Петр все чаще озирался по сторонам. Кто-то окликает его, ухает, посвистывает, кто-то в дерево ударил. Дождь холодными струйками стекал со шляпы за ворот. Петр терял терпение. Лопата на что-то натыкалась, глухо звуча. Петр то и дело подносил фонарь и со злобой видел лишь толстые перевившиеся, как змеи, корни со свежими на них белыми ранами.
- Не здесь.
Он вновь тщательно отмерял три сажени и стал рыть чуть поправее.
В тайных глазах собаки сверкнул огонь. «Батюшки, да ведь это не Шарик… Ведь это сатана!..» По спине мороз.
- Шарик!.. Ты?
Но тот, торчком поставив уши, шагнул вперед и заворчал на тьму… Послышался чуть внятный крик:
- А-а-ааа…
Собака ощетинилась, подняла нос и, втягивая сырой воздух, осторожно пошла верхним чутьем на смолкший голос.
- Господи Христе… - встревожился Петр. - А ведь это сатана застращивает…
- А-а-ааа, - вновь почудилось из тьмы, и где-то тявкнул Шарик.
Петр насторожился, переступил ногами: в сапогах жмыхала вода.
«Запугать хочет…» - Он вытащил из-под рубахи крест.
- Ну-ка… С нами бог! - поплевал на руки, расставил ноги и со всего маху, крякнув, долбанул ломом землю. Звякнул металл. Припрыгнув, Петр ударил немного правее.
- С нами бог! - Лом вновь стукнулся о металл и соскользнул.
Забыв про холод, Петр сбросил пиджак и в одной рубахе, напрягая сильные мускулы, швырял землю, как мягкий пух.
- А ну! А ну!
Мрак серел. Занималось пасмурное утро. Петр спустился в яму и, разгребая руками черную грязь, едва выворотил из земли большой котел.
- Ху-ууу!.. - взвыл он и вытащил из котла кожаную суму. Он тряхнул - сума звякнула.
- Золото…
Его руки плясали, лицо улыбалось. На него, виляя хвостом, удивленно смотрел Шарик.
- Шарик!.. Шаринька!.. Эва! Видал?!
Он схватил его в охапку и стал крутиться с ним возле ямы. Стиснутый пес кряхтел, молол хвостом. А Петр притопывал, ухал, подсвистывал и хохотал.
- Папаша!.. Что ты!..
Петр врос в землю. Пред ним стоял всадник. Поодаль, в сереющей мгле, всхрапывала лошадь.
- Папашенька… Это я… - сказал Прохор. Он соскочил с седла и несмело начал подходить к тяжело пыхтевшему, чуть попятившемуся от него отцу.
Вдруг отец резко нагнулся и выхватил из-за голенища нож.
- Убью! - как медведь на дыбах, он встал возле сумы, сверкал ножом и тяжело, с присвистом, дышал. - Проходи, проходи!.. Не отдам… Эва!.. Крест… Рассыпьсь! Фу!
- Да что ты, папаша!.. - испугавшись, плаксиво крикнул сын.
- Прошка? ты?!
- Я… Ночевали тут. Заблудились… Ты чего в грязи?
- Так, Прошка… Ничего… Ну, айда домой!.. Дедушка Данило хворает… Плох. А ты пошто приехал?
- Исключили меня.., уволили., Дома они узнали, что их отец и дед, древний Данило, преставился в ночи.

3

Торговое село Медведеве стояло при реке. Петр Громов перебрался с семьей сюда. Он живо выстроил двухэтажный дом со светелкой, открыл торговлю. Прохору очень
нравилась кипучая работа. Он разбивал рулеткой план дома, ездил с мужиками в лес, вел табеля рабочим и, несмотря на свои семнадцать лет, был правой рукой отца.
- Ну, Прошка, далеко пойдешь, - говорил он сыну.
- А как же, папаша, насчет гимназии-то?
- Ну, чего там.., дома выучишься… У меня другое в голове…
Он любовно осматривал Прохора, его тонкую, высокую фигуру, орлиный, из-под густых бровей взгляд и думал:
«Весь в дедушку Данилу».
Прохор всегда в деле. Улица, катанье с гор, масленичные веселые дни, посиделки с девками не тянули его.
В лавке, в тайге с ружьем, во дворе при доме, Прохор всегда у дела.
Он все старался воду в баню провести при посредстве архимедова винта, как в книжке вычитал, да не сумел. Тогда стал от дровяного склада железную дорогу строить, чтоб можно было в дом дрова возить.
Он много читал, брал книги у священника, у писаря, у политических ссыльных, и прочитанное крепко западало в его голову.
Однажды, перед весной, отец сказал за чаем:
- Прохор, вот что, брат… Возьми-ка ты человека да собирайся на Угрюм-реку… Слыхал?
- Надо, папаша, карту…
- Какую еще карту?.. Дай-ка сюда лист бумаги, я тебе срисую… Хоть сам сроду не бывал там, а от бывалы? людей слыхивал.
Марья Кирилловна переводила от сына к мужу испуганный взгляд свой и вздыхала.
- Пофыркай!.. - пригрозил ей Петр. - Раз решено, значит баста. - Он послюнил карандаш и неловко провел по бумаге черту. - Вот это, скажем, дорога от нас в
Дылдино, двести сорок верст… Отсюда свернешь на Фролку - верст триста с гаком.
Тут река Большой Поток предвидится. Отсюда перемахнешь через волок на Угрюм-реку, в самую вершину.
Купец поставил крест и сказал:
- Это деревня Подволочная на Угрюм-реке. Там построишь плот либо купишь большую лодку, - шитик называется, - сухарей насушишь… Да там тебе укажут мужики, что надо. А весной, по большой воде поплывешь вниз.
- Зачем, папаша? - спросил Прохор и взглянул на мать. Из ее глаз текли слезы. - Зачем же мне туда ехать?
- Ну, это не твое дело. Слушай.
И целый час объяснял Прохору, что он должен делать.
- Река большая.., слышал я - три тыщи верст. Она впала в самую огромную речищу, а та - прямо в окиян. Тунгусы, якуты по ней. Там большие капиталы приобрести можно… Будут встречаться торговцы в деревнях, всех расспрашивай и все записывай в книжку. А язык за зубами, кто ты таков, по какому случаю… А просто - проезжающий. Ну вот, милячок, опасности тебе много будет…
А может и погибнешь, не дай боже… Это к тому, что остерегайся, ухо востро держи.
- Не пущу.., не пущу!.. - заверещала мать и притянула к себе сына:
- Прошенька ты мой, ангел ты мой!.. Петр резко постучал торцом карандаша в столешницу.
- Будя-а-а!..
Мать выпустила Прохора и, горько заплакав, ушла. Прохор дрожал. Ему хотелось кинуться, утешить мать, но отец взял его за рукав и усадил возле.
- Ух! - выдохнул отец. - Не слушай баб, не обращай внимания,.. Иди напролом, никого не бойся, человеком будешь.
- Папаша, а можно мне с собой одного знакомого захватить… Мы с ним вдвоем…
- Кто такой?..
Прохор, волнуясь, рассказал ему о горце. Мать у Ибрагима черкешенка, отец турок, а сам Ибрагим-Оглы называет себя черкесом.
- Верный, говоришь? Так, правильно. Этот народ - либо первый живорез, либо Друг, лучше собаки… Валяй!
Прохор повеселел и тут же написал Ибрагиму письмо:
«Будешь служить у нас… Папаша положит хорошее жалованье».


***

Начались сборы. Мать чинила белье, сушила пшеничные сухари, готовила впрок пельмени. Скрепя сердце она примирилась с отъездом сына. Петр старался внушить ей, что в коммерческом деле без риску нельзя.
- Вспомни-ка дедушку Данилу, родителя моего… Двадцать раз у смерти в зубах был, а, слава богу, почитай, до ста лет дожил…
Марья Кирилловна успокоилась.


***

Дорога еще не рухнула, стояли последние морозы, приближался март. Вдруг среди ночи громко залились собаки. «Ибрагим» , - подумал Прохор и сквозь двойные рамы услыхал:
- Отворай!.. Нэ пустишь, через стэна перемахнем, всех собак зарэжим, тебя зарэжим!
- Ибрагим! - радостно крикнул Прохор, сунул ноги в валенки и выскочил на двор в накинутом бешмете.
- Ну, Прошка, вот и мы… - обнял его горец. - Спасибо, Прошка. Моя все бросал, тайгам любим, слабодный жизнь любим… Ничего, Прошка, едэм… Живой будэшь…
Отцу с матерью Ибрагим-Оглы понравился. Его разбойничий облик не испугал их: много в тайге всякого народу приходится встречать.
Промелькнула неделя.
- Вот, Ибрагим, - сказал ему Петр, - доверяю тебе сына… Я про тебя в городе слыхал… Можешь ли быть вроде как телохранителем?
- Умру! - захлебнувшись чувством преданности, взвизгнул горец. - Ежели довераешь, здохнэм, а нэ выдам… Крайность придет - всех зарэжим, его спасем… Цх! Давай руку! Давай, хозяин, руку. Ну! Будем кунаки…
Чай пили в кухне, попросту, как при дедушке Даниле, - хозяева и работники вместе. Кухня просторная, светлая, стол широкий, придвинутый в передний угол, к лавкам, идущим вдоль стены.
Ярко топилась печь. Кухарка, краснощекая Варварушка, едва успевала подавать пышные оладьи. Масло лилось рекой. Вкусно любили поесть хозяева, да и приказчики с рабочими не отставали.
А хозяйка, Марья Кирилловна, поощрительно покрикивала:
- Ребята, макайте в мед-то!.. С медом-то оладьи лучше… Ибрагимушка, кушай.
Варварушка, садись…
Ибрагим пил чай до шестого пота. Он всегда угрюм и молчалив. Но сегодня распоясался: хозяин оказал ему полное доверие, почет.
Ибрагим, обтирая рукавом синего бешмета свой потный череп, говорил:
- Совсэм зря.., каторгу гнали…
- За что? - враз спросила вся застолица. Ибрагим провел по усам рукой, икнул и начал:
- Совсэм зря… Сидым свой сакля, пьем чай… Прибежал один джигит: «Ибрагим, вставай, твоя брат зарэзан!» Сидым, пьем. Еще джигит прибежал: «Вставай, другой брат рэзан!» Сидым, пьем. Третий прибежал: «Бросай скорей чай, твоя сестра зарэзан!» Тогда моя вскочил, - он сорвался с места и кинулся на середину кухни, - кынжал в зубы, из сакля вон, сам всех кончал, семерым башкам рубил! Вот так! - черкес выхватил кинжал и сек им воздух, скрипя зубами.
Все, разинув рот, уставились в дико исказившееся лицо горца.
Вскоре Прохор с телохранителем отправился в безвестный дальний путь.

4

Петр Громов после смерти родителя зажил широко.
- Все время на цепи сидел, как шавка… Раскачаться надо, мошной тряхнуть…
И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу. Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:
- Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой… А просто так, из анбиции…
Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились - полон дом.
Марья Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин.
Зала - довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине - рожа вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками.
Посреди залы - огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше - четырехугольный, специально для «винной батареи» , как выражался господин пристав - почетнейший гость, - из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.
- Ну, вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! - посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке. - Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте…
- Мне попроще, - и священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.
- А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, - шутит хозяин.
- А то ерша хвати, водки да лафитцу.
- Поди ты к монаху в пазуху, - острит священник. - Чего ради? А впрочем… - Он смешал в чайном стакане водку с коньяком. - Ну, дай бог! - и, не моргнув глазом, выпил:
- Зело борзо!
Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал:
- До чего вы крепки, отец Ипат, бог вас храни… Даже удивительно.
- А что?
- Я бы, простите бога ради, не мог. Я бы тут и окочурился.
- Привычка… А потом - натура. У меня папаша от запоя помре. Чуешь?
- Ай-яяй!.. Царство им небесное, - перекрестился старшина, взглянув на лампадку перед кивотом, и хлопнул рюмку перцовки:
- С именинницей, Петр Данилыч!
- Кушайте во славу… Господин пристав! Чур, не отставать…
- Что вы!.. Я уже третью…
- Какой там, к шуту, счет… Иван Кондратьич, а ты чего?.. А еще писарем считаешься.
- Пожалуйста, не сомневайтесь… Мы свое дело туго знаем, - ответил писарь, высокий, чахоточный, с маленькой бородкой, шея у него - в аршин.
Было несколько зажиточных крестьян с женами. Все жены - с большими животами, «в тягостях» . Крестьяне сначала конфузились станового, щелкали кедровые орехи и семечки. Потом, когда пристав пропустил десятую и, чуть обалдев, превратился в веселого теленка; крестьяне стали поразвязней, «дергали» рюмку за рюмкой, от них не отставали и беременные жены.
Самая замечательная из всех гостей, конечно, Анфиса Петровна Козырева, молодая вдова, красавица, когда-то служившая у покойного Данилы в горничных девчонках, а впоследствии вышедшая за ротного вахмистра лейб-гусарского его величества полка Антипа Дегтярева, внезапно умершего от неизвестной причины на вторую неделю брака. Она не любила вспоминать о муже и стала вновь носить девичью фамилию.
Бравый пристав, невзирая на свое семейное положение, довольно откровенно пялил сладкие глаза на ее высокую грудь, чуть-чуть открытую.
Она же - нечего греха таить - слегка заигрывала с самим хозяином. Угощал хозяин всякими закусками: край богатый, сытный, и денег у купца невпроворот. Нельмовые пупы жирнущие, вяленое, отжатое в сливках, мясо, оленьи языки, сохатиные разварные губы, а потом всякие кандибоберы заморские и русские, всякие вина - английских, американских, японских погребов.
Гости осмелели, прожорливо накинулись на яства, - говорить тут некогда - громко, вкусно чавкали, наскоро глотали, снова тыкали вилками в самые жирные куски, и некоторых от объедения уже бросило в необоримый сон.
Но это только присказка. И лишь пробили стенные часы десять, а под колпаком - тринадцать, вплыла в комнату сама именинница, кротко улыбаясь бесхитростным лицом и всей своей простой тихой в коричневом платье фигурой.
- Ну, дорогие гостеньки, пожалуйте поужинать, - радушно сказала она. - Гуляйте в столовую, гуляйте.
Все вдруг смолкло: остановились вилки, перестали чавкать рты.
- Поужи-и-нать?! - хлопнул себя по крутым бедрам отец Ипат, засвистал, присел, потешно схватившись за бородку. - Да ты, мать, в уме ли? - И захохотал.
Пристав закатился мягким, благопристойным смехом и, щелкнув шпорами, поцеловал руку именинницы.
- Пощадите!.. Что вы-с… Еле дышим…
- Без пирожка нельзя… Как это можно, - говорила именинница. - Анфисушка, отец Ипат, пожалуйте, пожалуйте в ту комнату. Гуляйте…
Всех охватило игривое, но и подавленное настроение: животы набиты туго, до отказу, - отродясь такого не было, чтобы обед, а после обеда - этакая сытная закуска, а после закуски - ужин…
Крестьяне стояли, выпучив глаза, и одергивали рубахи, их жены икали и посмеивались, прикрывая рот рукой.
Однако, повинуясь необычному гостеприимству, толпой повалили в столовую. Низкорослый толстенький отец Ипат дорогой корил хозяина:
- А почему бы не предупредить… Я переложил дюже… Эх, Петр Данилыч!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20