https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/Niagara/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Наверно, кто-то выбросил с проплывавшего корабля. Я эти штуки тоже
видел... в Черном море.
- Да, вспомнил! - вдруг вспоминаю я. - Вспомнил, зачем я сюда
приперся. Сегодня юбилей журнала, ты приглашен. Можно без галстука.
Владислав Николаевич кивает. На собственных юбилеях он стесняется, на
чужих - скучает, но сегодня он придет вовремя и отсидит до конца, потому
что на этом юбилее будет присутствовать Татьяна.
Я допиваю чай и с интересом наблюдаю, как пустой стакан, дребезжа
чайной ложечкой, от Владика к чернильному прибору.
Кстати, надо будет подсказать этим музейным деятелям, что после войны
здесь в простенке висел портрет молодого Сталина, - чтобы после моей
смерти в кабинете все было а-ля натюрель.
Все, теперь в редакцию. Форточка в кабинете сама собой распахивается
для проветривания... Знаю, знаю я эти фокусы: дерни, внученька, за
веревочку - дверь и откроется.
Владислав Николаевич провожает меня вниз до самых дверей, а человек с
кобурой открывает их. Интересно, у него там настоящий "макар" или кобура
набита бумагой? Должен быть настоящий.
Павлик уже поджидает у входа. Карета подана, но я в нее не сажусь,
потому что сейчас в ней пахнет дрянными польскими духами, а запахи мне
всегда о чем-нибудь напоминают, и я раздваиваюсь.

3
Теперь наша траурная процессия медленно движется по проспекту имени
академика Эн в обратную сторону. Проспект вырублен прямо в березовой роще,
я люблю в ней гулять. Однажды утром я ушел сюда, чтобы побродить и
подумать; вечером Татьяна забеспокоилась, позвонила в учреждение, а
Владислав Николаевич - рад стараться! - приказал сотрудникам и охране
прочесать лес. Но меня не нашли, хотя я ни от кого не прятался. Домой в
тот вечер меня доставили вертолетчики, на которых я набрел, выйдя из лесу
аж у самого Печенеговского водохранилища. В нелетную погоду они ловили там
рыбу и обратили внимание на какого-то сумасшедшего старика - я ходил по
льду и с методическим остервенением разбивал тростью замерзшие лунки.
Но сейчас я прохожу мимо рощи. Сейчас у меня дела, дела, дела; к тому
же лес уже занят - в моих березах бродит тот самый старикашка в
раздвоенном каракулевом пирожке, уступивший мне утром дорогу (кстати,
такие смушки в сталинское средневековье носили заслуженные деятели
искусств и наук, председатели колхозов-миллионеров, директора гастрономов
и вообще всякие рыла). И потом, мне не терпится попасть в редакцию.
Недаром меня с утра тянуло туда - сегодня исполняется сколько-то там лет
со дня выхода первого номера "Науки и мысли".
Этот журнал - моя последняя в жизни забава. Я самолично создал его,
пройдя все высокие инстанции и удивляя начальство своим напором и
докладными записками.
- Как, еще один научно-популярный журнал? - переспрашивали меня. - Но
ведь существуют такие-то и такие-то!
- Этот будет другой, - сердился я. - В записке я все объяснил, вы,
наверно, невнимательно прочитали. У всех наших научно-популярных журналов
одна, но пламенная страсть - они пропагандируют науку и соединяют ее с
жизнью...
- А вы что же, не собираетесь соединять науку с жизнью? - сразу
настораживалось начальство и с опаской разглядывало человека, только что
вышедшего из лесу.
- Нет, не собираюсь. Сегодня пришла пора не соединять, а спасать
жизнь от науки. Это будет антинаучно-непопулярный журнал. Журнал нового
типа. Он будет соединять науку не с жизнью, а с мыслью. Они до сих пор
были оторваны. Журнал так и будет называться: "Наука и мысль".
- Господь с вами! - пугалось начальство. - Что за странное название?
Что вы этим названием хотите сказать?.. А кто будет его главным
редактором?
- Я, - бодренько отвечал я.
С тех пор прошло много лет. Начинали мы не спеша, оглядываясь по
сторонам и посматривая наверх. Потом попробовали похулиганить... И сейчас
журнал процветает. Статьи для нас пишутся лучшими умами страны, и мне
рассказывают, что ученый люд уже не мыслит жизни без "Науки и мысли" - в
конце месяца даже почтенные академики вроде меня с нетерпением заглядывают
в почтовые ящики, чтобы узнать, кому еще из них дали по морде и куда
пойдет наука в следующем квартале. Но дело не только в "лучших умах".
Поговаривают, что за спиной нашего журнала стоит какая-то потусторонняя
сила, потому что коэффициент полезного действия "Науки и мысли" так высок,
что требует хоть какого-то объяснения: непонятно, КТО нас разрешил, почему
мы такие смелые и почему вообще функционируем - с административной точки
зрения наш журнал невозможен, не должен существовать...
Я этого не могу объяснить - даже себе. Не знаю. Честно говоря, идею
подобного журнала я украл у покойного академика Эн, именем которого назван
этот проспект. Еще до войны он хотел создать журнал, в котором
целенаправленно выискивались бы побочные эффекты любого научного проекта
или открытия - то есть, оборотные стороны всех наших медалей.
- У них в науке сплошные суки, - любил шутить академик Эн.
Допускаю, его шутки по тем суровым временам были не самыми удачными,
потому что в том деревянном домике в начале проспекта, где приколочена
бронзовая мемориальная доска с его непохожим профилем, академик Эн за свой
длинный язык был на целый год подвергнут домашнему аресту - применялась и
такая мера. Перед домиком стоял часовой с примкнутым штыком, а академик Эн
плевал из форточки в свой невозделанный огород - нельзя выходить, и баста!
Полгода нам в этот домик выписывали пропуска, и мы, доставляя на подпись
арестованному начальнику разные секретные бумаги, иногда рисковали жизнью
- часовые тоже бывали разные: однажды один слабонервный оглушительно
выстрелил в воздух, приказал мне лечь лицом прямо в лужу и держал в такой
позе, как врага народа без пропуска, до тех пор, пока не прибежал
разводящий. В конце концов всем это так надоело - и часовым, и начальству,
и нам, и академику Эн, - что ему разрешили под охраной ходить на работу.
Потом охрана сама собой куда-то пропала, а еще позже за выдающиеся
оборонные результаты академика Эн представили к высокой правительственной
награде. В знак примирения нарком вооружений выпил с ним чаю у меня на
кухне... пили-то мы коньяк, но жена думала, что чай.
Теперь я понимаю: мой шеф хотел иметь у нас подлинную научную критику
- научную критику во что бы то ни стало и невзирая на лица. Я хотел
назвать его "Журнал научной инквизиции", но внучка отговорила: "Не смеши,
дед, козу и Госкомиздат".
- Какой сегодня день? - спрашиваю я у Павлика в автомобильную
форточку.
- Пятница.
- Значит, завтра суббота, - заключаю я и вглядываюсь в лес, но
старикашка в смушковом пирожке уже растворился среди берез, и я никогда
уже не узнаю, кем он был, этот мой современник, - профессором университета
или приемщиком заготовительной конторы?
Прямой длиннющий проспект имени моего учителя академика Эн (раньше он
назывался "Путь к коммунизму") тянется по лесу без единого поворота
километров двенадцать до самого Печенежкинского водохранилища, но ковылять
мне осталось совсем немного... во-он к тому двухэтажному зданию с
псевдоколоннами, где в полуподвальной трехкомнатной квартире разместилась
редакция "Науки и мысли". За эту квартиру я выиграл целую Грюнвальдскую
битву у одного доцента-парапсихолога по имени Леонард Христианович Гланц.
Даже имя запомнил. В то время он защитил кандидатскую диссертацию на стыке
биологии, медицины и оккультных наук, и ему таки разрешили продолжать и
совершенствовать этот бред за государственный счет. Но я встал на его
пути! Конечно, я выглядел ретроградом, но только не в собственных глазах.
Даже Татьяна просила меня за Гланца - дудки! Не знаю, как насчет телепатии
и биополя, но энергии в этом худеньком человечке была пропасть, какая-то
бездонная прорва килокалорий... Короче, я сумел выиграть квартирную битву
с Гланцем и горжусь этой победой не меньше, чем всеми своими научными
достижениями, - если бы не я, то "Наука и мысль" ютилась бы сейчас не в
сыром подвале, а где-нибудь на ледяном чердаке. Впрочем, дело там было не
в квартире, а в принципах... не люблю шарлатанов, пусть даже чистосердечно
заблуждающихся... Но о своих принципах я давно уже перестал
распространяться.
У входа в подвал красуется стеклянная черная вывеска с желтыми
буквами. Ее давно пора сменить - под воздействием жары и морозов три
последние буквы исчезли, и сейчас вывеска читается так:
РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА
"НАУКА И МЫ
Я назвал бы эту вывеску произведением искусства. Ее "за бесплатно"
создал наш главный художник Ашот Сахалтуев, и на балансе редакции она не
числится - когда один раз в году из издательской "бугайтерии" (так говорит
Татьяна) к нам приезжают какие-то хмурые бугаи для ревизии столов, стульев
и пишущих машинок, то на вывеску они не обращают внимания. Это важно: на
нее уже планировались покушения. Все тот же Леонард Христианович Гланц, в
сущности безобидный человек, проиграв битву за трехкомнатную квартиру,
грозился силой своего биополя выдрать при свидетелях нашу вывеску из
кирпичной стены вместе с шурупами и деревянными пробками и доказать тем
самым наличие присутствия.
Но все как-то обошлось.
Другой случай: моя прифронтовая разведка донесла, что светило нашей
медицины профессор Степаняк-Енисейский (Татьяна называет его попросту
"Степан") совсем недавно кулуарно (Танька говорит "коло урны") обещался
разбить нашу вывеску кирпичом. Эта угроза в самом деле представляет
опасность... но об этом хомо сапиенсе мне сейчас не хочется ни говорить,
ни думать.
Вывеска до сих пор цела. Я перечитываю ее. Без трех последних букв
она читается тоже со смыслом. "НАУКА И МЫ" - мне так даже больше нравится.
Далась мне эта вывеска.
- Юрий Васильевич, я отлучусь на один час, - прерывает мои думы
Павлик, обеспокоенный тем, что я так долго разглядываю эту стекляшку.
В мои преклонные лета меня уже не очень волнуют альковные проблемы,
но все же интересно было бы узнать, как мой шофер добивается расположения
прекрасного пола? За что они его поят, кормят и спать укладывают? Я
однажды спросил его: "За что они тебя так?..", но Павлик загадочно
ухмыльнулся и ответил: "Это длинная былина про одного кобелина..."
- Ладно, отлучись.
Он уезжает, а я вхожу в редакцию.

4
Редакция "Науки и мысли" расположена в бывшей коммунальной квартире с
тремя низкими полуподвальными комнатами и темной прихожей. Ашот Сахалтуев
к юбилею обклеил прихожую белыми журнальными обложками, от первой до
последней набравшимися за сколько-то там лет. Сегодня я подпишу в печать
очередной, апрельский номер. Начиная журнал, Ашот долго объяснял мне,
почему обложка должна быть непременно белой, но я уже подзабыл в чем там
дело... возможно, специально для обклеивания прихожих под обои.
Этот человек узурпировал власть в "Науке и мысли" в области
художественного оформления, и мне ничего не остается делать, как
подписывать в печать его собственные иллюстрации и картинки его дружков -
художников ультрасовременного направления, которых Ашот приглашает
сотрудничать. В Печенежки реалистов не заманишь, и к нам попер авангард...
или как он сегодня называется... андеграунд? Пусть. Читателям, в общем,
этот дизайн нравится, хотя иногда наши иллюстрации смахивают на бред
сумасшедшего, а иногда - на обычное озорство: то возьмут, нарисуют к
серьезной проблемной статье о безотходном производстве натуральный ночной
горшок с натуральным дерьмом... то изобразят еще чего похуже... Из-за этих
картинок у нас время от времени случаются неприятности - директор нашего
издательства товарищ Моргал однажды написал на сигнальном экземпляре
красным фломастером простую и ясную резолюцию:
"ОБСТРАКЦИЯ!"
Два раза подчеркнул и расписался. С тех пор это словечко стало в
редакции этаким паролем - в пылу какого-нибудь никчемного спора чьей-то
гордыни с чьим-то гонором, кто-нибудь третий почешет за ухом карандашом и
глубокомысленно изречет, нажимая на звук "О":
- Обстракция!
И всем все становится ясно.
Я долго стою в нарядившейся белой прихожей и разглядываю обложки.
Очередной заскок, не могу оторваться. Наконец с трудом передвигаю взгляд в
угол на чьи-то средневековые потертые лыжи с тропическими бамбуковыми
палками.
Зачем здесь лыжи? Не знаю. Наверно, кто-то пришел на лыжах в
редакцию.
Меня никто не замечает. Им начхать на своего главного редактора, у
них сегодня подготовка в набор майского номера. Из большой комнаты, где
двенадцать письменных столов и суета сует, доносится голос Ашота. Он о
чем-то спорит с завотделом Дроздовым, в которого когда-то была влюблена
моя внучка. (Там был целый роман - правда, дешевый и на плохой бумаге, как
в "Роман-газете", - но об этом молчок!) Вслушиваюсь. Ашот и Дроздов
пытаются совместить очередную статью с иллюстрацией, но у них ничего не
выходит. Статья под названием "Зубная боль профессора
Степаняка-Енисейского" должна бракосочетаться с картинкой, где изображена
громадная кариесная челюсть.
- Вам, художникам, главное картинка, а там хоть трава не расти, - от
баритона Дроздова начинают вибрировать лыжи. - Пусть текст будет хоть
вверх ногами, главное, чтобы картинка влезла. Где я тебе сокращу восемь
строк? Где, покажи? У меня все строки смысловые, рабочие. Как несущие
балки. Выдерни хоть одну - и статья развалится. Понял? Почему я должен
сокращать текст?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22


А-П

П-Я