В ноздри ударили незнакомые запахи. Смех, выкрики, гул музыкальных инструментов оглушили Гундарева. Неся на лице подобающую улыбку, он вращался, двигался вместе со всеми и чувствовал себя нелепей нелепого. Как ни плотно стояла толпа, никто не задевал его в этом хаосе, он был совершенно отдельно, вне толкотни и веселья, вне общего гама, вне музыки, вне всего.
Сосущее чувство неудобства и неприкаянности мало-помалу завладело Послом, он не мог справиться с ощущением своей ненужности и возрадовался, обнаружив, что Твор припаянно следует за ним по пятам, столь же любезно-официальный, как и всегда. Прочих спутников разметало, никого уже не было в поле зрения, всех поглотила толпа. Лишь Твор был там, где ему положено быть, привычное и этикетное сопровождало Посла, тем самым оправдывая и утверждая его, Гундарева, тут особицу. На душе полегчало. Но как без надменности и с достоинством держаться в вихре всеобщего возбуждения, среди танцующих и дурачащихся, под обстрелом множества, исподтишка, взглядов? Опыт немедля подсказал решение, и Гундарев, вращаясь в толпе, чаше всего устремлял взгляд поверх голов и наглавников, будто его так заворожила красота небесного многолунья, что он не мог от нее оторваться. Примитивно, но кто же осудит восхищенного чужака?
Однако знакомое гнетущее чувство отторженности не покидало Гундарева. Да, знакомое, давно изведанное, оно мучительно обострялось здесь. Гундарев, таким был его склад, всегда чурался толпы, ее возбуждение удручало его как нечто давящее, чуждое, стремящееся подчинить себе.
Сейчас, здесь Гундарев чувствовал себя водолазом, погруженным в чужую давящую стихию. И нельзя же до бесконечности отстраняться от всех, восхищаясь чужим небом, чужой архитектурой, - это будет не так понято! И, наверное, уже понято, инстинкт толпы безошибочно метит чужака, а для этой толпы он дважды и трижды чужак...
"Да, да, я не такой, как вы! - чуть не выкрикнул Гундарев. - С другой планеты, мы бесконечно чужды друг другу!" Но этого нельзя было говорить, даже думать нельзя. А что можно и нужно?
Толпа будто сжала его. Его по-прежнему не толкали, не осыпали, как всех, какой-то блескучей дрянью. Но дистанция исчезла, более того, Послу Земли уже заглядывали в лицо. Скованно улыбаясь, Гундарев оглянулся - где Твор?
Никого не было позади, чиновника, очевидно, оттерли. Да как же так?..
Гундарев переборол беспокойство. Ну оказался один, ну и что? Он же Посол! Пусть Твор, или кто там еще, беспокоится... В душе Гундарева даже что-то разжалось. Он один - интересно! Его задели локтем, он хмыкнул в ответ на неразборчивое извинение. Веселье, шум, взгляды, взгляды...
На мгновение его замутило. Эти рыбьи повсюду лица, потно лоснящиеся, все чужое, неприятно орущее, тупо глазеющее, резко пахнущее, слитное, стадное, отторгающее чужака, но могущее смять, поглотить... Спокойствие и бесстрастие, ведь он представитель, Посол! А кроме того, человек. Музыка, ее скачущий ритм, невзаправдашний лунный свет, скалящиеся с крыш химеры, дурманные запахи, вся экзотика этой ночи, - такого в его жизни никогда не было и не будет. И он, защищенный своим саном наблюдатель, свободен.
А, где наше не пропадало! Какой вольный предок ему это шепнул? Неважно! Чувства Гундарева взбудоражились, щемящее желание скользнуло в душе. Почему он не может? Кругом дурачатся, разве нельзя... Нет, невозможно. Веселье ридлян не для него, он будет нелеп и смешон. Да и может ли он себе позволить? Он же Посол, всякий его жест немедленно дойдет до Владык и подвергнется перетолкованию.
Оставалось лишь выбраться из толпы, благо он уже достаточно поприсутствовал, поучаствовал, так сказать, в празднестве.
Медленно, осторожно Гундарев стал продвигаться к ступеням какого-то храма, к густым подле него деревьям, как вдруг небо ахнуло, раскололось, взбесилось буйством потешных огней. Сотни вскинутых рук разом рванули петарды, все вокруг стало радужным мельтешащим блеском. Громом грянул оглушительный крик: "Семилунье, семилунье!"
Гундарев ошалело тряхнул головой. Семилунье? Ах, вот оно что! - все луны выстроились в небе дугой, выгнулись коромыслом. Ну, это его не касалось. Он уже был близок к ступеням храма, оставалось сделать еще десять - пятнадцать шажков. И тут на него наскочил ридлянин. Нет, ридлянка. Искры многоцветных огней фейерверка дрожали в ее выпуклых ошалелых глазах.
- Землянин! - выкрикнула она. Ее цветастые одежды развевались. - Ты гордец! Вот ты кто!
Сколь ни внезапен был этот непостижимый выпад, ответ нашелся прежде, чем Гундарев успел что-либо осмыслить.
- И в чем же, позвольте спросить, это выражается?
Ледяная любезность его слов, казалось, привела женщину в замешательство.
- А в том, а в том! - прокричала она, задыхаясь. - А во всем!
Это, простите, не довод, - с той же невозмутимой улыбкой произнес Гундарев. - Дозвольте пройти, я спешу...
Не им это было сказано, это в нем говорил некий, из дипломатического арсенала, магнитофон. Сам Гундарев был потрясен, сбит с толку необъяснимым наскоком и сейчас более всего жаждал увидеть Твора, который просто обязан был появиться и все уладить.
Но из толпы, которая подалась, образовывая вокруг него пустоту, вместо блистательного чиновника вынырнул пожилой ридлянин, по виду такой же простолюдин, как и женщина.
- Не довод, говоришь... мало... - путаницу его выкриков перебивал треск фейерверочной пальбы. - Могучий презренник... Семилунье! Нас попираешь! Со злом грядешь!
- Неправда! - вскричал Гундарев, уязвленный столь чудовищным обвинением. - Мы вам блага хотим! С тем и прибыли! Все, чем располагаем...
В смятении он прикусил язык: последние, невольно вырвавшиеся слова не были правдой. Язвительный, парализующий смех толпы подкосил Посла. Бурные выкрики перебивали друг друга, но их смысл был понятен, он раскаленным железом вошел в смятенное состояние Гундарева.
- Нет, послушайте, вы не понимаете...
- А почему мы должны понимать, если ты нас не хочешь понять? - врезался чей-то звенящий голос. - Могучий, ты даже того не уразумел, что в час Семилунья все великие склоняются перед Голосом правды! Кто ты после этого, землянин?
- Червяк, земляшка, червяк! - взвопила толпа. - Дикарь! Пустобрех! Спесивец!..
Качнувшееся небо потемнело в глазах Гундарева. "Вот тебе и гоп-гоп, тру-ля-ля!" - зигзагом пронеслось в мыслях. Он судорожно, как утопающий, глотнул воздух.
- А может, не только червяк? - опустошенно произнес он, не заботясь, услышат его или нет. Услышали, стихли. - Может, еще и глупец? Говорите, ну? Что у вас там еще за пазухой?..
Толпа не шевельнулась.
- Нет, ты не глупец, - неуверенно проговорил кто-то. - Дурак звездный путь не осилит...
- И все-таки глупец, - возразил другой голос. - С нами ты глупец... Чванливый дурак...
- А хотите знать, почему? - тихо, с оборвавшимся сердцем, сказал Гундарев. - Так слушайте. Нет, подождите... В старину у нас говорили: глас народа - глас божий. Значит, сейчас вы для меня великие из великих. И если в час Семилунья у вас говорят правду, то... Хотите верьте, хотите нет, мы к вам пришли с чистыми намерениями. Но... Такого удушливого этикета, такой фальшивой любезности, такого обмана я еще не встречал! А мы-то, глупцы, надеялись... Вот вам моя правда, и делайте с ней, что хотите!
"Что я говорю!" - ахнул он мысленно, но было поздно.
- Эх! - вырвалось у кого-то.
Гундарев смутно видел приблизившиеся к нему лица. Его сдавила молчащая толпа, все стало ее безмолвным прикосновением, едким запахом множества тел. Сознание Гундарева обмерло в безразличии.
Внезапно кольцо разомкнулось, он почувствовал себя на свободе. Зрение постепенно вернулось. Он стоял подле ступеней храма, рядом никого не было, вдали, как прежде, кипело веселье.
Пошатываясь. Гундарев отступил в тень деревьев. Тело едва повиновалось ему, в небе, то ли от слез, то ли еще от чего, двоились размытые луны. Все кончилось, их миссия была теперь бесполезной, но Гундарев не жалел ни о чем и меньше всего о крахе своей дипломатической карьеры. Заслоны прорвало, он высказался, выкрикнул, теперь в душе было пусто, черно и легко.
- А, вот вы где! - Гундарев даже не вздрогнул от этого возгласа. - Ну и вид у вас, господин Посол! Что, вас тоже "почистили"?
Круглое лицо Рамиреса блестело от пота, он отдувался и сиял не хуже полной луны.
- "Почистили"? - не узнавая звука своего голоса, сказал Гундарев. Скажем точнее: оплевали.
- Верно! - словно чему-то радуясь, вскричал Рамирес. - Так нам и надо!.. А меня надо гнать, - добавил он жестко. - Ну чем, чем мы интересовались?! Только не обрядами празднеств, ими в последнюю очередь. Как же, как же: делу - время, потехе - час! Непростительно для меня, я все же этнограф...
- Что из этого следует? - бесстрастно осведомился Гундарев.
- Нет, это же прекрасно! Вы только подумайте: есть день и час, когда все переворачивается и всякий ридлянин кому угодно может швырнуть правду в лицо, выплеснуть все накипевшее. Как это похоже на Землю!
- На Землю?!
- Именно, именно! Наидревнейший, можно сказать, ритуал... Вождь племени, прежде чем его возведут в сан, должен пройти поношение, чтобы чувствовал, помнил, не заносился! И даже в поздние времена подвластный и ничтожный мог однажды, в ритуалом дозволенный час, обличить своего властителя... Час равенства и раскрепощения, социальная отдушина, противовес жесткой заданности бытия! Мы это утеряли, заменили иным, а тут, надо же, сохранилось в своей первозданности!
Гундарев отступил на шаг.
- Вот, значит, как... И что же вы им, "оплевывающим", интересно, ответили?
- А ничего. Мы забыли, отвыкли, не знаем, как это бывает, ну и... Рамирес развел руками. - Зато теперь все как на ладони: и что плохого о нас думают, и как относятся, и какие мы идиоты... "Момент истины", да какой! И это вопреки всей их этикетности, регламентации, фальши... А может, наоборот, благодаря этому? Крайность обязательно порождает свою противоположность! Без отдушин жить-то нельзя...
- Нельзя, - эхом отозвался Гундарев. В его сознании смутно забрезжила какая-то мысль. - И что же вы сделали после "оплевывания"?
Поверить трудно! Сплясал! - Рамирес лихо откинул голову, - Вместе со всеми, и это было здорово. Этнограф я или не этнограф? Слушайте, господин Посол, если вы полагаете, что тем самым...
- Ничего я не полагаю. И я тебе больше не "господин Посол", заруби это себе на носу!
О! Уж не воспользоваться ли и мне "правом Семилунья"?
Валяй! Сейчас меня интересуют только две вещи: бочка вина и Твор.
- Бочка? - глаза Рамиреса выкатились сильнее обычного.
- Да, чтобы окунуть в нее Твора.
- Фью! Соблазнительно, и все же, братец, нельзя: Твор - слуга. Сегодня он тебя вправе, а не наоборот. Может, Владык для такого дела поискать? Рамирес издал короткий смешок. - Кажется, мы заразились и чуточку спятили, а?
"Верно", - чуть не сказал Гундарев. Мысль наконец прояснилась. Ай да Владыки! Сами не решились сорвать переговоры - страшно. Инициатива должна была исходить от нас, и они нам ее навязывали. Какие теперь переговоры, о чем? Глас народа - глас божий...
- А, где наше не пропадало! - вырвалось у Гундарева. - Гулять, так уж до конца!
Впечатления той ночи спутались в памяти Гундарева. Когда мосты сожжены, а в небе колдовской свет лун, а вокруг безудержное веселье и эта ночь, как молодость, больше не повторится...
Где бы они ни появлялись, их тотчас обступали ридляне. Им снова бросали в лицо все, что о них думают, - плохое, разное, всякое. И к ужасу Рамиреса, ужасу, который вскоре сменился оторопью восторженного удивления, Гундарев отвечал хулителям так, как уже ответил однажды. И толпа притихала. Понемногу слышавшие Посла стали сплачиваться вокруг землян, отгораживая их от новых натисков и поношений.
Так посреди всеобщего кипения возникло подобие островка, центр которого составляли земляне. Но это длилось недолго. Как, отчего произошел перелом? Выражение лиц изменилось, все смешалось вокруг, забурлило прежним весельем. Грянула музыка, да; горячий ритм взбудоражил кровь, подхватил и понес. Гундарев не успел опомниться, как ухватил чью-то многопалую руку. Или, наоборот, его вовлекли? Неважно, неважно! Устоять против детски-наивного напора толпы было нельзя, невозможно. Ноги пошли сами собой. Ничто уже не имело значения, кроме сиюминутного, здешнего. В небе плясали луны, от топота ног содрогалась твердь площадей, скалясь, на крышах пританцовывали химеры. Семилунье, Семилунье! Что-то окончательно растаяло в душе Гундарева, он лишь на мгновение удивился, что кружится вместе со всеми, что ему жарко дышат в лицо, что он обнимает кого-то (неужто ридлянку?) и что ему хорошо, вольно, славно, как было разве что в детстве, в позабытом давным-давно.
Ах, вы не знаете, как умеют плясать на Земле? А ну, Рамирес, давай тряхнем стариной... К черту возраст! И кто же это, какой мизантроп сказал, что в этих славных лицах есть что-то рыбье, лицемерно-любезное?! Не было этого никогда, быть не могло...
Как-то незаметно всей шумной, умаявшейся компанией они оказались за предлинными наспех накрытыми столами, и так же вдруг в руках у всех очутились кубки. Тут все смешалось. Для землян в здешних напитках не было ничего хмельного, и все-таки они захмелели - от стремительных танцев, от всего пережитого, что на них навалилось, от вольных просторов искренности, которые с такой внезапностью распахнулись. Они вслух честили спесь, лицемерие, все, что ненавидели сами, и ридляне дружно вторили им и спрашивали: а как на Земле? И люди отвечали с наивозможнейшей откровенностью, иногда споря друг с другом, забывая, кто подле них, и это тоже было ново, независимо, прекрасно.
Раскрыться, да их заставили раскрыться - ловкий ход! Ну и злорадствуйте на здоровье, неведомо вам, что подлинная, на века дипломатия крепка правдой. Никакие владыки не вечны, вечен только народ, а он здесь, с нами, пусть беспомощный и наивный, но таким будет не всегда...
Молодцы, что задали нам перцу, правильно! Да, да, это я тебе говорю, дружище!.. Что, прах побери эту нашу инаковость? Нет, извини, тут не согласен: инаковость - не помеха, наоборот, без нее мир был бы пресен и скучен, как пропись таблицы умножения.
1 2 3