"Ты
всегда была проституткой. Твой отец был не глуп, сплавив тебя в военный
гарнизон, где все видны - как на ладони. Если бы тебе большой город, ты бы
смогла легко обслуживать половину города". Лена Шугова бросила в
последнего тарелкой. Он ее, как жонглер, поймал. И тогда на кухню вошел
капитан Пионтик, попытался сделать из этого всего юмористического свойства
представление. Этот факт свидетельствует о ненормальной обстановке в семье
пограничника-офицера Шугова. Прошу принять к сведению.
СЕРЫЙ".
"На первомайской маевке, у моря, три офицера и их жены (Куликовы,
Светлановы и Шуговы) вели фривольный разговор о том, что в последнее время
нравы стали падать. Шугова засмеялась и сказала: "А почему это кого-то
должно волновать? Неужели нет другой работы, как лишь заглядывать в
замочную скважину и наблюдать: кто как и кто с кем?" Светланов заметил,
что для офицера-пограничника и это важно. Мораль должна быть внутри
человека: мало ли что кому хочется? Следует придерживаться
коммунистических заповедей. "В чем они? - уже серьезно спросила Шугова. -
Не в том ли, что кое-кто, проповедуя всяческие моральные кодексы, сам
пытается потихонечку обнять чужую жену за талию". - "К тебе всегда лезут".
- Капитан Шугов нахмурился и настроение его улетучилось. - "А ты запри
меня в клетку и оттуда показывай своему начальству. Все вы, мужики,
отчаянные лгуны. Только помани вас пальчиком - кто бы вы ни были -
пограничники, чекисты, политотдельцы - вы распустите, как петухи, свои
хвосты и - вот уже сражены!" - "У вас было много поводов, чтобы обвинить в
моральном падении всех воинов?" - сказал обиженно Светланов. - "Ой, не
зарекайтесь! Захочу - и вы как щенок поползете к моим ногам". Это жена
Шугова сказала уже тогда, когда ее муж ушел от компании.
Таким образом, все мною услышанное лишний раз свидетельствует, что в
любую минуту жена офицера Шугова может нарушить нашу советскую мораль,
сделать из любого воина морально-неустойчивого человека, который меньше
всего будет думать о выполнении своих уставных обязанностей.
МЕРИДИАН".

Ну что ты так долго возишься? - спросил меня Железновский. - Не пора
ли кончать? Все равно нигде не пристроишь, - заухмылялся, как всегда.
- А вдруг наступит время и о таких будут рассказывать? - Я говорил
это уже на ходу, неся ему папочку.
- Никогда! Это ты заруби на носу! Никогда!
Майор Железновский спрятал папку опять на самое дно чемодана и,
выпрямившись, поглядел на меня снисходительно:
- Ты не спросил - почему?
- Почему?
- Потому что каждый второй из вас - в таких папках. Писали! Каждый
второй, учти! А на кого писали... Эти злые! Открой все папки - друг друга
погрызут.
Он ошибался, Железновский. Открыли папки, и мир не рухнул, и люди
оказались - не звери. Всепрощенцы, эти люди. Всегда верят, что все плохое
проходит, а хорошее остается с ними. Плохое, - говорят они, - забывается.
Забываются доносы, пасквили, оповещающие человечество о вреде там, тут,
рядом, далеко. Все плохое, записанное в бумажках, весом в миллиарды тонн,
хранится теперь в тайниках, и ничего, выходит, оно не значит для добра,
заложенного самой природой в человеке.
За окном загудела машина.
- Ты не провожай! Провожать запрещено даже полковнику Шмаринову. И
нигде ни звука - кто тут был и что тут было.
- Ты уже предупреждал, - сказал я спокойно. - Ты любишь
предупреждать... Что сказать Лене?
- Не беспокойся. Она едет с нами.
- В качестве кого?
- В качестве... А впрочем, какое твое дело? О ней я тебе уже все
сказал. И о себе в отношении ее тоже все сказал.
- Завязал? Чтобы - ни пятнышка, ни капельки на мундир?
- Ну допустим. Я же тебе объяснил, что существует понятие карьеры.
Для тебя это ноль-ноль целых, ноль-ноль десятых.
- Я обделен? Судьбой?
- Неужели ты так ничего и не понял, летописец? Вашему брату, этим
срочникам, которые служат уже по шесть лет, карьера закрыта. Неужели ты
этого еще не понял? Взяли вас в шестнадцать, сейчас вы молоды - всего по
двадцать три. Но шесть лет - не догонишь. Хозяин тебе ответил насчет
службы. В царской армии служили по двадцать пять. И ничего! Для вас еще
медные котелки делают! Какая карьера?
- Вы только... Только генеральские сыночки! Новая элита! Вы!
- Что-то в тебе есть, милый, за что не хочется погнать по этапам! Но
когда-нибудь наткнешься... Я бы тебе показал - генеральские сыночки! Да
ладно! Живи!
- Доберешься еще. - Я озверел. - Не поленись тогда добраться сюда из
столицы.
Железновский придвинулся ко мне чуть ли не с кулаками:
- Ты что, действительно считаешь, что все, в том числе и я,
законченные суки? Дал бы я тебе в рожу, да драться ты умеешь, скот!
Подкрасишь - неудобно перед начальством. - Он вдруг по-доброму засмеялся.
- Все-таки - о ней? В каком качестве Лена едет?
- Я тебе уже сказал. Какое твое дело?
- И какое мое дело? И какое твое дело?
- Принципиальный, зануда!
- Ну, конечно, не к тебе же она шла, когда я выходил, перед вашим
этим общим обедиком, из штаба отряда?
- Может, ее вели... Чтобы снять очередные показания... - Он по
привычке оглянулся, он стал самим собой. - Ты что, всего не переварил, что
случилось?
- Многое из того, что случилось, я не понял. Не понял!
- Ну и скажи себе спасибо, что не понял. Иначе кто-то бы тебе помог,
чтобы ты все сразу понял. За женой интенданта Соловьева зашагал бы с
песней. Что не пошагал, за это благодари Шмаринова.
- И тебя, конечно.
- Может меня - в большей степени, придурок.
Я набычился, замолчал. Потом мне пришла ясная мысль о продолжении
всего, что идет, и о том, что это продолжение уже его, Железновского, не
касается. Он уедет, забудет все. У него карьера. Он хитер, изворотлив. Он
даже меня готовил к тому, чтобы о нем я никогда не говорил плохого в связи
с женой сбежавшего коменданта. Железновский не обижал Мещерскую! Он будет
ехать, сопровождать ее, сделает вид, что никогда с ней не танцевал,
никогда в палатке не говорил о своей любви к ней. А я останусь здесь. Мне
- заслон перед карьерой. Мы опоздали. Поезд уехал наш. Они учились, эти
все. А мы шесть лет, изо дня в день занимались шагистикой. Напра-аво!
Нал-л-ево! Часовой - есть лицо неприкосновенное! Стой, кто идет!
Разводящий со сменой! Стой, стрелять буду!.. Проклятье! Жалость, жалость,
жалость!
Но я сказал, о чем думал:
- Пустит меня Шмаринов на заставу Павликова, как ты думаешь?
Он от двери уже ответил:
- Это он уже будет решать. Без моей подсказки... Впрочем, вы братья
по волейбольному оружию. Почему бы ему не подтолкнуть тебя к виселице? - И
издевательски усмехнулся: - Прощай, газетчик! Молю тебя, не дай Бог
интересоваться всем тем, чем ты интересуешься в таких дозах. Сбрасываю все
на нервные перегрузки. Пашешь-то за двоих. Редактор твой каждый день
портки стирает от страха...
Я ему сразу же все почему-то простил. Ведь не замел же он меня? И
ведь он там, в палатке, когда отключился, был человеком. Ведь он говорил
там по-другому. На нашем человеческом языке говорил. Сейчас он - карьера.
Мчится к ней. Но все-таки говорит. Со мной говорит. Что для него я в
сравнении с ним? У него - крыша! Какая крыша! А я? Я остаюсь один на один
со своим трусливым редактором. И - никого более. И впереди -
непроверенно-длинный срок службы. И Романовский крест над головой. И
афганец-ветер. И тоска смертная - Лена уехала! Лена уехала!
- Счастливо, Игорь! - мягко, как можно мягко сказал я ему, не
посадившему меня вместе с женой интенданта Соловьева. - Не поминай лихом.
И не думай, что я такой дурак, чтобы болтать языком и в чем-то копаться.
Это серьезно.
Он поглядел на меня долгим, изучающим взглядом и дружески помахал мне
рукой.
- Слушай, - порывисто вернулся. - Не надо уверять, что завяжешь с
разбором этого всего, что было. Сам же поедешь на заставу... Зачем же
хитришь... Нас же, каждого из нас, не переделаешь! И не все же мы подонки.
Эти ребята... Впрочем, я тебе уже говорил! Но неужели ты думаешь, что это
не урок?.. И пойди к ним, оставшимся. Пойди! И передо мной не стелись. Ты
другого уверяй, что не станешь копаться. Мы все - идиоты и будем копаться,
хотя это очень страшно. Ты еще этого не знаешь!
Дверь хлопнула, потом, под очередное гудение машины, хлопнула
калитка.
Шмаринов сразу согласился: поезжай. Он снабдил меня документом,
посадил в машину, которая спешным порядком отправлялась на заставу
Павликова.
- Выйди-ка на минутку, - когда уже загудел мотор, сказал он.
Я быстро выскользнул из кабины. Мы отошли от всех.
- Знаешь, зачем я согласился так быстро? - спросил Шмаринов. - Ведь
семья Павликова там. Обычно в таких случаях... Да хоть подыхай!.. Да что
там говорить! - Он махнул бессильно рукой. - Катей ее зовут. А малышей не
помню. Ты сам уже довези ее. Тут я буду стараться...
В машине со мной ехало новое пополнение - ребята крепкие, но какие-то
уж больно, для взгляда солдата, прослужившего столько лет срочной,
неотесанные. Форма на них сидела неуклюже, топорщилась. На все мои
вопросы, однако, они отвечали односложно, увиливая от прямых ответов.
Кто-то с ними поработал по всем пунктам этого недурного для военных слова
- бдительность. Они были бдительны, насторожены. И во мне даже, человеке,
которого посадил в машину полковник, как они поняли, старший тут,
подозревали чужака, которому ни в коем случае доверяться нельзя. Что тут
произошло, они толком, пожалуй, не знали, но чувствовали: произошло
немаловажное, раз их так быстро обмундировали, выдали автоматы и винтовки
и спешно везут на машине куда-то далеко, в пески.
Полулунные, серповидные очертания барханов показались вдали. Мы ехали
к ним с наветренной стороны. Вытянутые по ветру "рога" приблизились прямо
к колесам машины, бугристые пески шли теперь и справа, и слева. Они, эти
"салажаточки", притихли, перестали даже сморкаться. Были среди них
русские, один с Байкала. Когда задул афганец, это перед тем, как я сел в
машину, он сказал, что у них баргузин - так то ветер, а этот, мол, южный,
весенний - чепуха - перетерпим; были среди них грузины, один тоже что-то
сказал про влажные тропические ветры и растения... Были армяне,
азербайджанцы... Они, оказывается, из школы сержантов. Не доучились. Всех
подняли. И едут сменять, как в войну, своих побратимов...
На заставе был один повар Егоров и семья старшего лейтенанта
Павликова. Когда остановилась машина, я спрыгнул первым и пошагал к
домику, где, по моим представлениям, должны были находиться квартиры
недавних тутошних офицеров.
Меня резко перенял Егоров.
- Что-то начальства большого нет, товарищ старшина? - заискивающе
заблеял он козленочком. - Может, вы решите вопрос? Я ить вас видел там,
средь начальства крупного!
- А зачем тебе начальство? - сурово спросил я.
- Товарищ старшина! Ить их, то есть жану ево, все одно выселят
отсель. А у меня мука клякнет, песком порошится. То ль дело - простор! А у
них и стол человечный...
- Ты, что же, хочешь побыстрее выселить их?
- А их самих выселять. Оне - жена врага. И дети еи тоже таковые
будут.
Он имел большие руки, они у него скреблись, ползали по засаленным
карманам: видно, что-то всегда таскал в них, чтобы вовремя отправить в
свой широкий рот с толстыми губами.
- Наверное, старший лейтенант Павликов тебя любил, Егоров. И в обиду
не давал?
- Эт точно! - расплылся он в ухмылке.
- Так чего же ты парку гонишь? Или уже невмоготу терпеть в своей
кухне? Хорошо же знаешь... Вдруг с сопредельной стороны, пользуясь такой
ситуацией, придут сюда ночью. В диких беглецах окажешься. К первому-то - к
тебе, в домик хороший. Подумают, что начальство, а?
- Разрешите идти? - нахмурился Егоров. - Шуткуете, товарищ старшина!
А мне не до шуток... Я ить в действительности для них, - кивнул на
пограничников, быстро выстраивающихся, - стараюсь! И жайранчика кокнул. С
первого выстрела, товарищ старшина. И уж посвежевал. А от с лапшой - не
больно разгонишься. Я сто раз говорил старшему лейтенанту, что стол нужон.
А ен - нетути да нетути!
Я зашел в домик. Жена Павликова сидела почему-то на чемоданах.
Детишки все уже собраны. Павликова оказалась маленькой тридцатилетней
женщиной, глаза ее выплаканы. Она догадалась, что на этом свете уже вдова,
однако последняя надежда, как и у каждой любящей женщины, в ней теплилась.
И, увидев меня, понимая хорошо в званиях, понимая, что я, старшина, не
могу ей помочь так, как она бы хотела, все-таки поднялась с чемодана и,
заглядывая мне в глаза, спросила:
- Что с моими Сашенькой? Вы знаете?
Я сел на табуретку. Она была сработана надежно, крепко. И семья тут
стояла и жила надежно и крепко. И вот - случай. Случай этот все решил
вмиг. Все зависело от одного слова человека, который приезжал даже не на
заставу, где все произошло, а в город, инкогнито. Сейчас он мчится к себе,
в Москву, охраняемый молодцами в хромовых сапогах, и Игорь Железновский
тоже обслуживает его вместе с этими молодцами.
С ними Лена?
Ах, Лена, Лена! Игрунья Лена!
Где теперь твой муж, жизнь которого в деле, в той папочке, - как на
ладони?
Что же ты, Лена, сделала, что он ушел от тебя не просто к другой
женщине, а туда, к чужим женщинам, к чужим людям?
Почему так вышло? Кто в этом виноват?
Ничего так и не ответил я Павликовой. Я вернулся к размещающимся
пограничникам и вскоре нашел старшего из них - лейтенанта Дайнеку. В
машине он был до того скромен, что не претендовал даже на то, чтобы ехать
вместо меня в кабине. Правда, может он бы и захотел поехать в кабине, но,
видно, увидел полковника, который там распоряжался и выделил меня на роль
отмечаемого особым вниманием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30