Это-мелодия, в которой словам не находится места.
Все слова спекуляция (от латинского speculum, зеркало):
Не в силах найти значение музыки, они нескончаемо ищут,
Мы же видим расположение снов,
Оседлавших движение, лицо уносящее
В перспективу вечерних небес, лишенную
Распрей фальшивых, как доказательства истин.
Но это-жизнь, к тому же заключенная в сферу.
Можно попробовать выпростать руку
Из шара, но меры, зиждущие его, того не позволят.
Несомненно, именно это, а не рефлекс
Что-то сокрыть, укрупняет руки очертанья,
Когда она слегка вспять подается. Невозможно ее
Сделать плоской, подобно стене:
Ей нужно воссоединиться с сегментом окружности,
К телу качнувшись, назад, частью которого мнится
Совершенно неправдоподобной,
Чтобы закрыть, оберегая лицо,
На котором напряжение таких обстоятельств
Усмешки читает укол, будто искру,
Или звезду; вряд ли кто ее видел
В возникающих заново сумерках. Свет непреклонный,
Чья настоятельность хрупкости гибнет раньше, нежели
Самонадеянность воссиять: не важно, но значимо.
Франциск, рука твоя крупна очевидно,
Чтобы сферу взломать, но, допустим, чересчур велика,
Для плетения сот нежных сетей,
Что лишь подтверждает нескончаемость ее заточения.
(Велика, но отнюдь не громадна; просто, другие масштабы,-
Подобна киту, дремлющему на дне океана,
По отношению к кораблю на поверхности). Однако глаза
Твои утверждают, что кругом всё поверхность. Поверхность-есть то,
Что находится там, и нет ничего, за исключением там .
Комната непрерывна, только альковы,
И особой роли не играет окно, точнее, осколки зеркала, или окна,
того, что справа, даже в качестве мерила погоды, и что во Франции
Зовется Lе temps,-выражением, обозначающим время,
И что не отклоняется от направления, изменения которого
Суть качества целого. Целостность неизменна внутри изменений,
Шар, подобно нашему, покоится на пьедестале из вакуума,
Танцующий на струйке воды шарик пинг-понга.
И поскольку нет слов для поверхности, то есть,
Нет слов, чтобы сказать, что это на самом деле так, что не
Поверхностно это, но-видимое зерно, и что, наконец,
Не существует пути вне проблем пафоса, vs. опыта.
Ты пребудешь, непокорный, пречистый
В своем жесте-не предостережением и не объятием,
Заключившем чтото в себя от обоих в чистоте утверждения,
Не утверждающем ничего.
Воздушный шар лопается, мелеет от скуки
внимание. Осколками зубов
Расплываются облака в луже.
Я думаю о друзьях,
Пришедших меня навестить, о том, как было
Вчера. Вторжение памяти, чей странный сдвиг
К модели, грезящей в тишине мастерской,
Приблизив свой карандаш к автопортрету.
Сколько людей приходят и остаются на какоето время,
Произнося темные или светлые речи,
Которые тотчас становятся частью тебя,
Словно свет за песками
И летящим туманом, что пропущен сквозь них,
Пока не остается ни единой частицы, принадлежащей тебе.
Те голоса в сумерках все тебе рассказали, но история
По прежнему движется в форме памяти, чьи отложения
Брезжут в гроздьях кристаллов.
Чья изогнутая рука, Франциск,
Ведает сменой сезонов, но также идеями, уходящими прочь,
Летящими с головокружительной скоростью, подобно
Упрямой листве, содранной с мокрых ветвей?
В этом я вижу лишь только хаос
Круглого зеркала, и оно группирует
Все вокруг полярной звезды твоих исчерпанных глаз,
Не знающих ничего, грезящих, которым однако ничто не открыто.
Я ощущаю, как карусель начинает вращение плавное,
Затем все быстрее, быстрей: стол, книги, бумаги,
Снимки друзей, окна, деревья сливаются в безразличную полосу,
Схватывающую меня, куда бы ни глянул.
Никак не понять мне смысл уравнения,
И почему обязан к единообразной субстанции
Я свести магму внутренних средостений.
В этом деле вожатый мой-только ты сам,
Несгибаемый, косвенный, приемлющий все
С той же улыбкой, словно у призрака, и поскольку время себя ускоряет,
То очень скоро, точнее, позднее, я отсюда найду прямой выход,
Расстояние меж нами. Много тому
Чтото значила распыленная очевидность,
Мелкие радости дня, изысканные небольшие события,
Под стать хлопотам домашних хозяек. Но сейчас невозможно
Вызвать к жизни те свойства во мгле серебристой,
Ставшей записью завершения великого искусства
Подражания изображению в стекле ,
Чтобы совершенства достичь, упразднив отстраненность
Навеки. В твоем намерении определенные скрепы,
Навсегда сохраняют очарование собственным я:
Лучезарный зрачок, шелк и коралл. Неважно,
Эти вещи такие, какими их видим сегодня,
Не коснулась их еще тень, растущая из полей
В размышления завтра.
Завтра-беструдно, но сегодня не тронуло карты,
Одиноко и, как пейзаж, безразлично
Создающий закон перспективы и то, что он означает
В глубочайшем заблуждении художника,-немощный инструмент,
Хотя очевидно насущный. Конечно, известно ему, что иные вещи
Мыслимы также, хотя, какие из них-неизвестно. Однажды мы
Попытаемся сделать столько вещей, сколько будет возможно,
И вероятно в этом мы преуспеем, изготовив их горсть,
И в чем нет ничего общего с тем, что было обещано,
Пейзаж рвется из нас, чтобы на горизонте исчезнуть.
Зеркальных поверхностей на сегодня довольно,
Чтобы свести предположение обещаний
В единое место, позволяя ускользать одному
И оставляя возможности им быть еще более реальными.
На самом же деле неуязвима кожа таких пузырей,
Как яйца рептилий;
В ней заложено все должным образом; новые
Проистекают включения, но сумма остается все той же, и, как
Если бы к шуму привыкнуть, который уснуть не давал,
А теперь взял и исчез, так и комната в себе замыкает поток,
Подобно песочным часам, где ни погоды, ни качеств
(За исключением, пожалуй, угрюмого прояснения, почти
Совершенно незримого, в фокусе заострения к смерти-подробней
Об этом позднее). То, чему должно быть вакуумом сна,
Продолжает нескончаемо быть полнотой, источником сновидений,
Который был отворен, так что этот единственный сон
Обречен только на прибыль, как на цветение шиповник,
Определяя законы, оставляя нас
Пробуждению и попыткам прожить в том, что
В данный момент стало трущобами. Сидней Фридберг
в Пармиджанино пишет: Реализм этой работы
Более не производит объективной истины, но лишь несуразность...
Однако ee искривления не порождают ощущения дисгармонии...
Формы остаются строгой мерой красоты идеала , поскольку
Вскормлены нашими снами, и так алогичны, покуда
Не замечаем однажды дыры, оставленной ими. Теперь
Значимость их, если не смысл, очевидны. Они
Должны пестовать сны, их заключавшие без исключения,
Как если б в итоге они поменялись местами
В уплотненной материи зеркала.
Они кажутся странными, поскольку нам не видны.
И это мы понимаем как точку, где возникает их слабость,
Как у волны, когда ее скала разбивает, и волна
Теряет в жесте свои очертания, выражающем очертания.
Неизбывной мерой красоты идеала остаются все формы,
Погружая в сокрытость нашу идею раздора.
Но зачем же несчастными быть с этим устройством,
Если продолжают нас сны, когда мы их пьем?
Происходит, как въявь, из снов в их собственный код продвижение.

Но только пытаюсь об этом забыть,
Оно предлагает мне стереотипы опять,
Однако, я очевидно их никогда не встречал,-лицо
Бьется на привязи якоря, словно из глубин риска его ктото извел,
Чтобы вскоре очаровать остальные, ангел, скорее,
Чем человек (Вазари).
Наверное, ангел похож на то, что мы успели забыть,
Я имею в виду забытые вещи, которые кажутся нам незнакомыми,
Когда мы снова встречаемся с ними, затерянные вне изречения,
И которые были достоянием нашим. Именно так происходит
Вторжение этого человека, который
Верхов нахватался в алхимии, но желание его
Состояло отнюдь не в научном исследовании тонкостей живописи:
Он хотел посредством искусства
Передать зрителю ощущение новизны и забавы (Фридберг).
Портреты поздней поры, такие как Господин из Уффици ,
Юный Прелат и Антея -плод маньеризма,
Однако, как отмечает далее Фридберг, в данном случае
Не исполняясь, напряжение останется замыслом.
Гармония Высокого Возрождения-есть настоящее,
Невзирая на то, что искажается зеркалом.
Новым является лишь тщательность в растушевке
Тщетности отражения круглого, сферы
(Первый зеркальный портрет),
Так, что вначале ты на миг будешь слегка одурачен,
Принимая образ за собственное отражение.
А потом ощущаешь себя, подобно
Гофмановским персонажам, которые были их лишены...
За исключением того, что я целиком, кажется,
Вытеснен буквальной инаковостью живописца
В ином, его же пространстве. Мы удивили его
За работой. Но, нет, это он нас удивил
Тем, как работал. Еще немного и картина-закончена.
Удивление почти чрезмерно, как если бы ктото
Вздрогнул от порыва метели, которая даже
Сейчас еще угасает в собственных хлопьях.
Это случилось, когда ты уснул изнутри.
И нет оснований, чтоб просыпаться, разве что день на исходе,
И будет трудно ночью уснуть,-ну, может быть, только под утро.

Тень города впрыскивает под кожу свою же тревогу:
Рим, где Франческо работал в дни Мародерства:
Его фантазии изумили солдат, которые ворвались к нему;
Они разрешили Франческо бежать и он вскоре уехал;
Вена, где сегодня находится его живопись, где
Я с Пьером смотрел ее летом 1959 года; Нью Йорк,-
Где сейчас я живу,-логарифм всех городов. Наш пейзаж
Оживлен постоянным ветвлением, челночным движением,
Бизнес пасется жестом, взглядом, молвой. Другая жизнь городу,
От-ражение в зеркале неизвестной, однако
Точно описанной мастерской. Он хочет вытянуть
Жизнь из нее, свести ее размеченное пространство
К розыгрышу, превратить ее в остров.
Процесс временно был остановлен,
Но, вот, по ходу возникает иное-
Нечто драгоценное в ветре. Остановишь, Франческо, его?
Достанет ли на это сил у тебя?
Ветер несет то, чего он не знает, ветер, несущий себя,
Ослепший, не ведающий о себе ничего. Это инерция,
Которая, по утверждению многих, однажды иссушила всю силу-
Потаенную или всеобщую: шепоты слов, которых никто не поймет,
Но ощутить которые можно-холодок увядания,
Странствующий среди мысов, полуостровов твоих скреп и так
Далее к архипелагам, к погруженной, воздушной тайне
открытых морей.
Такова негативная сторона. Позитивная же
Сторона состоит в придании жизни известности,
Чтобы придавать значение тому, что, лишь мнится,
должно нас покинуть,
Но сейчас, как эта новая форма вопросов, кажется
не сообразны стилю. Если они решили стать классиками,
Им нужно решать, на какой они стороне.
Их сдержанность предполагает развитие
Городского сценария, привносит двусмысленность,
Которая выглядит своевольноуставшей, старческие забавы.
Что нам нужно сегодня-лишь только этот, не схожий ни с чем
Мятежник, стучащий в ворота притихшего замка. Франческо,
По мере того, как никакого ответа/ответов вообще не последовало,
Твои аргументы стали попахивать. И, если они рассыплются прахом,
это будет лишь значить, что их время ушло какоето время тому,
Но посмотри, выслушай: возможно другая жизнь накоплена там,
В тайниках никому не известных; то есть, не мы-изменения;
На самом же деле мы это и есть, если сможем вернуться.



Система
(Из Трех поэм )


Итак, система распадалась. Тот, кто продирался через все неурядицы и хлопоты внутрь себя, пятясь по радиусу к своему средоточию, вдруг понимает: если он не переборет подступившую икоту, она вдребезги разорвет его изнутри. И сквозь осколки жизни, ее окраины и предместья откроется путь вовне, за пределы города.

И тогда, и сейчас, что бы ни происходило, узнаваемо ощущение ветра перед его дуновением. Из него вылупляется предощущение, полностью оперившееся,-так вспыхивает новое существование, но и оно уже успело в нас загнездиться. Кусты и переулки здесь только для его разделения; им выпало предотвратить его кувырок сквозь себя, сужение в свое русло и вторжение единым потоком в утро Дня Искушения. Играя, мы улавливаем паузы, такты и интервалы регулярного бытия в мешанине дневных событий. Словно сегодня лишь слепок со многих вчера. Безнадежно гадать о своем предназначении. Все факты учтены, остается лишь их безупречно комбинировать, и тогда настоящее предстанет в образе здания с анфиладой обитаемых комнат, своевременно выловленных из вечности.

Все это так. В иные времена воплощаются иные последовательности; теперь они спрятаны в сейфе памяти, ибо время для них протекает подругому. Все же они действительно существовали. Например, опьянение, настигая на исходе дня, делает жизни инъекцию взаправдашней боли, на мгновение поднимая ее ввысь. Чтобы затем превратиться в обычный расплывчатый обман-форму минувших вещей. Эти вещи так же распространены, как и все остальные: вещи-труженики и вещи-святыни. И сухое стрекотание без тембра и истерическое стаккато пассажей,-ими нельзя овладеть, их нельзя отвергнуть. Эти вещи-отметки на жизненном маршруте. Они скрыты в тени, но жизнь без них становится прозрачной, эфемерной и невесомой; она проплывает над всем и над всеми иллюзорным облаком; о ней уже не гадают, а только вспоминают ее, как вспоминают вещи, оставленные на равном расстоянии от нас. Свет выпивает тьму и растворяется в ней, не прямо над нами, как мы предполагали, а вдали. Вдали от нас, в ином безотносительном к нам пространстве. Мы не смели назвать жизнью то, что должно было с нами произойти.

Впрочем, в иные времена все было иначе. Люди видели вещи иными. Все вокруг было пронизано жизнью и знанием: его не замечали, но оно было тут как тут. Не нужно было собираться с мыслями каждый раз перед осторожным зондированием собственных ощущений. Знание было настолько полно собой, что казалось, оно постепенно замкнется в скорлупу своей очевидности, сморщится в ней и неизбежно сойдет на нет, став другой стороной монеты, орлом или решкой. Тогда знание еще знало себя. А жизнь величавыми волнами омывала его, развлекаясь поверхностной игрой ума без каких бы то ни было строгих правил и суровых обетов.
1 2 3 4 5