Хмырь перестал скалиться и пугливо заерзал, не отрывая взгляда от булавы. Было заметно, что такие словесные игры ему совершенно не нравятся.
– Антигон! Ну пожалуйста! Очень тебя прошу! – еще раз повторила Ирка.
На этот раз кикимор повиновался. Кривясь, он развязал хмырю руки и хотел отойти, но тут хмырь закатил глазки, подогнул колени и сел на асфальт, бессмысленно таращась бараньими глазами.
– Что с ним? Притворяется? – испуганно спросила Ирка.
Антигон наклонился над хмырем и потряс его за плечо. Потом покосился на болтавшуюся на ремешке булаву и чихнул от удовольствия.
– Не, не притворяется! Маятник! Я качал булавой и его загипнотизировал! Нам повезло! Давайте, хозяйка! Спрашивайте скорее, пока контора вопросов не считает!
– Кто должен погибнуть и не выбраться?
Хмырь ответил не сразу. Казалось, вопрос пробивается сквозь толстый слой песка. Наконец он разжал челюсти и произнес картонным голосом:
– Златокрылые прорвались в Х-х-хаос. Им оттуда не выбраться. Но мы должны найти то, что ищем, первыми!
– Что вы ищете? – вновь спросила Ирка, надеясь на удачу.
Но, увы! Удача, как это уже случалось, повернулась к ней сутулыми лопатками.
– Кто найдет: уз-знает. Другие – нет. Кто будет разнюх-хивать – тому с-смерть! – повторил хмырь.
Внезапно он вздрогнул и бодро, как пружина, вскочил, оттолкнувшись от асфальта ладонями. Глаза перестали быть бараньими. В них запылала обычная безадресная хмыриная ненависть.
Антигон развернул его за плечи и, не удержавшись, пинком столкнул в сток. Оттуда донеслась грязная ругань, стихшая только, когда кикимор швырнул следом подвернувшийся ему под руку кирпич. Лишь этот довод показался хмырю веским.
– Каждому уровню восприятия соответствуют свои аргументы, – задумчиво, точно проверяя эту истину на прочность, озвучила Ирка.
Она стояла на краю стока и слушала, как удаляется хмырь.

* * *

Люди творческих профессий обычно делятся на две большие группы. На тех, кто работает запойно, и на тех, кто работает ежедневно. Первых обычно считают внебрачными детьми муз, лишь для маскировки имеющими общегражданский паспорт, а вторых осуждают, как напрочь лишенных всяческого дара. Еще бы, где это видано, чтобы вдохновение приходило каждый день в одно и то же время и, оставляя в прихожей зонтик и ботинки, робко садилось на стульчик. Куда проще ожидать такого постоянства от насморочной и болтливой тетушки Графомании.
Поначалу Эссиорх причислял себя к первой группе и, нацепив на спиннинг морковку, терпеливо отлавливал Пегаса. Однако Пегас ловился как-то очень нерегулярно, и мало-помалу Эссиорх стал сторонником каждодневных последовательных и ровных усилий.
Всю зиму и начало весны он старался рисовать ежедневно, тем более что сезон был не байкерский, и мотоцикл стоял у него в комнате, постепенно завешиваясь всевозможной одеждой.
– Талант у меня маленький, и если я не буду раздувать его искру каждый день, он того и гляди погаснет, – сказал он как-то Корнелию.
Трезвое суждение о себе – единственная основа внутреннего роста. Его стартовая площадка. Другой нет и не будет. Чтобы вытащить из грязи увязшую машину, необходимо поставить домкрат на что-то твердое и незыблемое.
Корнелию тоже были известны эти азы. Он зевнул и, присев на корточки, почесал спину о ручку балконной двери. Племянник Троила вечно изобретал нестандартные движения. А сейчас у него к тому же зудели лопатки. Порой пытались прорезаться крылья, а летать в человеческом мире было особенно негде. Не над Москвой же, путаясь в электрических проводах.
– Искру таланта раздуваешь? Га-га! А ты бензинчику в него плесни! Вообрази себя, к примеру, безнадежно влюбленным, непонятым или там всеми покинутым. Кто-то мне говорил, что саможаление очень помогает творческому копушеству, – посоветовал Корнелий.
Эссиорх подошел к боксерской груше и несколько раз без силы клюнул ее левой рукой. Костяшки на руках у него были сбиты. Чаще всего это случалось, когда руки увлажнялись под защитными бинтами, а удары приходились вскользь.
– Я плохой страж, неважный художник и посредственный мотоциклист. Я пытаюсь быть всем сразу, но у меня получается быть только последовательным неудачником.
– Не скромничай! Мотоциклист-то ты не посредственный! – обнадежил его Корнелий.
– Ты просто не видел других. Слишком много талантов – почерк дилетанта. Кареглазов, к примеру, даже акварелей теперь не пишет, говоря, что нельзя размывать талант. А ведь чувство цвета у него прекрасное. Я по старым его работам это знаю.
– Ну-ну, – заявил Корнелий. – Не надо уныния! На то и правила, чтобы превращать их в сплошные исключения! Я вот, например, красив и умен. И флейту выхватываю так быстро, что потом совершенно не знаю, что с ней делать. Хорошо еще, если суккуб какой попадется.

Когда Ирка, прихрамывая, всё же добралась до Эссиорха, Корнелий где-то пропадал. Эссиорх же сдвигал к окну мольберт, ловя освещение. Ирка могла часами сидеть рядом и смотреть, как он рисует. Порой она и сама бралась за кисти, но у нее не хватало терпения.
– На компьютере я нарисовала бы это в три раза быстрее! – утверждала она.
– И в четыре раза бездушнее, – обычно добавлял Эссиорх.
Вот и сейчас Ирка долго смотрела, как хранитель поочередно нюхает краски, скручивая с тюбиков колпачки.
– Каждый художник – немного токсикоман. Правильное масло отличается от неправильного не только цветом, но и запахом, – сказал он.
– А это какое? Правильное или нет?
– Пока не разобрался. Я таким раньше не работал. Запах вроде правильный, – ответил Эссиорх осторожно. Лучший способ не ошибиться в выводах – не спешить с ними.
– Слушай, можно я тебе кое-что расскажу? – вдруг спросила Ирка.
Эссиорх разрешил.
– А ведь Багров изменился! Просветлел как-то, что ли. Раньше это был роковой некромаг с тягой к домашнему хозяйству, а теперь дохлыми косточками он, вроде, наигрался, а тяга к хозяйству осталась, – сказала Ирка полувопросительно-полуутвердительно.
– Есть немного, – согласился Эссиорх. – Это только кажется, что люди меняются медленно и постепенно. Это явная обманка. Иной человек двадцать лет с одним лицом ходит – и время его не берет, а потом месяц-два – и совсем другой. Кто-то лучше становится, кто-то хуже. Лифт вверх-вниз катается.
– И что, как ты думаешь, больше всего портит мужчину?
– Многое портит. Но больше всего сытость, успех, чрезмерное здоровье, самодовольство. Зажирается человек, кабанеет. Душа жирком подергивается. В глазах, и в тех жир стоит. Спасибо хоть не бурлит.
– Да ну! Все твои хорошие люди какие-то одинаковые! Тихие такие, ходят, глазками пол подметают, – сказала Ирка.
У нее появилось настроение противоречить.
– А вот и нет, – возразил Эссиорх. – Ты опять обертку от шоколадки перепутала с шоколадкой. Они-то как раз все и разные. Просто, чтобы их яркость увидеть – надо их по меньшей мере узнать. То же, что обычно считают «яркостью» – на самом деле просто гипертрофированные следы пороков. Ну как лицо памятника у гордеца, сонливая вялость речи у лентяя, летящие капельки кислой слюны у болтуна или вытаращенные от честности глазки жулика. Мрак обожает ставить на всё свои печати. У них же, собаккеров, строгая отчетность!
Эссиорх отвлекся, опустил руку с палитрой и внимательно оглядел комнату.
– Ты чего? – спросила Ирка.
– Да привычка у меня! Когда теряю в квартире телефон – звоню на него с другого. А тут вот любимую кисть куда-то задевал и ужасно хочется позвонить самому себе на кисть. Дурдом! Жить вместе с Корнелием – это отдельная сказочка про Машу-растеряшу и про Пашу-хваташу!!
– А чего он хватает? – удивилась Ирка.
Своим неосторожным вопросом она ткнула обычно терпеливого Эссиорха точно булавкой. У того, как видно, давно накипело.
– Да всё! Нужен ему свитер – цапает мой единственный, а мне потом приходится втискиваться в его тощий свитерок, пошитый на мелкую мартышку! Даже зубные щетки различать до сих пор не научился, хотя у меня зеленая, а у него красная! Может, он дальтоник?
Оставив Эссиорха зарывать Корнелия в песочную ямку критики, Ирка вышла на балкон. В комнате она отчего-то начала задыхаться. Облокотившись о перила, валькирия смотрела вниз, где на пятачке земли плясал у нее перед глазами куст сирени. Ирка всё надеялась, что он сейчас остановится, но не тут-то было. Чем дальше, тем куст плясал настойчивее. Неожиданно валькирия-одиночка ощутила головокружение и легкую тошноту.
Опасаясь свалиться, Ирка присела на корточки и, покачиваясь, стиснула ладонями виски. Лоб покрывала липкая испарина. В следующую минуту Ирке сильно, до спазма в желудке, захотелось жирных, с трескучим некрепким панцирем прудовых улиток и слизней. От молодых побегов водорослей она бы тоже не отказалась. А уж порыться головой в придонной мути – разве может что-нибудь сравниться с этим утонченным удовольствием?
Отняв руку от виска, она случайно посмотрела на пальцы и обнаружила, что указательный превращается в длинное маховое перо. Ирка вздрогнула, моргнула, тряхнула рукой. Наваждение исчезло, однако уже через минуту то же самое стало происходить и с другой рукой.
«Всё ясно! Я уже три месяца не превращалась в лебедя, и – вот!» – осознала валькирия-одиночка, и ей стало совсем не смешно. Когда у человека всё хорошо с пяткой – он может месяцами не вспоминать, что она у него вообще есть. Но стоит ему поймать в нее гвоздь, как ситуация в корне меняется.
Превращаться в лебедя прямо здесь, у Эссиорха, ей не хотелось. Мало ли что могла натворить крупная птица, решившая, что ее заперли в четырех стенах. В лучшем случае всё разбить, пытаясь взлететь, а то и изрезаться об оконные стекла.
Ирка усилием воли загнала сущность лебедя на задворки души, в ту комнатку за сценой, где пылились несбывшиеся или отложенные желания. Лебедь внутри у нее бился и пытался расправить крылья.
Ирка вернулась в комнату.
– Я сожалею, что наговорил о Корнелии много лишнего. Прости! Я не должен был давать волю эмоциям, – услышала она голос Эссиорха.
Хранитель стоял к ней спиной и ногтем соскребал с холста присохший кусок не то клея, не то воска. Он все еще пытался разобраться в своем отношении к Корнелию. За те минуты, что Ирка оставалась на балконе, акценты немного сместились. Прежде Эссиорх ругал Корнелия – теперь же грыз себя. Ирка издала звук, который Эссиорх воспринял как «почему?».
– Ну как? Думать о незнакомых и неизвестных тебе людях плохо – дурной тон. Думать же плохо о знакомых скверно вдвойне. Человеку лишь кажется, что он говорит плохо о ком-то. На самом деле он говорит плохо только о себе.
– А-а? – переспросила Ирка, не слыша.
– Мелкий я становлюсь, без полета. Накал мысли как накал лампочки. У меня лампочка на 40 ватт. Больше не раскочегаривается, – убито пояснил Эссиорх.
С усилием попрощавшись, Ирка поплелась в коридор, по дороге ухитрившись налететь бедром на мотоцикл.
– Ты что, серьезно уходишь? Без дураков? – удивленно крикнул ей вслед хранитель.
У Ирки не хватило уже сил на ответ. Пытаясь обуться, она присела, собираясь завязать шнурки. Веревочки путались, пальцы не слушались. Дырок казалось бесконечное количество. Вдобавок Ирка поняла, что разучилась завязывать бантик. Простая конструкция из двух шнурков казалась ей теперь сложнее, чем в далеком детстве.
Кое-как справившись, она почти поднялась, когда на нее волной нахлынули возвратившиеся тошнота и головокружение. Пленный лебедь внутри отчаянно рванулся. Ирка попыталась удержать его, но не успела.
Упав на пол, она поджала под себя колени, вытянула стремительно удлинявшуюся шею и забилась в одежде, ставшей вдруг слишком просторной и одновременно тесной. Когда минуту спустя привлеченный шумом Эссиорх выглянул в коридор, то обнаружил лебедя, который, запутавшись в светлой вельветовой куртке, рвался из нее, рискуя сломать себе крыло. Заметив Эссиорха, лебедь вытянул шею и угрожающе зашипел.
Следующие дни стали для Ирки сумбуром, какой оставляют в памяти быстро забывающиеся тревожные ночные сны. Она не знала, ни кем была, ни что с ней происходило. То она старалась взлететь и билась о потолок, то врезалась клювом в стекло и, не понимая, что это, испытывала обиду и недоумение. То куда-то ползла, то что-то глодала, то ей досаждали блохи и она пыталась выгрызть этих мелких тварей зубами. Кажется, один раз ей даже удалось кого-то укусить. За это на нее сильно кричали, а она огрызалась и, пятясь, поджимала уши.
Эти простые ощущения, иногда приятные, но чаще нет, захлестывали ее волнами, накрывали с головой и норовили утащить на дно, туда, где не существовало мысли, а было одно простое и во многом интуитивное животное чувство – великодушно-жертвенное у лебедя и озабоченное, недоверчиво-агрессивное у волчицы.
И, чудом выныривая после каждой волны, Ирка лихорадочно напоминала себе, что она все же человек. Живой человек, а не птица и не волк. А потом всё разом переменилось…

Глава 2
Волчица

Я вечно боялся не того, чего надо было бояться, и вечно не боялся того, чего бояться следовало. А раз так, то стоило ли вообще чего-либо бояться?
Загробный дневник подавившегося горошиной в уличной забегаловке

– Эй! Я не могу к ней даже подойти! Пусть кто-нибудь брыснет, а? – пожаловалась Гелата.
Как всегда, подмосковная валькирия дышала нетерпеливым жизненным жаром. Двести движений в минуту, тысяча противоречивых желаний в час. Стоять с ней рядом и то было горячо и беспокойно.
Гелата маячила в дверях, вставала на цыпочки и пыталась увидеть хоть что-то, кроме множества валькирий и оруженосцев, запрудивших всю комнату.
– Нас здесь слишком много! Все лишние должны удалиться! – отчетливо сказала Фулона.
1 2 3 4 5 6