А возле храмов Изиды и Озириса, где Клеопатра пировала с Марком Антонием, виделся ей почему-то долгожданный второй фронт, не «бои местного значения», а именно второй фронт, который даст передохнуть ее Штубу и другим сотням, тысячам и даже миллионам наших солдат и офицеров. И бывшие владения царицы Савской казались ей подходящим плацдармом, и развалины Карфагена могли пригодиться для высадки воздушного десанта, и остров Кос в Эгейском архипелаге тоже годился бы для разворачивания настоящей войны союзниками, недаром там пролетали первые аэронавты — Дедал и Икар.— Хитренький вы, Уинстон, — шептала она, разглядывая карту, которую держала под подушкой, — и вы, Айк, хитренький. Ждете-поджидаете, тушенку нам посылаете! Ладно же!Ночами она командовала союзными войсками, смещала всех ихних маршалов и посылала туда своих почему-то любимых Чуйкова и Рокоссовского, «на которых можно положиться». И конечно, Штуба. Если он жив.Что он жив — она, впрочем, нисколько не сомневалась. Штуб не мог умереть, во всяком случае — умереть окончательно. Так считала Зося.Да, он был жив. Он получил орден Ленина, потом Красное Знамя, потом Отечественную войну первой степени и еще орден Ленина. Об этом писал ей аккуратным почерком Ястребов, которого она и в глаза не видела.Он же вызвал ее для свидания с мужем за два месяца до Дня Победы, когда Штуб должен был вот-вот возвратиться в расположение наших войск. Случилось, однако, так, что возвращение Штуба прошло весьма негладко, оно чуть не стоило ему жизни. Прилетев к мужу на самолете, Зося застала его уже в госпитале. Штуба сводило от невыносимых болей. Когда она вошла к нему, он лежал один в маленькой высокой белой палате, неузнаваемо исхудавший; от лица остались одни очки. Ей показалось, что он умирает.— Нет, — сказал Штуб, — и не собираюсь.— Это только царапина? — спросила Зося сквозь слезы.— Как давно я не читал никаких книжек, — вздохнул он. — А откуда это про царапину?— Не помню, — стараясь сдержать слезы, сказала она. — Понятия не имею.И попросила:— Возьми меня к себе. Пожалуйста. Я не могу больше.— Куда? — кусая спекшиеся от жара губы, осведомился он.— На свой фронт.— У меня нет своего фронта, — как бы сострил он. — Понимаешь, Зосенька? Никакого у меня своего фронта нету.— Не смешно! — сказала она.А он и не собирался говорить смешное. И не острил. Он сказал правду, он всегда ей говорил правду или не говорил ничего.— Это невыносимо страшно, — прошептала она. — Я не могу больше с тобой расставаться.— Дело, Зосенька, идет о жизни и смерти человечества, — облизывая пересохшие губы, словно читая книгу, ровным голосом заговорил он. — Тяп и Тутушек, не говоря об Аликах, уничтожают тысячами в газовках, в газовых камерах, — можете вы это себе представить, любящие матери и обожающие жены? «Быть или не быть» человечеству на земле — так вопрошал старик Шекспир?— Но почему именно ты? — спросила она то, что спрашивали жены.— Потому что все, — едва слышно ответил он.В этот бесконечно длинный вечер Штуб дважды терял сознание, и дважды она видела серьезные, даже непроницаемые лица докторов. Во второй раз Штуба увезли в операционную.Тогда-то, после двухчасовой операции, и услышала Зося страшное слово «скончался», произнесенное хирургом, вконец истерзанным усталостью и сознанием своего бессилия; и тогда же, еще через несколько часов, случившаяся в том госпитале какая-то экспериментальная «оживительная» бригада вернула Августа Яновича с того света.— Перестаньте, пожалуйста, разговаривать, — велел ей главный доктор. — Ему нельзя волноваться. Посидите тихонечко с ним, пусть дремлет. Пусть вас даже не замечает.Ни где его ранили, ни как это произошло, никто тут не знал, а он, разумеется, не говорил.Через несколько дней, когда ему полегчало, Зося застала в его палате чем-то страшно подавленного огромного усатого капитана с забинтованной головой. Еще за дверью она слышала, как тот в чем-то извинялся и каялся простуженным, насморочным голосом.— Отцепитесь, капитан, — сказал в ответ Штуб. — Я же не тот идиот, который способен подумать, что именно вы, Крахмальников, желали моей смерти. Мне кажется, вы должны были обрадоваться, увидев меня…— Но я вас не узнал.— А я вас сразу узнал — по огромности и по голосу.— Но вы не подумали же…— Что я мог подумать в эти секунды? Только то, что вы не знаете, кто я и зачем ползу из их расположения…И, весело переменив тему, Штуб сказал:— Познакомьтесь, капитан. Это, Зося, капитан Крахмальников Илья Александрович.— Могу вам передать привет от вашей супруги и… кажется, Саши?— Алеши, — поправил Крахмальников. — Моего сына зовут Алешей.— Мы там вместе в эвакуации в Белом Логу, — рассказала Зося. — Там очень хорошо. И с питанием, и с жильем. И народ местный очень приветливый. Вообще, прекрасно.Штуб добавил:— Не хуже, чем в мирное время.— Конечно, трудности бывают, — сказала Зося.— Но они не характерные, — помог ей Штуб. — Как правило — все отлично. Как исключение — хорошо.Он пожал руку Крахмальникову и сказал довольным голосом:— Я рад, что встретил вас именно здесь.— А где вы предполагали меня встретить? — раздражился капитан.— Не злитесь. Вы же понимаете мою мысль.Когда Крахмальников ушел в свою палату, Зося почти дословно повторила фразу Штуба:— Кто же ты, Август, и зачем полз из их расположения?Штуб посмотрел на жену долгим веселым взглядом.— Я военный разведчик, — сказал он, — и полз из фашистского расположения.Опять Штуб не соврал. Все было почти так. Почти совершенно так.— Скушали? — спросил он погодя.— А когда-нибудь ты мне расскажешь все?— Вряд ли, — медленно ответил Штуб. — Я постараюсь это «все» забыть. Чем скорее, тем лучше. А может быть, умные ученые изобретут какой-нибудь выключатель, чтобы повернуть его и покончить с некоторыми назойливыми воспоминаниями. Расскажи-ка лучше ты про себя…Удивительно, как любил он слушать ее вздор, как был внимателен ко всякой чепухе, которая с ней случалась, как смеялся смешному и сердился на тех, кто ее обижал. Впрочем, она никогда не жаловалась. Так уж выходило, что проживание в эвакуации ей давалось куда труднее, чем другим военным женам с детьми.— Ничего не понимаю, — сказал он, послушав ее немного. — Почему же тебя в милицию забрали?— Потому что водкой по спекулятивным ценам торговать запрещено — вот почему…— А ты торговала по спекулятивным ценам?— Ага, по спекулятивным. У Тяпы валенки совсем прохудились, на улицу не в чем было ребенку выйти. Я и решила купить валенки за бешеные деньги у спекулянтки, но деньги-то где взять?— Ограбила бы кого-нибудь! — посоветовал Штуб.И тут вдруг она ему почему-то все рассказала, все с начала до конца: про «любящих» мамочек и про то, как она с ними сражалась, про то, какой была растяпой и как все путала, про свое житие «кухонным мужиком», про сирот войны и про сиротство в их детском доме…Штуб вдруг ее перебил:— Ты слышала про Бетала Калмыкова? — спросил он.— Ну, слышала.— Так вот он про тебя высказался.— Как он мог про меня высказаться, когда мы даже и не встречались, — парировала наивная Зося. — Я его и в глаза не видела.— Слушай! — велел Штуб и, напрягшись на мгновение, заставил сработать свою память, словно она была машиной: — «При социализме, — словно по книжке читал Штуб, — каждая мать должна чувствовать себя матерью каждого ребенка и каждый отец чувствовать себя отцом каждого ребенка в стране, где в каждом взрослом человеке каждый ребенок должен чувствовать отца или мать».— Удивительно! — с тихим восхищением сказала Зося.— Так вот это ты такая.— Не говори глупости, — даже обиделась Зося.А погодя спросила:— Так будет, как твой Калмыков говорил?— А за что воюем? — ответил Штуб.Долечивался он в этот раз в Москве. Здесь Зося познакомилась наконец с Ястребовым, который велел ей выписать детей с бабушкой и поселил их в гостинице «Урал», в роскошной комнате с кроватями, стульями и комодом. И талончики у них были на трехразовое питание, и дети поминутно орали, что пора идти «в ресторан», и бабка отоваривала карточки неслыханными яствами, и воду для мытья ребят не нужно было греть в чугуне: Тяпа и Тутушка валетом сидели в ванне, а солидный Алик предпочитал Сандуновские бани. В Москве Штуба отыскал и Сережа Колокольцев, про которого Август Янович думал, что он давно погиб. Кончали войну они вместе и вместе похоронили старика Ястребова, умершего через месяц после Дня Победы. За гробом «деда», как называли его чекисты, шло очень много штатских людей. День был погожий, солнце играло на золоте погон военных, на ободьях лафета, на котором везли останки генерала, на боевых орденах разведчиков, на звездах Героев.— Спокойнее, Сережа, — сказал Колокольцеву Штуб, — «дед» дожил до своего дня. Вспомни, что я тебе рассказывал. Он ведь знал, что быть войне с Гитлером. Он упреждал. И дожил до победы. Дальше он не задумывался, он именно этот день хотел увидеть. И увидел.Получив назначение в Унчанск, Штуб взял с собой Сережу Колокольцева, в этом вопросе его уважили. Перед отъездом они еще раз побывали в госпитале у Гнетова — этого угораздило попасть под пулеметный обстрел каких-то вервольфов уже после Дня Победы.— Приедешь ко мне в Унчанск? — осведомился Штуб. — Вот Сергей едет, даже про свой дорогой Новосибирск перестал ныть.Гнетов насупился:— Грозятся вообще на инвалидность выгнать, — сказал он глухо. — Какие-то будто припадки у меня. И с рукой плохо.— Припадки вылечат, а рука — что ж… Чекисту главное голова, — сказал Штуб. — Голова же у тебя, Виктор, хорошая, толковая…Из госпиталя Штуб с Колокольцевым поехали искать швейную машину. У Августа Яновича возникла идея на досуге обшивать семью. Шить за годы войны он приобвык даже на капризных немецких генералов, не то что на Алика или Тутушку. Уж им-то он угодит. И Зосе он сошьет костюмчик, какой видел на подруге одного арийца в Праге. Еще тогда он подумал, как бы это пошло голубым и веселым Зосиным глазам. Только вот справится ли он с реверами — это не мундирное шитье, выработка другая…— О чем вы задумались, товарищ полковник? — спросил его Сережа, когда они тащили в гостиницу швейную машину.— О шитье для дам, — серьезно и спокойно ответил Штуб. — Надо бы литературку на эту тему посмотреть.В коридоре вагона, который мчал полковника Штуба «с фамилией» в Унчанск, как-то поздним вечером, когда они стояли там с Зосей, обдуваемые свежим ветром, Август Янович вдруг тихонько запел по-немецки: Мы стремимся в поход на Восток,За землей на Восток, на Восток!По полям, по лугам,Через дали к лесам,За землею — вперед, на Восток! — Что это? — испуганно спросила Зося.— Так, чепуха, — ответил он виновато. — Это нацисты пели во время войны.— Милый мой, любимый, чего же ты натерпелся, — шепотом сказала Зося. — Я только теперь догадалась. Я только теперь все окончательно поняла. Прости меня, что я рассказала тебе про валенки, про все эти глупости. Простил?Он молча обнял ее одной рукой, свою ясноглазую Зосю.— Расскажешь мне? — спросила она.— Я все начисто забыл, — ответил Штуб. — Все к черту, к чертовой бабушке.— Но песню же помнишь?— Разве что сегодня помнил. А сейчас и ее забыл.— Но еще ты что-нибудь помнишь?— Я хорошо шью генеральские мундиры, прекрасно чищу обувь, знаю все тайны раскаленного утюга, недурно стригу и брею, мне известно, что такое массаж лица. Но главное все-таки мундиры.— Ты не хочешь мне ничего рассказать?— Мне все это осточертело, Зосенька. Может быть, со временем, на пенсии, я буду «делиться» с молодежью некоторыми «воспоминаниями», приправленными скромненьким враньем. Вспоминающие, по-моему, непременно врут. А сейчас мне тошно об этом думать.В вагоне этой ночью Зося видела, как дважды он просыпался, слепо и быстро вглядывался в синие сумерки купе, освещенного ночником, искал очки и, не успев надеть их, засыпал опять напряженным, каменным сном. Так спал он всегда, долгие годы, словно проваливался, и все-таки все слышал. Вполглаза спал.— Но это же немыслимо, — сказала ему как-то Зося.— Пойти к доктору?— Конечно.— Знаешь, что скажет самый умный из них? Он скажет — гуляйте на ночь, и побольше. Не курите. Ужин отдайте врагу — из пословицы. Ну, лыжи, физзарядка. Потом — про острое, копченое, жирное…«Литературку» на тему о шитье для дам Штуб подраздобыл, но «индивидуальным пошивом» в Унчанске занимался мало. Во-первых, со временем уж очень было туговато, во-вторых, с мануфактурой, на которую не хватало денег, а в-третьих, Алик даже побелел от горя и оскорбления, когда увидел своего отца, бойко шьющего на ножной швейной машине курточку Тутушке.— Ну уж это!.. — воскликнул Алик и захлебнулся.— А что? — блеснул на него очками отец.— Представляю себе: Ковпак… Вершигора… или Медведев… или Заслонов… Нет, это даже вообразить себе невозможно…И все-таки постепенно он обшил их всех и даже Алика. У него была «линия» и даже какой-то «свой почерк», как утверждала Зося, которой только казалось, что этот «почерк» немножко слишком «фундаментален». Штуб отмалчивался, но понимал, в чем его беда: слишком набил он руку на генеральских мундирах с их «прикладом», для того чтобы хорошо сшить легкий костюмчик такому субтильному существу, как Зося. Понимал это и Сережа Колокольцев.— Да вы не расстраивайтесь, товарищ комиссар, — сказал он как-то Штубу, — давайте лучше в шахматы сыграем. А машину можно закрыть скатеркой, и будет она вроде бы столик, даже изящный…Машину закрыли.Теперь на ней стоял телефон, и к этому телефону, придерживая треснувшее ребро ладонью, подошел Штуб и через дежурного заказал Курск — Управление, а потом квартиру майора Бодростина, чтобы позвонил начальнику. Затем он подволок швейную машину поближе к кровати и еще выкурил папиросу — уже рассветало, было слышно, как дети уходили в школу, как Тяпа не хотела надевать калоши, а Тутушка искала «вставочку».— Ну зелененькая же, ну моя же! — сердилась она.— Ты опять не спал? — спросила Зося, просовываясь в комнату мужа. — Опять курил всю ночь, да?По квартире собаки гоняли кошку, она шипела и отбивалась когтями.— Замолчите, а то всех сдам на живодерню!

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17