда она поняла, что же делает Керберды Мамаевич.
– Теперь ты сама.
Лена взяла желтое вонючее сало из темно-коричневых пальцев деда, больше всего похожих на сардельки, ткнула в еще не протертые изображения. Керберды что-то бормотал.
– Дед говорит, ты плохо трешь… Ты трешь, будто палкой в муравейник тыкаешь. А нужно им давать еду, говорить с ними хорошо.
– А что он говорит? Я ведь не понимаю…
– Неважно что говорить, он так говорит. Главное, чтобы чувствовать и чтобы кормить…
Ни жива ни мертва, обалдевая от изумления, Лена долго терла изображения, старалась вызвать в душе побольше интереса, уважения. Керберды шел за ней, у последнего рисунка отнял сало, аккуратно завернул обратно в тряпочку.
– Ну, поняла?
– Поняла, дедушка…
– Ты занимайся наукой, занимайся. Это дело хорошее, это правильные люди тебя учат. А если тебе дождик не надо и комары не нужны, ты уважай, что изучаешь.
Керберды взлетел на лошадь так, словно ему было двадцать лет. На мгновение туша, какой мог позавидовать медведь, висела неподвижно над седлом, потом лошадь охнула, присела… И Керберды уже с высоты седла улыбнулся Лене, подмигнул желтым глазом и тронул лошадь.
Лена повернулась к Наташе… Та только усмехнулась и развела руками – мол, все ты видела сама…
– Что, теперь «уважать» будем?!
– Давай лучше «уважать», а иначе и правда дождь будет, дедушка тогда рассердится…
Тучи так и походили по окоему, но до дождя не дошло. Назавтра день вставал довольно серенький, но девицы намазали изображения сгущенным молоком, и к середине дня развиднело, разъяснилось.
– Может, случайность?!
– Лена, ты сама спроси, у дедушки…
Это происшествие подруги обсудили в Кемерово, в городской квартире Лены, вернее, родителей Лены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55