Вы, конечно, поймете, что мы были очень взволнованы, милостивый государь, и простите мне мою опрометчивую поспешность, благодарю Вас за короткое, но вразумительное письмо - не сомневаюсь, что оно нелегко далось Вам. В надежде, что Вы не сочтете меня назойливым, позволю себе повторить приглашение: надеюсь, что, выйдя на свободу, Вы у нас поживете, даже в том случае, если Вы не мой пропавший без вести брат. Прошу Вас передать также почтительнейший привет и пожелания удачи в Вашем деле господину доктору Боненблусту.
Вильфрид Штиллер, дипломированный агроном".
Юлика не знает о деле Смирнова ничего определенного. Видимо, это какая-то политическая афера, несколько лет назад она вызвала здесь такую шумиху, что в конце концов все перепуталось - и никто уже не знает, что, собственно, произошло...
Сегодня, к сожалению, дождь!
Мы проводим мой отпускной день в отеле Юлики, тем более что она забыла у себя в номере важное письмо, которое нужно послать в Париж; я, конечно, сопровождаю ее. Когда швейцар с недвусмысленной миной норовит задержать меня в холле, Юлика, не моргнув глазом, не краснея, говорит: "Этот господин - мой муж". Краснеет швейцар. Он бормочет извинения и провожает меня до лифта, словно почетного посетителя. Принимаю спасительную ложь Юлики не без удовольствия, в лифте, когда мы остались одни, хвалю Юлику за находчивость, но позже, в комнате, к этому разговору не возвращаюсь и, вероятно, совершаю ошибку. Любит ли меня Юлика? Не хватает только, чтобы я начал ее ревновать! Парижского корреспондента Юлики, которому она вечно пишет неотложные и вдобавок такие толстые письма, зовут Дмитричем, вероятно, офранцузившийся русский, потомок эмигрантов, Жан-Луи Дмитрич. Она мне этого не сказала, я прочитал фамилию на конверте. Юлика сразу положила письмо под белую сумку, чтобы снова не позабыть его, а я взглянул на адрес украдкой, покуда Юлика причесывалась, пудрилась и накладывала румяна.
Опять снилась военная форма.
Прогулка в тюремном дворе, напоминающая крестный ход в старых монастырях. Кто из нас хоть однажды не мечтал стать монахом! Где-нибудь в Сербии или в Перу - не имеет значения - нам везде светит одно и то же солнце, а когда место перестает иметь значение - это свобода, я знаю. И еще четырехугольник тюремного двора - с его осенними деревьями, курлыкающими голубями и в добавление ко всему моей праздношатающейся фигурой - напоминает мне садик нью-йоркского музея "Модерн-арт", тот, правда, попросторнее и уставлен скульптурой, но тоже зажат фасадами соседних домов и брандмауэрами. Был ли я тогда более свободен, чем теперь? Я мог идти куда захочу, и все же это была отвратительная пора. Откровенно говоря, я не тоскую по ней, не тоскую и ни по какой другой поре своей жизни.
P. S. Относительно Юлики. Либо без вести пропавший Штиллер, сравнивая эту женщину с холодным морским животным, просто ошибся, либо он сам виноват в том, что Юлика не была женщиной, либо после своего Штиллера она испытала что-то ее изменившее. Но что?
Может быть, он ее агент в Париже, этот Жан-Луи Дмитрич, или управляющий ее школой танцев, фактотум лет эдак семидесяти семи, и письмо Юлика отослала ему такое объемистое, потому что в нем были деловые бумаги, которые она должна была подписать, - почем я знаю? - а может, он дамский портной "мосье Дмитрич", или субподрядчик, и она отсылает ему контракт, или ее врач, адвокат, ничего я не знаю, возможностям нет числа...
Мой друг прокурор - дар, ниспосланный небом. Его улыбка заменяет мне виски. Чуть заметная, она освобождает собеседника от лишней суеты и лишних забот. Такая улыбка - редкость! Только у человека, который сам плакал и признавался себе в том, что плачет, может расцвести эта добрая, понимающая, а отнюдь не издевательская улыбка.
Господин д-р Боненблуст, мой защитник, конечно же, прав: когда я сотни раз рассказываю ему, как выглядит пожар на калифорнийской лесопильне, как подводят глаза американские негритянки, какого оттенка вечернее небо в Нью-Йорке во время грозы со снежной метелью (так тоже бывает), как прошмыгнуть из бруклинской гавани в город без документов, - все это не доказывает, что я там был. Мы живем в век репродукции. Даже представление о мире мы составляем себе, не видя ничего собственными глазами, вернее, видя и слыша, но не в оригинале, а репродуцированным на телеэкране, к примеру, по радио, даже знаний мы набираемся на расстоянии. Нет надобности покидать этот городок, чтобы еще сегодня слышать голос Гитлера, чтобы на расстоянии трех метров видеть персидского шаха, узнать, как монзун воет над Гималаями или как выглядит морское дно на глубине тысячи метров. Нынче все могут узнать всё. Разве, чтобы увидеть дно морское, я спускался под воду, разве добирался почти до вершины Эвереста (как швейцарцы)? Точно так же обстоит и с внутренним миром человека. Каждый может в него проникнуть. Как доказать моему защитнику, что инстинкты убийцы я знаю не по К.-Г. Юнгу, ревность не по Марселю Прусту, Испанию не по Хемингуэю, Париж не по Эрнсту Юнгеру, Швейцарию не по Марку Твену, Мексику не по Грэму Грину, страх смерти не по Бернаносу, блуждание в пустоте не по Кафке и все остальное не по Томасу Манну; как, черт возьми, ему это доказать? Нет надобности даже самому читать этих писателей. Они, так сказать, просачиваются в сознание через наших знакомых, которые, в свою очередь, живут одними плагиатами. Что за время! Допустим, я видел меч-рыбу, влюбился в мулатку, - с тем же успехом это могло произойти на утреннике культур-фильмов. А мысли... - о, боже! - в наше время редко встретишь даже человека, избравшего для себя определенный тип плагиата. Ведь это уже свидетельствовало бы о наличии индивидуальности, если, скажем, человек видит мир по Хайдеггеру, и только по Хайдеггеру, тогда как мы, остальные, купаемся в коктейле, содержащем всего понемножку, в благороднейшей смеси, сбитой не кем-нибудь, а самим Элиотом, мы всезнайки, чего только не нахватавшиеся, и даже рассказы о видимом мире, как я уже говорил, ровно ничего не значат. В наше время нет больше terra incognita 1 (кроме России). К чему же все эти россказни! Они не доказывают, что кто-то что-то видел воочию. Мой защитник прав. И все же!..
1 Неведомой земли (лат.).
Клянусь.
Действительно существует мулатка по имени Флоренс, дочь докера, я ежедневно видел ее и несколько раз болтал с нею, правда, нас разделяла ограда - старые бочки из-под дегтя, буйно увитые ежевикой. Да, она существует - эта Флоренс с поступью газели. Я видел ее в самых диких снах, и все же наутро она существовала наяву. Стук ее каблучков-шпилек на деревянном крылечке - и вот я уже за дырявой занавеской своей хибары высматриваю Флоренс; но почти всегда я опаздывал, а потом снова ждал, покуда она выйдет с ведром, выплеснет помои у моего забора и кивнет мне, тогда слепая страсть мигом выгоняла меня из дому. Она говорила: "Хелло!" И я говорил: "Хелло!" Не возьмусь описать ее улыбку, ее белые зубы на смуглом лице. Впрочем, и эту улыбку мы знаем по фильмам, по журналам, даже по варьете здешнего городка, знаем и ее удивительный голос, он звучит на пластинках, почти ее голос... А когда я, опять же "совсем случайно", оказывался в своем саду, Флоренс говорила: "How is your cat?" 1 Дело в том, что несколько месяцев назад я спросил Флоренс про ненавистную кошку, про эту грациозную тварь, которую однажды ночью за требовательное и укоризненное мяуканье запер в холодильник; впрочем, я, кажется, уже упоминал об этом. Об интермедии с холодильником Флоренс, разумеется, не знала, но, вероятно, догадывалась о моей тайной борьбе с черной кошкой (она была серой, ее даже звали - Little Grey, но по ночам за моим окном казалась совсем черной). Флоренс считала, что я должен относиться к кошке с любовью. Но моя любовь принадлежала Флоренс, кошка это отлично знала, да и Флоренс, по-моему, тоже. Когда Флоренс уходила из дому и я не слышал ее удивительного голоса, я бродил по всему кварталу, обходил бар за баром, искал ее, но обычно безуспешно. Однажды, впрочем, я ее нашел.
1 Как поживает ваша кошка? (англ.)
Всем известно, как танцуют негры, а ее партнером был мулат - сержант армии Соединенных Штатов. Вокруг них собралась толпа, так они танцевали; восхищенные зрители хлопали в ладоши, все ускоряя и ускоряя ритм до неистовства. Сержант - высокий малый с узкими бедрами льва, каучуковыми ногами, с грудною клеткой и плечами микеланджеловского раба, с ртом, приоткрытым в чувственном восторге, и экстатически-невидящими глазами, больше не в силах был танцевать - выдохся. Флоренс продолжала одна. Я должен был бы подскочить к ней, но я не мог. Флоренс все еще танцевала одна, но вот появился другой, он кружил Флоренс, едва касаясь ее пальцев, а закружив склонял ладонью почти до полу, потом вдруг брал за бедра и подымал так высоко, что голова Флоренс почти касалась низкого потолка, а Флоренс при этом делала царственный жест, исполненный такого счастья и торжества, что я, со своим невыразительным телом, казался себе калекой, она же опускалась на паркет без труда, как птица, и тогда слышалась глухая дробь барабана из девственного леса - беззвучное дрожанье, какая-то исступленная тишина, а она продолжала танцевать. Выдохся третий, четвертый партнер. Внезапно Флоренс остановилась, не запыхавшись даже и смеясь, как ребенок, счастливый ребенок, которому позволили покататься на карусели, сияющая, радостная стала пробираться между столиками к выходу, должно быть, хотела попудриться, - но тут увидела меня и проговорила: "Хелло!" И я сказал: "Хелло!" - а она добавила: "Nice to see you" 1 И прекрасная горечь моего смятения вдруг смягчилась, потому что я понял, что мне никогда и ни в чем не стать партнером этой девушки.
Тем сильнее тосковал я о ней.
1 Приятно видеть вас! (англ)
А потом, в жаркий воскресный день, после долгого перерыва я вновь услышал стук ее каблучков-шпилек, подошел к занавеске и увидел: папа-докер в парадном черном костюме - не то официант, не то пастор - расхаживает по садику с метлой. Все кусты украшены яркими лентами - бочки из-под дегтя тоже, и Флоренс в нестерпимо пестром вечернем платье, похожем на оперенье попугая, вытаскивает из дому кресла. Кажется, в садике готовится какой-то прием. Матушка Флоренс - цвета матушки-земли - несет гигантский торт, ставит его на стол, покрытый белой скатертью, и водружает над ним черный дождевой зонт - чтобы торт не растаял на солнце, затем украшает его цветами. Я за своей занавеской разделяю их волнение. Докер озабочен исключительно чистотой лестницы, тем, чтобы в его саду не завалялся ни один лоскуток, сухая веточка, даже спичка, не говоря уж о пустых консервных банках (их он выбрасывает через забор ко мне), словом, покуда отец занят только своей метлой, мать и дочь трудятся не покладая рук. На столе появилась большая чаша с крюшоном (тоже под дождевым зонтом), стаканы всевозможных видов и размеров, мало-помалу начали собираться гости, целые семьи с детьми всех возрастов, дамы в пестрых вечерних туалетах, так что садик вскоре стал похож на вольер, - мужчины, разумеется, все в черных костюмах и в белых рубашках. Один гость прибыл на "нэше" не какой-нибудь устарелой, а последней модели и ко всему еще в роговых очках.
Было ужасно жарко. Когда отзвучали первые приветствия, им, видимо, стало не о чем говорить. Сержант армии США тоже стоял как неприкаянный. Даже курчавые большеглазые карапузы вели себя примерно - девочки с яркими бантами в коротких косичках, мальчики в белых рубашках. Взрослые уселись, скрестив ноги. Рядом с некоторыми дамами - по цвету кожи они уже не были негритянками, и узнать в них негритянок можно было только по лепке лица, зубам и неправдоподобно изящным щиколоткам, но прежде всего по звериной грации движений: движение кисти плавно вытекает из движения плеч, поворот головы, как бы струясь, возникает из поворота спины, и, медленные или быстрые, их движения всегда неосознанно совершенны, не суетливы и не нарушают общей гармонии тела - короче говоря, рядом с такими девушками, как Флоренс, здесь были и африканцы с черно-серыми волосами, серо-лиловыми губами, с руками, как бы затянутыми в перчатки для бокса, - отцы, огорчавшие своим видом уже избавившихся от курчавости дочерей. Гость, прибывший на новом "нэше", явно задавал тон; я уже говорил, что было очень жарко, но никто не снял черного пиджака, - скучные условности, разговоры с сигарами во рту, общие фразы, благонравие многочисленных детей, напоминавшее мне цирковые номера с дрессированными животными, вымученные родственные любезности, всеобщая неподвижность, скованность, мучительные потуги взрослых продемонстрировать, что им не чуждо тонкое обращение, - все выглядело как карикатура на белое мещанство, понятия не имевшее об Африке, но для них в этом, видимо, заключалось самое главное, и теперь они уже вели себя совсем как белые. Когда папа-докер пришел за мной и пригласил отведать крюшона, я, конечно, отправился, не преминув надеть белую рубашку и самую темную куртку. Меня приветствовали: "Nice to see you!" - а потом: "How do you like America?" 1 Сержант с узкими бедрами льва и плечами микеланджеловского раба, как я узнал, проводит здесь отпуск, а вообще служит во Франкфурте, чтобы держать русских подальше от Америки. Я, в свою очередь, спросил: "How do you like Frankfurt?" 2 - и по его преувеличенным похвалам понял, что всех нас, европейцев, он валит в одну кучу. Наконец подошла моя прекрасная Флоренс, подала мне стакан крюшону и сказала:
- This is Joe, my husband! 3
1 Как вам нравится Америка? (англ.)
2 Как вам нравится Франкфурт? (англ.)
3 Это Джо, мой муж! (англ.)
Я поздравил их.
- And what about your cat? 1
Они поженились сегодня, у Джо оставалось еще три недели отпуска, короче говоря, последующие три недели я не видел Флоренс в отчем доме... Влюбленный, я не мог прожить это долгое время, не увидев Флоренс хотя бы в церкви; теперь-то я знал, какого она вероисповедания. Их церковь называлась Second Olivet Baptist Church 2 и представляла собой барак, мало чем отличавшийся от прочих амбаров и сараев, хотя деревянный фасад двадцатых годов нашего века и претендовал на готический стиль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59