– Но ведь ты, кажется, говорил, что вы с ним вместе сожгли эти векселя?
– Я говорил, что мы сожгли два векселя, которые дал мне Минк Сноупс. Но неужто ты думаешь, что кто-нибудь из Сноупсов хоть в чем-то может целиком довериться клочку бумаги, который можно спалить на одной спичке? Или ты думаешь, кому-нибудь из Сноупсов это невдомек?
– Вот как, – сказал Букрайт. – Ха, – сказал он невесело, – небось ты и Генри Армстиду вернул его пять долларов.
Рэтлиф отвернулся. Лицо его изменилось; на нем мелькнуло какое-то мимолетное, лукавое, но не смеющееся выражение, потому что глаза не смеялись; потом оно исчезло.
– Мог бы вернуть, – сказал он. – Но не сделал этого. Мог бы, будь я уверен, что на этот раз он купит что-нибудь такое, что убьет его до смерти, как сказала миссис Литтлджон. И кроме того, я защищал не Сноупса от Сноупсов. И даже не человека от Сноупса. Я защищал даже не человека, а безобидную тварь, которой одно только и надо: ходить да греться на солнце, которая никому не могла бы причинить зла, даже если б захотела, и не захотела бы, даже если бы могла, все равно как я не стал бы стоять в стороне и смотреть, как крадут кость у собаки. Нет, я создал их Сноупсами, и не я создал тех людей, что сами подставляют им задницу. Я мог бы сделать больше, но не стану. Слышишь, не стану!
– Хватит, – сказал Букрайт. – Легче на поворотах, перед тобой просто холмик. Говорю тебе – хватит.

2

Оба дела – Армстид против Сноупса и Талл против Экрема Сноупса (да и вообще против всех Сноупсов и даже против Варнера, которого, как знал весь поселок, обозленная жена Талла тоже старалась запутать) – по взаимной договоренности сторон слушались в суде другого округа. Вернее – по договоренности трех сторон, потому что Флем Сноупс наотрез отказался признать иск, сплюнув в сторону, невозмутимо заявил: «Это не мои лошади», – и снова принялся строгать свою дощечку, а смущенный и растерянный шериф стоял перед прислоненным к стене стулом, держа в руках повестку, которую он пытался вручить.
– А какой был бы прекрасный случай для этого сно-упсовского семейного адвоката, – сказал Рэтлиф, когда узнал обо всем. – Как бишь его… Ну этот отец-молодец, этот Моисей, у которого полон рот всяких прибауток, а за штаны цепляется множество сыновей, неизвестно откуда взявшихся. Просто удивительно, как это получается – мне бесперечь твердят об этих людях, а я все не могу запомнить имен. Словом, этот А. О. Вечно у него не хватает терпения обождать. Может, во всей его практике это была бы единственная тяжба, где простофиля клиент не стал бы вмешиваться и затыкать ему рот, и только сам судья имел бы право сказать ему: «Заткнись».
Так что ни коляски Варнера, ни брички Рэтлифа не было среди потока фургонов, повозок, верховых лошадей и мулов, который хлынул к Уайтлифской лавке, что в восьми милях от поселка, не только с Французовой Балки, но и отовсюду, так как к этому времени то, что Рэтлиф назвал «техасской болезнью», эта пятнистая порча, эта лавина бешеных, неуловимых лошадей, разлилась на двадцать, а то и на тридцать миль окрест. И когда начали подъезжать люди с Французовой Балки, около лавки уже стояло десятка два фургонов с выпряженными и привязанными к задним осям лошадьми и еще вдвое больше оседланных лошадей и мулов стояло в ближней рощице, и заседание решено было перенести из лавки под соседний навес, куда осенью свозили хлопок. Но к девяти часам оказалось, что все желающие не поместятся даже под навесом, и заседание снова перенесли, теперь уже прямо в рощу. Лошади, мулы и фургоны были убраны оттуда; из сарая притащили единственный стул, колченогий стол, толстую Библию, которой, судя по ее виду, часто и с любовью пользовались, как старым, но безотказным инструментом, календарь и подшивку «Законодательных постановлений штата Миссисипи» за 1881 год с одной-единственной тонкой замусоленной трещиной по корешку, словно хозяин (или тот, кто ими пользовался) открывал их всегда на одной и той же странице, но зато очень часто, четверо специально отряженных людей мигом съездили в повозке за милю от лавки в церковь и вернулись с четырьмя деревянными скамьями для тяжущихся, их родственников и свидетелей; позади рядами стояли зрители – мужчины, женщины, дети, серьезные, внимательные, опрятные, не в праздничных нарядах, конечно, но в чистой рабочей одежде, надетой с утра по случаю предстоящих субботних развлечений – сидения около деревенской лавки или поездки в ближний город, в той самой одежде, в которой они в понедельник выйдут на поле и будут носить ее всю неделю, до вечера будущей пятницы. Мировой судья, аккуратный, маленький, пухлый старичок с ровными, чуть вьющимися седыми волосами, словно сошедший с добродушной карикатуры на всех дедушек на свете, был в безукоризненно чистой сорочке, но без воротничка, с белоснежными, сверкающими, крахмальными манжетами и манишкой, в очках со стальной оправой. Он сел за стол и поглядел на них – на серую женщину в сером платье и шляпке, недвижно уронившую на колени руки, бледные и узловатые, словно корни, выкорчеванные на осушенном болоте; на Талла в выцветшей, но свежей рубашке и в комбинезоне, не только чисто выстиранном, но выглаженном и накрахмаленном его женщинами, со складкой не посередке штанин, а с боков, так что каждую субботу с утра они бывали похожи на короткие детские штанишки, на его безмятежно голубые, невинные глаза над шелковистой, как кукурузная метелка, бородой месячной давности, скрывавшей почти все его обрюзгшее лицо и придававшей ему какой-то неправдоподобный, нелепо блудливый вид, но не такой, словно он вдруг после долгих лет предстал перед другими мужчинами в своем настоящем обличье, а такой, будто изображение святого младенца кисти старого итальянского мастера испоганил какой-нибудь скверный мальчишка; на миссис Талл, крепкую, пышногрудую, но немного нескладную женщину, чье лицо пылало суровым негодованием, которое за этот месяц, казалось, нисколько не возросло, но и не угасло, а просто устоялось, и, странное дело, всем почти сразу же стало казаться, что негодует она не на кого-либо из Сноупсов и не на кого другого из мужчин в отдельности, но на всех мужчин вместе взятых, на весь мужской пол, и сам Талл вовсе не пострадавший, а предмет ее негодования, – она сидела по одну сторону от мужа, а старшая из четырех его дочерей – по другую, словно обе они (или, по крайней мере, миссис Талл) не просто боялись, что Талл вдруг вскочит и убежит, но твердо решились не допускать этого; на Эка с мальчиком похожих как две капли воды, только один ростом повыше; на приказчика Лампа, в серой кепке, в которой кто-то признал ту самую, что была на Флеме Сноупсе в прошлом году, когда тот уезжал в Техас, – Лэмп сидел, быстро моргая и глядя на судью упорно и злобно, как крыса, и в бесцветных стариковских глазах судьи за толстыми стеклами очков появилось не только удивление и замешательство, но и что-то очень похожее на страх, как и у Рэтлифа, когда он стоял на галерее месяц назад.
– Так вот… – сказал судья. – Я не предполагал… Не ожидал увидеть… Я хочу помолиться, – сказал он. – Конечно, вслух я молиться не буду. Но надеюсь… – Он посмотрел на них. – Я бы хотел… одним словом, может быть, кто-нибудь из вас последует моему примеру.
Он склонил голову. Все смотрели на него серьезно и молча, а он неподвижно сидел у стола, и легкий утренний ветерок тихонько шевелил его редкие волосы и трепетные тени листьев скользили по выпуклой крахмальной груди сорочки, по сверкающим манжетам, таким же твердым и почти таким же просторным, как куски шестидюймовой печной трубы, по его сложенным рукам. Он поднял голову.
– Армстид против Сноупса, – сказал он.
Миссис Армстид начала говорить. Она не шевелилась, ни на что не смотрела, стиснув руки на коленях, и голос ее был все таким же ровным, глухим, безнадежным.
– Этот человек из Техаса сказал…
– Постойте, – прервал ее судья. Его тусклые глаза забегали под толстыми стеклами очков, оглядывая лица присутствующих. – Где же ответчик? Я его не вижу.
– Он отказался явиться, – сказал шериф.
– Отказался? – сказал судья. – Разве вы не вручили ему повестку?
– Он не принял ее, – сказал шериф. – Он сказал…
– В таком случае он будет отвечать за неуважение к суду!
– С какой стати? – сказал Лэмп Сноупс. – Еще не доказано, что эти лошади его. Судья взглянул на Лэмпа.
– Разве вы представляете интересы ответчика? – спросил он. Сноупс, моргая, глядел на него.
– А это что значит? – сказал он. – Что штраф, к которому вы его присудить собираетесь, взыскивать будут с меня?
– Стало быть, он отказывается участвовать в тяжбе, – сказал судья. – Разве он не знает, что я могу привлечь его за это к ответственности, если уж он не признает простой справедливости и приличий?
– Вот это ловко, – сказал Сноупс. – Сразу видать, что у вас на уме…
– Замолчите, Сноупс, – сказал шериф. – Если вы не выступаете по этому делу, так нечего и вмешиваться. – Он повернулся к судье: – Не прикажете ли съездить на Французову Балку и привезти сюда Сноупса? Я могу это сделать.
– Нет, – сказал судья. – Погодите. – Он снова оглядел бесстрастные лица, все с той же растерянностью, с тем же страхом. – Может ли кто-нибудь точно сказать, чьи это лошади? Кто может сказать? – Они тоже глядели на него, бесстрастно, пристально глядели на этого чистенького безупречного старика, который, положив руки на стол, сплел пальцы, чтобы унять дрожь. – Хорошо. Миссис Армстид, – обратился он к женщине, – расскажите суду, как было дело.
Она заговорила, ни разу не пошевельнувшись, ровным, монотонным голосом, глядя куда-то мимо, в полной тишине, а кончив, умолкла, и голос ее ни разу не дрогнул, словно все сказанное не имело никакого значения и ни к чему не могло привести. Судья, опустив глаза, разглядывал свои руки. Когда она замолчала, он посмотрел на нее.
– Но из этого еще не следует, что лошади принадлежали Сноупсу. Вам нужно бы предъявить иск этому человеку из Техаса. А он уехал. Даже если суд постановит взыскать с него деньги, вы все равно не сможете их получить. Понимаете?
– Мистер Сноупс привез его сюда, – сказала миссис Армстид. – Откуда бы этому техасцу знать, где Французова Балка, ежели б мистер Сноупс ему не показал.
– Но ведь это техасец продал лошадей и взял деньги. – Судья снова оглядел лица присутствующих. – Правильно? Скажите вы, Букрайт, так было дело?
– Да, – сказал Букрайт.
Судья снова поглядел на миссис Армстид печально и сочувственно. Поднялся порывистый ветер, он шелестел высоко в ветвях, и на землю, кружась, падали снежно-белые лепестки, которые отцвели прежде времени, как и сама весна отцвела быстро и щедро после суровой зимы, пролив свой густой, одуряющий аромат.
– Он отдал мистеру Сноупсу те деньги, какие взял у Генри. Он сказал, что Генри не покупал никакой лошади.
Он сказал, я могу завтра получить деньги у мистера Сноупса.
– И у вас есть свидетели, которые могут подтвердить это?
– Да, сэр. Все видели и слышали, как он отдал мистеру Сноупсу деньги и сказал, что я могу их получить…
– И вы просили у Сноупса эти деньги?
– Да, сэр. А он сказал, что техасец увез их с собой. Но я бы могла…
Она снова умолкла, глядя, как и судья, куда-то вниз, на свои руки. Во всяком случае, она ни на кого не глядела.
– Что же? – спросил судья. – Что вы могли бы?
– Я могла б узнать эти пять долларов. Я заработала их своими руками, ткала по ночам, когда Генри и дети спали. Некоторые дамы из Джефферсона собирали пряжу и отдавали мне, а я за плату ткала им материю. Я скопила эти деньги по центу и узнала бы их, если б увидела, потому что часто вынимала жестянку из печи и пересчитывала их, все ждала, покуда накопится довольно, чтобы обуть детей к зиме. Я бы их сразу узнала. Если б мистер Сноупс только позволил…
– А что, если кто-нибудь видел, как Флем отдал эти деньги назад техасцу? – сказал вдруг Лэмп Сноупс.
– А кто-нибудь видел это?
– Да, – сказал Сноупс хрипло и решительно. – Вот Эк видел. – Он поглядел на Эка. – Ну, что же ты? Расскажи ему.
Судья поглядел на Эка; все четыре дочери Талла, как по команде повернув головы, тоже поглядели на него, и миссис Талл с холодным, злым и презрительным лицом подалась вперед, чтобы муж не мешал ей видеть, и все, кто стоял позади скамей, задвигались, вытягивая шеи, чтобы поглядеть на Эка, неподвижно сидевшего на скамье.
– Скажите, Эк: видели вы, как Сноупс вернул деньги Армстида техасцу? – спросил судья.
Эк сидел молча, не шевелясь, а Лэмп Сноупс грубо и досадливо фыркнул.
– Черт с ним, если он боится, то я не боюсь. Я видел.
– Вы подтвердите это под присягой?
Сноупс взглянул на судью. Он уже больше не моргал.
– Стало быть, вы не верите моему слову? – сказал он.
– Я должен знать истину, – сказал судья. – Если я не могу установить ее, то мне нужны показания, данные под присягой, которые я буду считать за истину.
Он взял Библию, лежавшую рядом с двумя другими книгами.
– Слышите? – сказал шериф. – Подойдите сюда.
Сноупс встал со скамьи и подошел. Все смотрели на него, но никто уже не ерзал, не вытягивал шею, не двигался, лица застыли, глаза смотрели в одну точку. Сноупс, подойдя к столу, оглянулся, окинул быстрым взглядом стоявших полукругом людей и снова взглянул на судью. Шериф схватил Библию, хотя судья еще не выпустил ее из рук.
– Готовы ли вы подтвердить под присягой, что видели, как Сноупс вернул этому техасцу деньги, которые получил с Генри Армстида за лошадь? – спросил он.
– Я ведь уже сказал, что видел, – сказал Сноупс.
Судья выпустил Библию.
– Приведите его к присяге, – сказав он.
– Положите левую руку на Библию, поднимите правую, повторяйте: «Торжественно клянусь и подтверждаю, что…» – скороговоркой начал шериф.
Но Сноупс уже опередил его: положив левую руку на Библию и подняв правую, он повернул голову, еще раз окинул быстрым взглядом полукружие бесстрастных, внимательных лиц и хрипло, злым голосом сказал:
– Да. Я видел, как Флем Сноупс отдал этому человеку из Техаса те деньги, которые Генри Армстид или кто другой уплатил или, как некоторые утверждают, отдал Флему за какую-то лошадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56