Обслужили супер, советую всем 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Все для него было игрой, и всегда он играл
одинаково хорошо. Не было ничего на свете, что он принимал бы серьезно;
его все интересовало, но, в сущности, он по-видимому, находил, что ничто
не достойно интереса за исключением одного: его самого и того, что он
живет. Для него это было центром всего, и этот единственный инстинкт
настолько вкоренился в нем и был так силен, что он на все окружающее
переносил свое "я".
Быть-может, в этом и крылась причина его победы. Когда он был далеко,
то его быстро забывали, но в его присутствии нельзя было устоять против
него - тогда он был властелином.
Станислава д'Асп нашла в нем новый, более широкий мир. Мир, полный
загадок и таинственности, полный замкнутых дверей и калиток, которые ему,
по-видимому, и в голову не приходило раскрывать. В графе все было ясно и
просто; в его душевном мире она вращалась так же свободно, как в тихом
парке замка. Она знала каждую клумбу и каждый розовый куст, но лучше всего
она знала тот могучий дуб, который не в силах была бы вырвать самая
сильная буря, и который стоял гордо и непоколебимо: его великую любовь. А
душа другого была для нее заколдованным лабиринтом. Она выбирала одну
дорогу, которая казалась ей прекраснее дороги в дворцовом парке. Ей
казалось, что дорога эта ведет в бесконечную даль, а между тем стоило
сделать лишь несколько шагов, как оказывалось, что путь прегражден
непроходимой живой колючей изгородью. Она сворачивала в сторону на другую
дорожку, но тут ей не позволяло идти дальше какое-нибудь странное
животное. То она блуждала, как впотьмах, в удушливой атмосфере, которая
возбуждала ее дремавшие чувства... Что же касается фламандца, то он ничего
не искал у этой женщины, ничего от нее не добивался. Однажды вечером, во
время ужина, он сказал, что провел несколько восхитительных недель в этом
тихом замке, и что от всего сердца благодарен своему другу и любезной
графине, но что теперь ему пора уезжать снова в широкий свет, и что завтра
он отправляется в Бомбей. Все это он сказал небрежным тоном, как бы между
прочим, но в действительности все было так, как он говорил. Граф старался
уговорить его остаться подольше, но графиня не произнесла ни слова. Когда
они встали из-за стола, и граф отдал слугам приказание все приготовить на
следующее утро к отъезду своего друга, графиня попросила гостя последовать
за нею в сад.
Там она сказала ему, что поедет вместе с ним. Ян Ольеслагерс
приготовился к той или другой сцене, но этого никак не ожидал. А потому он
на мгновение потерял обычное самообладание и, стараясь найти слова,
которые хотя бы сколько-нибудь походили на доводы благоразумия, сказал
нечто такое, чего он, быть-может, не сказал бы при других обстоятельствах.
У него не хватило духу сказать ей, что он не желает, чтобы она
сопровождала его, что он не питает к ней никакого чувства, и что в большом
замке его воспоминаний она занимает лишь маленькую каморку, что она не
более как цветок, который он сорвал мимоходом и воткнул в петлицу дневного
костюма, чтобы бросить его, переодеваясь к вечеру. И вот ему пришел
наконец в голову единственный правдоподобный довод, который он мог
привести графине. Он начал с того, что сказал с некоторым чувством, что
долго боролся, и что сердце его разрывается на части. Но к несчастью, он
слишком привык к широкой жизни и хорошо знает, что он уже не в силах
больше изменить своим привычкам. Состояние его однако едва хватает на него
одного и далеко не соответствовало бы потребностям графини. Оба они до
такой степени привыкли к роскоши и комфорту, что малейшее лишение... И в
конце концов им все-таки пришлось бы расстаться, а потому-то он и решил
уехать теперь, чтобы позже не делать разлуку еще тяжелее...
Как и всегда, он в эту минуту верил сам тому, что говорил, и он был
убежден в том, что графиня верит каждому его слову. Она молчала, и он
нежно обнял ее. Его верхняя губа слегка дрогнула, еще только несколько
слов: не надо плакать... злой рок... возможно свидание... вздохи и
слезы... - и все обойдется.
Но графиня удивила его. Она выпрямилась во весь рост, посмотрела
открытым взглядом прямо в его глаза и сказала спокойно:
- Винсент даст нам все, что нам необходимо.
Он не мог произнести ни слова, он с изумлением смотрел на нее и
наконец пробормотал едва внятно:
- Что? Ты с ума...
Но она его больше не слушала, она медленно пошла к замку. И она была
так уверена в своей удаче, так непоколебимо верила во всемогущую любовь
графа, который должен был принести ей и эту жертву, самую большую из всех,
- что она сказал, с улыбкой оборачиваясь к фламандцу с высокой лестницы:
- Подожди здесь минутку.
В ее последнем жесте было столько царственного величия, что Ян
Ольеслагерс готов был снова признать эту женщину обворожительной. Он ходил
взад и вперед по дорожкам парка, залитым лунным светом, и смотрел на
замок, стараясь найти хоть одно освещенное окно. Но ни в одном окне не
было света. Он подошел ближе к замку, надеясь услышать хоть какие-нибудь
голоса, крик или истерические рыдания. Но он ничего не услышал. Ни на
минуту ему в голову не пришла мысль войти в замок - он питал инстинктивное
отвращение ко всему неприятному. Он только обдумывал, что ему предпринять,
чтобы отделаться от этой женщины, если бы графом овладело безумие, и он
отдал бы ему ее вместе с приданым. Как отделаться от нее, не будучи грубым
и резким? Раза два он расхохотался, - он сознавал весь комизм этой глупой
истории. Однако и этот комизм показался ему в конце концов слишком
ничтожным для того, чтобы им наслаждаться. Ему стало скучно; взвесив все и
не придя ни к какому заключению, он потерял интерес к этому вопросу.
Пробродив по тихому парку несколько часов, он совершенно успокоился, и ему
стало казаться, что все это ничуть не касается его. Что все это произошло
в незапамятные времена, или что все это случилось с кем-то другим, а не с
ним. Он начал зевать и наконец вошел в замок и направился в свою комнату
через длинные коридоры и лестницы. Здесь он разделся, тихо просвистал
уличную песенку и улегся в постель.
Рано утром его разбудил камердинер и, сказав, что автомобиль ждет
его, помог ему уложить вещи. Ян Ольеслагерс не спросил про господ, но он
сел писать письмо графу. Он написал подряд три письма - но разорвал все.
Когда автомобиль с пыхтением выехал из ворот парка и понесся по дороге в
утреннем тумане, он со вздохом облегчения воскликнул:
- Слава Богу!
Он уехал в Индию. Но на этот раз он не посылал больше открытых писем.
Через полтора года он получил одно письмо, которое долго путешествовало
вслед за ним. Письмо было адресовано ему в Париж, и адрес был написан
рукою графа; в конверте было только напечатанное извещение о смерти
графини. Ян Ольеслагерс сейчас же ответил; он написал красноречивое, умное
письмо, которым остался очень доволен. Он ничем не выдал себя в этом
письме, но вместе с тем был искренен и чистосердечен. Одним словом, это
было письмо, которое должно было произвести впечатление на того, кому оно
предназначалось. Однако на это письмо он не получил ответа. Только год
спустя, когда он снова очутился в Париже, он получил второе письмо от
графа.
Письмо было очень короткое, но сердечное и теплое, как в былые
времена. Граф просил его именем их старой дружбы при первой возможности
приехать к нему в Ронваль. Эта просьба была в связи с последней волей
графини.
Ян Ольеслагерс был неприятно поражен: от такого путешествия он не мог
ожидать ничего хорошего. Его ничуть не интересовала развязка этой семейной
драмы, к которой уже давно не имел никакого отношения. Но он уступил
просьбе графа только в силу действительно сохранившегося в нем чувства
дружбы.
Граф не встретил его на вокзале. Но слуга, который приехал за ним и
привез его в замок, попросил его пройти в библиотеку. Граф сидел без
книги, без газеты, а между тем, по-видимому, он уже долго сидел так, -
перед ним стояла пепельница, переполненная папиросными окурками.
- А, наконец-то ты пришел, - сказал он тихо. - Я уже давно тебя жду.
Хочешь чего-нибудь выпить?
Это приветствие показалось фламандцу мало симпатичным. Однако он
чокнулся с другом. Три-четыре стакана крепкого бургундского, и он снова
приобрел обычную уверенность. Он пускал клубы табачного дыма в огонь и
чувствовал себя прекрасно в мягком глубоком кресле. В голосе его была даже
некоторая снисходительность, когда он сказал:
- Ну, теперь рассказывай.
Однако он сейчас же раскаялся в своем грубом тоне, и его охватило
чувство сострадания, когда он услышал неуверенные слова:
- Извини... но не расскажешь ли ты мне сперва.
Тут Ян Ольеслагерс был близко к тому, чтобы сделаться сентиментальным
и покаяться.
Однако граф избавил его от этого. Едва его друг пробормотал первое
слово, как он его прервал:
- Нет, нет. Извини, я не хочу мучить тебя. Ведь Станислава все
рассказала мне.
Фламандец повторил несколько неуверенно:
- Она тебе все рассказала?
- Да, конечно, в тот вечер, когда она рассталась с тобой в парке.
Впрочем - все это я сам давно уже должен был сказать себе. Было бы чудо,
если бы ты полюбил ее.
Друг сделал легкое движение в своем кресле.
- Не говори ничего... А что она полюбила тебя - то это так же
естественно. Итак, я виновен во всем: я не должен был тогда приглашать
тебя сюда. Я сделал вас обоих несчастными.
- И себя также.
- Прости мне!
На душе у фламандца стало очень нехорошо. Он бросил в огонь
только-что закуренную папироску и закурил другую.
- Станислава сказала, что вы друг друга любите. Она просила меня дать
вам средства, которых у тебя не было. Разве это не было прекрасно с ее
стороны?
Фламандец проглотил слова, которые готовы были сорваться у него с
губ. Он с усилием произнес только:
- Господи...
- Но я не мог этого сделать. Да вначале я и не понял как следует,
насколько велико и сильно было ее желание. Я отказал ей и позволить тебе
уехать. Каким несчастным ты должен был чувствовать себя, мой бедный друг,
- можешь ли ты простить меня? Я знаю, как можно было страдать по ней, как
можно было любить эту женщину.
Ян Ольеслагерс наклонился вперед, взял щипцы и стал мешать ими в
камин. Его роль в этой комедии была невыносима, и он решил положить этому
конец. Он сказал резко:
- Черт возьми, и я это знаю.
Однако граф продолжал все в том же тихом, скорбном тоне:
- Верю, что ты это знаешь. Но я не мог, - не мог отпустить ее. У меня
не хватило сил на это. Можешь ли ты простить меня?
Ян Ольеслагерс вскочил с кресла и резко крикнул ему прямо в лицо:
- Если ты сейчас же не перестанешь дурачиться, то я уйду!
Но граф схватил его за руки:
- Прости, я не буду тебя больше мучить. Я хотел только...
Тут только Ян Ольеслагерс увидал, что его друг одержимый, и он
уступил ему. Он крепко пожал ему в ответ руку и сказал со вздохом:
- Во имя Господа, я прощаю тебя!
Тот ответил ему:
- Благодарю тебя.
После этого оба замолчали.
Немного погодя, граф встал, взял с одного стола большую фотографию в
раме и протянул ее своему другу:
- Вот это для тебя.
Это был портрет графини на смертном одре. У изголовья стояли два
великолепных канделябра из черного серебра, подарок Людовика XIII одному
из предков графа. Черная гирлянда, висевшая между колонками кровати,
бросала тень на лицо покойницы. Быть может, благодаря этой тени,
создавалось впечатление, будто лежит живая. Правда, глаза были закрыты,
черты лица застыли, и выражение не соответствовало дремлющему человеку. Но
полуоткрытые губы улыбались странно и насмешливо...
Кружевная сорочка была застегнута до самого ворота, широкие рукава ее
ниспадали до самых пальцев. Длинные, узкие руки были сложены на груди, и
прозрачные пальцы сжимали Распятие из слоновой кости.
- Она приняла католичество? - спросил фламандец.
- Да, в последние дни она обратилась, - подтвердил граф. - Но, знаешь
ли, - продолжал он тихо, - мне кажется, она сделала это, чтобы придать еще
больше силы моей клятве.
- Какой клятве?
- Накануне смерти она заставила меня поклясться, что я буквально
исполню ее последнюю волю. В этой воле нет ничего особенного, дело
касается только ее погребения в часовне замка; она это сказала мне тогда
же, хотя ее завещание я вскрою только сегодня.
- Так она, значит, еще не похоронена?
- О, нет! Разве ты никогда не бывал в нашей часовне в парке? Почти
все мои предки были сперва похоронены на маленьком кладбище, среди
которого стоит часовня. И только по прошествии нескольких лет останки из
вырывали из могил, клали в урны из обожженной глины и ставили урны в
часовню. Существует такой нормандский обычай, который, как говорят
хроники, со времен Рожэ Рыжего. Я думаю, что этот обычай установился в
силу необходимости, так как едва ли хоть один из этих искателей
приключений умирал дома. И вот товарищи умершего приносили домой его
останки вдове. Все мои предки покоятся там, как мужчины, так и женщины,
все без исключения. И, конечно, туда я поставил бы также и останки
Станиславы, не дожидаясь, чтобы она сама попросила об этом. Но она не
доверяла мне после того, как это случилось, она думала, быть может, что я
откажу ей в этой чести. Вот почему она заставила меня поклясться.
- Она не доверяла тебе?
- Да. До такой степени, что мое обещание и моя клятва не показались
ей достаточными. Во время своей болезни она мучительно ворочалась на
подушках, тяжело вздыхала и скрипела зубами.
1 2 3 4


А-П

П-Я