"
Выслушав эту галиматью, я расхохотался.
"Недостаточно для чего? Для того, чтобы приехать к тебе в гости?"
Она не обратила внимания на мое "ты".
"Для того, чтобы просить у меня убежища", - сказала она строго.
"У меня впечатление..."
"Сначала проглотите еду".
"У меня впечатление, что ты меня ждала".
"Pourquoi pas2. Что еще остается делать человеку в вашем положении?"
"Много ты понимаешь, - пробормотал я, - тебе сто лет..."
"Вы забыли, что разговариваете с дамой".
"Ну, пусть девяносто... Что мне еще остается, ха-ха. Это у тебя ничего не осталось! Это ты забыла, - сказал я, потрясая вилкой, - да, забыла, что такое жизнь. Сидишь здесь со своим кобелем... Жизнь - это нечто необъятное, невероятное, неописуемое. Моя жизнь!"
Удивительно: чего это я так разошелся?
"Tortelli di patate!"
"Пельмени с картошкой!" - вскричал я. И вновь почувствовал зверский аппетит.
"О да. Еще бы. Известность, слава. Кажется, вы даже отхватили простите за вульгарное выражение и простите мою забывчивость: как называется ваша премия? Впрочем, где она. Вы все раздали жадным друзьям и случайным собутыльникам".
"Crostini di cavolo nero! Sautй di vongole!" (Поджаренные хлебцы. Печеные Венерины ракушки под лимонным соусом.)
"Но, Боже мой, разве так уж трудно понять, какова цена всему этому..."
"Cinghiale in salmi!" (Рагу из дикого кабанчика.)
"Нет, это просто удивительно. Я как будто вас уговариваю. А между тем мы не дошли еще до самого главного..."
"Должен сказать, что я давно уже..."
"Не пробовали такого рагу из кабанчика?" - съязвила она.
"Вот именно, ma princesse".
"Можете звать меня: ma chиre".
"Вот именно, дорогая!"
Шеф, с которого ручьями лился пот, сорвал с головы колпак, утирал лицо и затылок. Мальчик стоял, тяжело дыша от беготни. Человек без лица пошатывался, как под ветром, хрипло возглашал названия яств. Тьма упала, как это бывает на юге, внезапно. На столе пылал канделябр. Внесли фазана. Внесли утку под пеласгийским соусом и фаршированные сардины из Сицилии. Подъехали на тележке пироги, торты и кексы. Огни свечей двоились. Полное лицо хозяйки всходило и растекалось, как опара, - несомненное следствие съеденного и выпитого мною. Нашему вниманию было предложено вино с отсветами вечернего моря. Это о ней, сказала старая синьора, о морской глади, залитой заходящим солнцем, как скатерть вином, говорит Гомер: ойнопс, винноликая.
Пес в замаранном нагруднике, протянув лапы, густо храпел на полу возле кастрюли с недоеденным супом из бычьих яиц и хвостов.
Моя хлебосольная хозяйка деликатно осведомилась, не испытываю ли я потребности освободить желудок. Знаем, как же, проворчал я. Метод, к которому прибегали римляне. Пощекотать перышком нёбо, и поехало. А после продолжать пир. Но жалко, черт возьми.
Она отставила бокал. Я почувствовал на себе ее черный непроницаемый взгляд.
"Я знаю, - сказала она, - о чем ты думаешь. (Наконец и она перешла на "ты"). Ты думаешь: будь она на шестьдесят лет моложе, уж я бы ее не пропустил... У тебя грязное воображение. Признайся, я тебе нравлюсь!"
Я идиотски осклабился.
"Что же ты медлишь?"
Я сделал вид, что хочу подняться, это в самом деле было непросто.
"Сиди... - она презрительно махнула рукой. - Не о том речь".
Явились сыры, фрукты и кувшины с мальвазией.
"Ты сказала, мы не дошли до главного... Что же главное?"
"Главное... Главное - вопрос о смысле. Высший смысл - это бессмыслица. Высший ответ... Ты разглагольствовал о том, что пожертвовал родиной ради литературы... Тебе не приходила в голову простая мысль: для чего ты пишешь? Для кого... Посмотри вокруг".
Я обернулся. Под сводами было темно.
"Цивилизация переродилась. Плебс объелся хлебом и зрелищами. Литература ему не нужна".
Свечи уменьшились на две трети, воск капал на скатерть. Мы лениво лакомились миндальным тортом, фрустингольским пирогом с финиками, миланской шарлоткой, занялись засахаренными потрохами сабинского единорога и запивали их граппой, бенедиктином и густым смолистым вином цвета звездной ночи.
"Есть много всяких теорий, и медицинских, и каких угодно. Все это не основание. Все это только повод. Поводы всегда найдутся. Причина, подлинная, глубокая причина, всегда одна. Открытие, которое делают рано или поздно, которое, без сомнения, сделал и ты, рardon: вы... Даже если вы не отдавали себе в этом отчета... Ну, ну, не делайте вид, будто вы не понимаете, о чем речь".
"Какое же открытие?" - спросил я, осушил бокал и, пожалуй, чересчур твердо поставил его на стол. Из мрака выскочил мальчик и сызнова наполнил чашу.
"Будто вы не знаете".
Я пожал плечами.
"Будто вы не догадываетесь. Великое чувство пустоты. Вот что это такое".
И, отколупнув крышечку медальона, она показала мне. Я взглянул - там что-то лежало. Там ничего не было.
"И вот..." - продолжала хозяйка, устремив, словно в трансе, черно-слепой взор поверх стола, поверх безбрежной жизни и тоскливой действительности.
"И вот человек начинает вести себя по-особому. Чувствовать себя по-особому. Все, что он видит вокруг, становится знaком и приглашением. Он часами стоит на Бруклинском мосту. Взбирается на смотровую площадку Эйфелевой башни, чтобы, склонившись над барьером, вперяться в пропасть, на дне которой бродят крошечные люди и стоят игрушечные автомобили... Он коллекционирует снотворные таблетки. Садится в машину и несется к месту, где достаточно слегка повернуть руль, и врежешься в скалу. Пробует прочность веревки, привязав ее к крюку, на котором висит люстра, в номере деревенской гостиницы, и редактирует текст, который должен остаться на столе. Он необыкновенно спокоен, как никогда не был спокоен и умиротворен в своей безалаберной жизни. Ибо он знает: его ждет освобождение..."
У меня не было ни малейшей охоты поддерживать эту тему. Время было позднее; слуги деликатно удалились; на всякий случай я осведомился о ночлеге.
"Разумеется, что за вопрос. Чувствуйте себя как дома. В сущности, у вас нет никакого дома, ведь правда?"
"Завтра за мной приедут".
"Если приедут".
Я пропустил эти слова мимо ушей.
Наступило молчание. Старая дама вздохнула, хлопнула в ладоши. Одноглазый домоправитель предстал, явившись ниоткуда.
Она показала глазами в угол, слуга растолкал пса. Чeрберо поднялся, шатаясь, приковылял к хозяйке.
"Ключ", - сказала она кратко.
Зверь зацокал когтями по каменному полу и скрылся под темной аркой коридора. Немного погодя он показался наверху, в нерешительности стоял на площадке.
"Ничего, ничего, - проговорила она. - Coraggio1... тебе полезно".
Черберо сполз кое-как с лестницы и остановился, держа в зубах длинный заржавленный ключ.
Княгиня сказала:
"Вы, кажется, хотели, э... осмотреть... Я встаю поздно. Выберите время сами".
Ключ хлябал в замочной скважине. Со скрежетом разошлись створы ворот. Я вступил на заповедную территорию, мучительно зевая от недосыпа. Голова трещала, у меня было странное чувство, что я - не совсем я и даже вовсе не я, но кто-то, меня изображающий, - очевидное следствие перепоя. Было бы недурно опохмелиться, но где уж там - я рассчитывал быстро покончить с осмотром и отвалить не прощаясь. Бежать отсюда... Налево от входа стояло приземистое каменное строение без окон, снаружи к стене прислонены метлы, лопаты, перевернутая тачка, тут же было устроено что-то вроде очага из обгорелых кирпичей с остатками мусора.
Было раннее утро. Лохматый огненный шар сверкал между кипарисами. Слышался неумолчный плеск моря. Вздохнув, я (или тот, кто был мною) двинулся по аллее, более или менее расчищенной, усыпанной толченым кирпичом. Видно было, однако, что место мало посещается; серые плоские камни потерялись в густой, жесткой и высохшей от зноя траве, кое-где торчали убогие памятники, дорожки к ним заросли. Старая карга назвала меня неучем. Но кое-что кое-кого - я все-таки знаю. Тот, кто отважился ступить в гущу чертополоха, продраться сквозь заросли остролиста и растения, похожего на крапиву, мог обнаружить немало знаменитостей.
Так, например, мне посчастливилось сразу же натолкнуться на поэтессу, которую я больше чту, чем люблю: я говорю о несчастной, удавившейся Марине. Идешь, на меня похожий, глаза устремляя вниз... Посетитель выбрался, весь облепленный колючками; аллея, сужаясь и постепенно теряя цивилизованный вид, уперлась в стену, одетую диким плющом. Мне захотелось узнать, что там снаружи, я подтащил то, что подвернулось под руку, вскарабкался и увидал зеленую морскую тину у самого подножья стены. Остров был в самом деле крохотный, бесполезно искать на карте. Когда-нибудь море поглотит его.
Я пробирался вдоль стены, сперва попадались одни женщины. Наткнулся на полустертый профиль, это была Вирджиния Вульф. Говорят, она набила карманы пальто камнями перед тем, как броситься в поток.
Со смутным, хаотическим чувством, словно меня коснулся разор ее души, я уставился на причудливый, похожий на окаменелый гриб памятник Ингеборг Бахман. Человек, с которым она провела последние годы, знаменитый швейцарец, довольно противный тип - я сидел с ним рядом на каком-то банкете, - уверял меня, что это был несчастный случай, она заснула с сигаретой и сгорела во сне. Но теперь-то я знал... Джек Лондон будто бы отравился полусырым мясом. Хемингуэй чистил охотничье ружье... Все оказались здесь.
Азарт, похожий на азарт кладоискателя. Томительное любопытство... Отыскался замшелый валун с именем Сергея Есенина. Найти другого соотечественника, того, кто оставил на столе стихи о любовной лодке, мне не удалось. Между тем солнце поднялось уже довольно высоко; по привычке я взглянул на часы. Они стояли.
Клейст был виден издалека. Он был офицером и стрелял без промаха. Я предполагал, что найду рядом ту, которую он избавил от жизни, прежде чем прицелиться в собственное сердце, ее не оказалось. Я постоял возле Пауля Целана, выловленного из Сены. Стела уже покосилась... Пора было отправляться в путь; мне казалось, я слышу стук приближающегося баркаса. Я был без сил и снова видел перед собой белую дорогу, сверкающую гладь Генуэзского залива, снова высаживаюсь на острове самоубийц. Шатаясь, путешественник приблизился к выходу, но, не дойдя до ворот, опустился на траву перед нагретым, грубо стесанным камнем и прочел на нем свое имя.

1 2