Шленский Александр
Позорный вонючий след
Александр Шленский
Позорный вонючий след
В тот вечер Гнидыч позвонил мне необычно рано и сказал, что раздумал идти на вечернюю лекцию по теории контрапункта и вместо того приглашает меня в гости, шмальнуть травки.
-- Трава убойная, заявляю ответственно, как самый талантливый студент консерватории. Ты такой травы еще никогда не пробовал. Это я, гениальный Николай Гнедич, говорю тебе собственной персоной. Приезжай.
Интересно, а можно ли говорить не собственной персоной, а чьей-нибудь еще? Понятное дело, нельзя! А тогда зачем такие слова зря произносить? "Собственной", да еще "персоной". Наверное затем, что все-таки можно что-нибудь сказать и чужой персоной, если эту персону подучить, кому и что сказать, и заинтересовать материально. Например, заплатить. С этой точки зрения вообще получается, что мало кто чего говорит собственной персоной, а все в основном говорят чужими персонами. Ведь и вправду - сколько всякой херни мне приходится говорить не потому что я хочу ее сказать собственной персоной, а просто потому что по делу надо все это сказать, чтобы на жизнь заработать. А вот Николай Гнедич - человек гениальный. И говорит он гениальные вещи собственной гениальной персоной.
Вообще то, он Гнедич только по паспорту. А по жизни самый настоящий Гнидыч. Не потому что он может, например, подставить или сдать кого-то, вовсе нет. Гнидыч не такой, он хороший. А Гнидыч он потому что любой, даже самый замечательный оттяг он непременно пытается обставить с научно-мистической, шизо-интеллектуальной точки зрения. Вместо того чтобы отдаться течению нирваны, как все нормальные люди, он начинает в обдолбанном состоянии философствовать, нести всякую заумь и обламывать кайф хорошим людям. Говорит, что это его раскрепощает интеллектуально, высвобождает кармические силы и раскрывает сознание так что оно делается размером со всю Вселенную.
Однажды он начал гнать по поводу того что для человеческого зародыша материнская матка как раз и представляется Вселенной. Он там подвешен на пуповине, барахтается в какой-то жидкой юшке, дышать ему не надо, потому что за него дышат, пить-есть тоже не надо - короче, вообще ничего не надо, кроме как откровенно кайфовать. А потом, когда начинаются роды, юшка выливается, матка сокращается, становится тесно и неуютно, в общем, очень хреново. Именно по этой причине, когда спиногрыза вытаскивают наружу, он дико орет со всей мочи, потому что ему первый раз в жизни обломали кайф, длившийся целых девять месяцев.
-- А сколько раз еще обломают! - сокрушался Гнидыч. - А он же не дурак, он уже все понял, что его по жизни ждет, вот поэтому он так и орет.
Гнидыч в это месте воодушевился и стал нести совершенную ахилесицу. Ахилесица - это помесь ахинеи и околесицы, термин, придуманный специально для Гнидыча, который любит ее нести.
-- Вот подумайте сами,-- размахивал руками Гнидыч,-- все считают, что когда двое трахаются, то эти двое как раз и кончают. Правильно?
-- Ну и? - мрачно спросил Брюшистый Скальпель.
Брюшистый Скальпель - это приятель Гнидыча, хирург из городской больницы, который поит его медицинским спиртом за то что Гнидыч угощает его травой и играет ему на саксофоне. У добряка-хирурга плотное брюхо доброго мясника и блестящий лысый скальп без всяких признаков растительного покрова. А вообще, по жизни, брюшистый скальпель - это инструмент такой. Ну типа, гуманный такой медицинский ножик для резки людей, у которого лезвие выгнуто брюхом книзу. А бывает еще скальпель с плоским лезвием. А бывает грудинный нож у патологоанатома, которым грудину и ребра режут с аппетитным хрустом. Но это детали.
-- Так вот,-- продолжил Гнидыч, на самом деле кончают всегда не двое, а трое. И если при этом телка залетает, то этот третий так дальше и кайфует все девять месяцев подряд. И потом когда он вырастет и сам кончает в качестве первого или второго, он частично вспоминает как он кончал, когда был еще тем, третьим. Он собственно, только потому и хочет кончить первым или вторым, потому что хочет повторить то, что чувствовал, когда кончал третьим, все девять месяцев подряд. Только далеко не всем это удается.
Тут Брюшистый Скальпель подмигнул мне и в свою очередь стал долго и серьезно рассказывать Гнидычу, что когда этот третий мужеска пола сидит в матке, обмотанный пуповиной, то у него яйца сперва находятся не между ног, а глубоко в животе. А потом они долго спускаются вниз по паховым каналам, пока не уходят в мошонку.
-- А к чему ты это гонишь? - не понял Гнидыч.
-- А вот как раз к тому, -- серьезно ответил Брюшистый Скальпель, -что я тебя сейчас возьму всей пятерней за яйца и начну со всей силы вкручивать их обратно в живот, по эмбриональным каналам, если ты только сей момент не прекратишь свой трансперсональный пиздеж. Или лучше вот так: сейчас мы с Ромычем вдвоем кончим вот этот флакон со спиртовой тинктурой, а тебе хуй в саксофон! Идет?
-- Нет. Не идет,-- ответил Гнидыч и быстро достал три стакана.
В тот раз он вел себя вполне пристойно, зауми не гнал и лабал на саксе охренительный джаз под цифровой квадрат, и только иногда, когда держал паузу, пугал Брюшистого Скальпеля, что вот сейчас у него из саксофона выскочит обещанный хуй, на манер как из фотоаппарата вылетает птичка. И не просто выскочит, а еще и всяких пакостей наделает. Каких именно пакостей может натворить хуй из саксофона, Гнидыч не уточнял. Он никогда ничего не уточняет, а только запугивает народ, доводя его до беспомощного состояния. Правда, Брюшистого Скальпеля хуем из саксофона не запугаешь, он еще и не такое видал.
Растут в наших лесах грибы - с виду ничего особенного, пухлые, с перепонкой посредине. Если разломить такой гриб, из него сыплется вонючий порошок. Если просушить этот порошок, смешать с травой в пропорции два к одному и это смесь покурить, то полученные в результате глюки ни с чем сравнить нельзя. Брюшистый Скальпель рассказывал, что после обкурки этой смесью на него напали летающие прокладки с крылышками. Вместо клюва у этих прокладок были медицинские иголки крупного калибра, типа как от подключичной капельницы. Хирурги называют такую иголку не иголкой, а троакаром. И вот неисчислимая стая летающих прокладок начала пикировать на Брюшистого Скальпеля со стервячьим писком, норовя попасть троакарами в подключичную вену. Но Брюшистый Скальпель не растерялся, а громко бзднул, что было сил. Вампирские прокладки газовой атаки не выдержали и все как одна спикировали вниз и воткнулись в ковер. Было очень занимательно наблюдать как Брюшистый Скальпель собирает их с ковра по одной и кладет в воображаемый мешок, матерно бурча. Мы его потом долго подкалывали, что он набздел со страху, а он с достоинством отвечал, что вовсе не со страху, а для самозащиты.
Все это я вспоминал, трясясь и позвякивая на задней площадке двадцать третьего трамвая. Я безотчетно смотрел в трамвайное окно, обращенное назад, в сторону, противоположную движению, и наблюдал, как из-под невидимой мне трамвайной задницы вылазят и хмуро отползают назад кривоватые рельсы, густо усеяные неровными поперечинами шпал. В промежутках между шпалами мелькал разнообразный мусор, кое-где произрастала жухлая грязная трава, а в одном месте лежала дохлая крыса, похожая на стоптанный башмак с нелепо торчащим хвостом. В целом картина чрезвычайно напоминала мелькание кадров в старорежимном кино, не хватало только надписи "обычный формат".
Есть такая классическая фраза: "Подъезжая к деревне, сердце радостно забилось". Раньше я не понимал ее смысла. А понял только когда, выходя из трамвая в задумчивом состоянии, со мной случилась подляна. Я вступил правым ботинком в кучу говна. Откуда на трамвайной остановке оказалось говно, я выяснять не стал. Чего ж ему там не оказаться-то? Вот если бы там оказалось что-нибудь хорошее - вот тогда было бы удивительно. Я кое-как очистил ботинок от явных следов вторичного продукта с помощью подручных средств и поплелся к Гнидычу, оставляя за собой позорный вонючий след.
Придя к Гнидычу, я первым делом отмыл ботинок дочиста и пожаловался ему на судьбу, не забыв рассказать о том, что теперь от трамвайной остановки прямо к его квартире тянется позорный вонючий след. Гнидыч отнесся к этой новости как всегда по-философски.
-- Ромчелло, не расстраивайся! Вся наша жизнь - не более чем серия позорных вонючих следов. Следом больше, следом меньше - какая разница! А вот ты представь себе, что было бы, если можно было бы видеть вообще все следы, которые человек оставил за свою жизнь. Вот как ты себе это представляешь?
-- Ну наверное типа как карта какая-нибудь. А на карте сплошь следы, следы... Много следов. Всюду где побывал за свою жизнь - всюду следы.
-- Правильно! Вот допустим - съездил ты разок в Ростов-на-Дону трахнуть телку, с которой по интернету познакомился, и сразу на этой карте остались твои позорные вонючие следы. Следы ботинок на асфальте, следы пальцев на дверной ручки, следы губ на водочном стакане.
-- Все ты врешь! - не выдержал я. - Мы шампанское пили из фужеров!
-- Ну хорошо, на фужере. А ты у нее переночевал?
-- Ну да, а как же!
-- Значит, добавляем еще следы твоих слюней на телкиной подушке и следы твоего говна в телкином унитазе. А про следы твоей спермы в телкиной пизде я уже и не говорю - сам таких следов оставил немеряно.
-- Опять ложь, пиздеж и провокация! - огрызнулся я. - Мы гондонами предохранялись.
-- Ну значит, все равно следы остались на гондонах. Какая разница? Главное, о чем я тебе толкую, это то, что вся наша жизнь - это и есть непрекращающийся позорный вонючий след. Или наоборот - много таких следов.
-- Так все-таки, один след или много следов? - решил уточнить я.
-- Ромчелло, один или много - это вопрос слов и точки зрения, а не вопрос сути. Вот когда парикмахер говорит "волос", ну там, "густой волос" или "жесткий волос", он же не имеет в виду один волос, а имеет в виду много волос. А вот еще - в магазине пишут: "Продается рыба". Что ж там, по-твоему, одна единственная треска продается? Козе понятно, что одна рыба не может продаваться всем покупателям и один волос не может быть густой.
-- Тогда как же это понимать?
-- А очень просто! - торжествующе заключил Гнидыч. - Имеется в виду абстрактный волос и абстрактная рыба. Профессионал имеет дело не с множеством конкретных объектов, а с одним абстрактным объектом. Все конкретные объекты для него сливаются в один абстрактный. Парикмахер работает с абстрактным волосом, а продавец рыбы - с абстрактной рыбой. Один абстрактный волос подразумевает все существующее множество конкретных волос, а одна абстрактная рыба состоит из множества конкретных рыб. Например, треск.
-- Какой треск? - не понял я.
-- Не "какой треск", а "каких треск". Ну, не треск, а тресОк или трескОв. Тьфу ты бля! Ну пусть тогда будет селедок. Короче, когда продается сельдь, то это значит, что продается много конкретных селедок.
-- А когда продается не сельдь, а селедка, то выходит что всего одна селедка и продается? - не понял я. И сразу решил уточнить - Ты что, хочешь сказать, что если сельдь, то значит абстрактная, а если просто селедка, то вроде как конкретная?
-- Навряд ли. - усомнился Гнидыч. - А может, и вправду. Ведь когда говорят "продается картофель", или "собрали урожай моркови", то вроде бы как получается абстрактный картофель и абстрактная морковь. А вот когда сварил картошку и съел морковку, то уж куда конкретнее.
-- Все правильно. - сказал я. - С сахаром все то же самое. Вот когда мы говорим про сорт абстрактого сахара, так мы говорим "сахара", а когда в чай насыпал, то уже не "сахара", а "сахару". Это потому что конкретного.
-- Ага - задумчиво зевнул Гнидыч. -- Только давай потом про селедку с сахаром. Мы же насчет следа базарим. Так вот, учти: один абстрактный след это вся твоя карта с конкрентными следами, которую ты сам придумал. Срубил фишку? Абстрактный след состоит из множества конкретных следов.
-- Ну да. Если бы еще на этой карте на каждом следе была надпись, кто и когда его оставил, то менты за такую карту удавились бы.
-- Уж это точно. И не одни менты. Но только ведь эта карта, которую ты придумал - это еще вовсе не все следы, про которые мы уже сказали. Есть еще целая куча других следов.
-- Это каких же? - удивился я. - Ты вроде уж все перечислил. Даже про гондоны не забыл.
-- А вот давай сперва шмальнем моей травки, а тогда уже я тебе расскажу.
Гнидыч изготовил изящный аккуратный косячок, взял со стола зажигалку, выполненную в виде небольшой статуэтки обнаженного сатира и щелкнул. У сатира из срамного места показалось небольшое синее пламя, и Гнидыч торжественно подпалил косячок и передал его мне.
Я сделал тяжку и отдал косячок Гнидычу. Он тоже сделал тяжку, выдержал паузу, посмотрел на дым и сказал:
-- Вот посмотри: видишь дым?
-- Ну вижу.
-- Как ты думаешь, дым - это след?
-- Это как посмотреть, -- ответил я. - По отношению к тебе дым это след, потому что ты его выпустил. А по отношению к самому себе - он никакой не след, а просто дым.
-- Правильно, Ромыч! Вот и ты, и я - тоже никакие не следы, а сами по себе. А с другой стороны, и мы с тобой тоже чьи-то следы. А чьи, как ты думаешь?
-- Ну чьи-чьи! Мамки с папкой, чьи же еще!
-- Нет. У мамки с папкой мы не следы, а наследники, потому что мы ступаем на их следы, которые они нам оставили. А следы не могут наступать на другие следы. На следы могут наступать только наследники. Так что мы с тобой следы кого-то другого. Вот, Портвейныч, ты пока шел ко мне, наследил чьим-то говном. Правильно?
-- Ну и что?
-- А то, что этот "кто-то другой" тоже вступил в какое-то говно и наследил нами. Случайно вступил и случайно наследил. Ты понял? Кто-то нечаянно вступил в говно и оставил позорный вонючий след в виде всех нас на этой планете. А мы называем его Создателем и Господом Богом. А он просто не знает, как нас от своих ботинок отскрести! А мы говорим о мироздании, о совершенстве, изучаем гармонию и контрапункт. Мы рассуждаем о великой миссии человеческого рода на Земле и во Вселенной.
1 2