- Дети, - коротко ответила она.
- Не надо про детей. Ты их и видишь раз в полгода. Их мать - твоя мать, и они уже почувствовали это. Я видел, как они встречали тебя. Как красивую и добрую дальнюю родственницу.
- Им там, в Австрии, хорошо. Во всяком случае, лучше, чем в моем доме. Но я их заберу к себе, обязательно заберу!- убеждала себя Галина.
- Когда разведешься, я полагаю. Но почему ты не разводишься?
- Ты меня не любишь, вот что, - сказала Галина и поставила стакан на поднос.
- Я тебя люблю, - подчеркивая каждое слово, ответил Кирилл.
- Тогда почему ты позволяешь чужому миру влезать в наши отношения? У нас свой единственный мир: ты и я.
- Позволяй миру или не позволяй, он все равно влезет. А у нас с тобой не мир, Галя, а искусственный мирок, созданный как гомункулюс алхимиками.
- Любовь - не алхимия, Кира. Моя любовь к тебе проста, реальна и всеобъемлюща, - страстно заговорила она.- И эгоистична, страшно эгоистична, куда уж денешься. Я хочу, чтобы ты был мой, мой. И пусть тебе это покажется кощунством, Данина смерть, принесшая страшное горе тебе и, смею сказать, мне, в конце концов принесла тебе и мне горький покой и гармонию катарсиса. Тебя перестало рвать на куски твое чувство долга, Кира.
- Это ужасно, что ты говоришь! - Он автоматически выпил стакан до дна, поставил его на поднос и повторил: - Это ужасно!
- Я откровенна с тобой до конца, до дна. И это неопровержимое доказательство моей любви к тебе. Ты боишься остаться без интеллигентных подпорок в виде афишируемой порядочности, подчеркнутой скромности, фальшивой незаинтересованности в успехе, в тонкости чувств, чурающихся пота и крови. Чувства не тонки, не грубы, чувства, если они настоящие чувства, всеохватывающи, и только. В этом "только" весь смысл, Кира. Оно соединяет нас и отъединяет ото всех.
Он посмотрел на нее жалкими глазами:
- Что мне делать, Галя?
- Любить меня, дурачок, - сказала она и прижала его голову к своей груди. Халат мешал, и она, на мгновение оторвавшись от него, сбросила его. На мгновение, только на мгновение. Она мягко уложила его на бок и, словно успокаивая как младенца - соском в рот, дала ему большую грудь. Правой рукой она придерживала его голову, а левой делала то, от чего Кирилл тихонько постанывал.
16
Он был известен на Москве. В юности, в середине восьмидесятых, сын министра, плейбой, наглый и добродушный хозяин жизни, он и женился, как ему было положено тогда, на женщине своего круга. Династический брак с Галиной Праховой одобрили оба отца - банкир и министр. И он продолжал быть хозяином жизни, ибо тогда министр еще был главнее банкира. Но все проходяще. Министру пришлось убежать на скромную пенсию, и плейбою пришлось есть из жениных рук.
Конечно, у него было и гуманитарное образование, полученное без особого напряга, были старые связи, благодаря которым он занимал должности, позволявшие не надрываться на работе и получать вполне достойный минимум. Но папа и та светлая жизнь не приучали его к минимуму. И не приучили.
Сейчас он был пресс-атташе крупной спортивной организации и, понятное дело, как журналист проходил по богемному ведомству. Он любил клубиться среди коллег, артистов, режиссеров и дамочек при искусстве. И проводил время там, где собирались те, которым он тайно завидовал. Хотя он завидовал всем.
Его не прельщали нуворишские вертепы, в которых ночами резвилась артистическая молодежь, не помнившая его десятилетней давности праздничного существования. Он посещал профессиональные клубы, где знаменитости по старой памяти узнавали его.
Кузьминский нашел его с третьего (после Домжура и Дома актера) захода в нижнем буфете Дома кино. Пресс-атташе поил водочкой средних лет киноактера, который, напиваясь на халяву, должен был слушать.
Кузьминский подошел к стойке, взял для начала сто и блюдечко с оливками, развернулся к залу и сделал вид, что только что заметил пировавших:
- Антон! Эдик!
Пресс-атташе Антон поднял глаза, а реактивный артист Эдик - руку. Приветственно.
- А-а-а, Витя, - вяло обрадовался уже сильно теплый Антон. В трезвом виде он остерегался Кузьминского. Этот в любой момент мог умыть и за пошлые жалобы, и за глубокомысленно-идиотские сентенции, к которым имел слабость разочарованный в людях и гнетущей действительности Антон. Но сейчас он был доволен, что его узнал известный кинодраматург и прозаик. - Иди к нам.
Кузьминский поставил тарелочку и стакан на стол, хлопнул по плечу Антона, шлепнулся ладошками с Эдиком и уселся.
- Как жизнь? - страдальчески спросил Антон, имея в виду, так сказать, всеобъемлющий план. Воспользовавшись философской отстраненностью собутыльника, Эдик быстренько налил себе из бутылки заключительную сотку, выпил, и собрался откланяться.
- Мне пора, Тоша. Спасибо тебе. А Витя меня заменит. Заменишь, Витя? Пресс-атташе согласно кивнул.
- Как жизнь? - повторил он, на этот раз требовательно.
- Чья? Твоя, моя, современного общества? - уточнил Кузьминский, выпил и, раскусив, пососал оливку.
- Современного общества, - выбрал объект Антон. - А значит, твоя, моя.
- Хрен-то! Моя - это только моя приватная жизнь, Антон. Оно, конечно, человек, как утверждают марксисты, животное общественное, но марксисты, утверждая это, об одном не подумали: я - не животное. Давай поговорим о чем-нибудь другом, Антон. О качестве здешней водки, к примеру.
Услышав милое слово "водка", Антон потянулся за бутылкой и, увидев, что она пуста, удивился:
- Ай да Эдик! И когда успел ее прикончить?
- Успел, как видишь. Что, кстати, является косвенным подтверждением хорошего качества здешней водки. И второй вопрос снят с повестки дня.
- Нет, - не согласился Антон и встал, - не снят. Окончательный вердикт по качеству водки будет вынесен по проведении повторной, контрольной дегустации.
Шутил и одновременно проверял себя на устойчивость. Удовлетворился проверкой и направился к стойке. Поулыбался там с буфетчицей, вернулся с полной бутылкой, поставил на стол и отбыл за закуской. Принес колбаски и сыру. Утомился от походов к стойке и, уронив руки вниз, растекся по стулу, отдыхая. Встал и Кузьминский, чтобы сходить за очередной своей соткой. Проследив за ним и дождавшись его возвращения, Антон спросил с пьяноватой обидой:
- Моей, значит, брезгуешь?
- Что значит твоя или моя? Она одинаковая, Антон.
- Моя, - упрямо повторил тот. - Моя, потому что я ее купил.
- А я привык пить на свои.
- А я привык угощать на свои.
- По-моему, ты ошибаешься. Не на свои, а на праховские.
Антон часто поморгал глазами, соображая, что ему сказали. И понял: его оскорбили. Вскочил и взревел так, чтобы всем страшно было:
- Что ты сказал?!
- Что ты услышал, голубок.
- Что ты сказал?! - повторил Антон и стал медленно двигаться на Кузьминского.
- Может, я не прав, - примирительно пошел на попятную Кузьминский. Может, сегодня ты пьешь и угощаешь на свои. Может, у тебя сегодня зарплата.
- Ха! Зарплата! Это ты от зарплаты до зарплаты, - сказал Антон, усаживаясь на стул.
- От гонорара до гонорара, - поправил Кузьминский.
- Один хрен, - не принял поправки Антон. - А я в деле, понимаешь, в деле! И праховские миллионы мне до феньки.
- Тогда ты молодец, - похвалил его Кузьминский.
- Давай выпьем, - вспомнил, наконец, о приятном Антон.
Выпили. Кузьминский половинил. Антона после дозы потянуло к лирико-психологическим размышлениям. Покровительственно глядя на литератора, он рассуждал:
- Что есть материальная зависимость? Лишение свободы, тюремное заключение без видимых стен и решеток, рабство, рабство! А теперь я свободен, потому что независим. Теперь я - хозяин малой своей жизни, а не моя сучка Галька.
- Она что - разорилась?
- Она стала еще богаче, Витя. Я, я сделал так, что она стала богаче. Но нынче она, самая богатая дамочка в Москве, в моих руках.
- За твои успехи, Антон, - серьезно сказал Кузьминский и поднял стакан.
- За мои успехи ты должен пить мою водку, - вдруг вспомнил обиду Антон.
- Выпьем и твою, - пошел на компромисс Виктор.
Антон налил себе еще и, выпив, спросил в недоумении, расширенными глазами растерянно глядя на Кузьминского:
- А о чем я говорил?
- О любви, мой друг, о любви, - подсказал Кузьминский.
- О любви! - передразнил его Антон и взъярился ни с того ни с сего: Я ей дам любовь, этой суке!
- Дай, - согласился Кузьминский.
Антон ошарашенно замер и спросил с подозрением:
- Что тебе дать?
- Не мне. Ей. Любовь.
- Любовь - это сон упоительный! - пробормотал Антон и грозно добавил: - Я ей дам сон!
- Дай, - опять согласился Кузьминский. - Дай ей и сон.
- Подначиваешь, да? - разозлился Антон.
- Разве можно подначивать, все время с тобой соглашаясь?
- Значит, не веришь?
- "Веришь - не веришь" - это игра такая. И я в нее не люблю играть.
Антон из своей бутылки разлил по двум стаканам. Виктор не сопротивлялся. Молча выпили. Антону очень захотелось доказать писателю, что он, Антон, не говно, а говно - именно он, писатель. И все другие прочие. Необходимо возвратиться к разговору об этой суке. Нет, не писатель главное говно. Он просто говно. Главное говно - эта сука.
- О чем мы говорили? - еще раз спросил Антон.
- О любви.
- Что ж, поговорим о любви! - обрадовался пресс-атташе.
- А лучше "поговорим о странностях любви", - предложил Кузьминский.
- Именно о странностях! - Антон возликовал, услышав столь нужное ему определение. - Обязательно о странностях. - Передразнил Лермонтова: - "Вы странный человек". А я - не странный! Она приходит от него в высоких чувствах, истомленная нежными пистонами, а я ее раком! И по жопе, по жопе! Все терпит, высокомерная курва! И старается, работает, подмахивает. Они по вторникам и пятницам трахаются, и я ее по вторникам и пятницам! Терпит, все терпит!
- Лопнет когда-нибудь ее терпение. Кстати, кто она?
- Как кто? - обиделся на непонятливость Кузьминского рассказчик. Галька. Моя благоверная. Стерва. Сука. Тварь.
- И с такой живешь? Ну если раньше из-за бабок, то сейчас почему?
- Нравится потому что! - гримасничая, сообщил Антон.
- Садист, что ли?
- Нет, не садист, - серьезно возразил Антон. - Мне по острию ходить нравится. Я ее замазал так, что могу сдать в любой момент. Но и она, если захочет, может заложить меня с потрохами.
- Ты ее - за глотку, а она тебя - за яйца?
- Именно, Витя! - обрадовался сообразительности Кузьминского Антон. Но у нее только страх, а у меня еще и удовольствие от остроты ощущений.
- Тогда ты не садист. Ты - мазохист.
- Фуюшки! - в очередной раз возликовал Антон. - Я - сверху!
- Как и положено в этом деле мужику.
- Ты не понял, Витя! Мне есть что топтать. Ее изысканную любовь, ее надежды на тихое семейное счастье, ее мечты о будущем. А ей топтать нечего!
- Это уж точно, - охотно согласился Кузьминский.
- Не понял, - насторожился Антон.
- Чего уж тут понимать. Ты - сверху.
- Я - сверху, - удовлетворившись объяснением, повторил Антон. - Я теперь во всем сверху, понимаешь, во всем! - Загорелся вдруг в желании облагодетельствовать: - Хочешь, я твое собрание сочинений издам? Без всякой для себя выгоды, просто так. Сколько ты там томов написал? В Финляндии отпечатаем. На роскошной бумаге, в бумвиниле с золотым тиснением, целофанированная суперобложка. У меня там связи, я там наш рекламный журнал печатаю. О деньгах не думай, денег - навалом. И гонорар по пятьсот за лист. Аванс хоть сейчас можешь получить. - Полез в карман пиджака и вытащил толстую пачку стодолларовых, тысяч на двадцать. - Сколько тебе?
- Давай об этом в другой раз поговорим. О таких вещах в забегаловке не договариваются.
- А я договариваюсь.
- А я - нет.
Помолчали. Но вскоре Антон вдохновился новой идеей:
- Сейчас допьем и в гости поедем. К Олегу. У него сегодня прием. Да ты его знаешь! Олег Радаев, певец такой знаменитый.
- Бывший, - напомнил Кузьминский. - И что мне там делать? Вместе с хозяином, дуэтом так сказать, петь про то, что коммунизм зовет?
- Ты - скотина, Кузьминский. У тебя ничего святого за душой.
- Чего нет, того нет, - весело согласился литератор.
- Ты - подлец, - дополнил характеристику собеседника пресс-атташе.
- Рыло начищу, - предупредил Кузьминский.
- Руки коротки, - вскинулся Антон.
- Я и короткими, - пообещал литератор, и по его глазам пресс-атташе понял, что этот действительно сможет и короткими.
- Ну, бей, бей!
- В следующий раз, - пообещал Кузьминский и встал. Сейчас надо уйти так, чтобы Антон, задыхаясь в ненависти, помнил только обиду и забыл о разговоре. А для этого: - Но аванс ты получишь сейчас.
Он наотмашь тыльной стороной ладони врезал по одутловатой щеке. Антона кинуло на спинку стула. Он вскочил в ярости, но, увидев пустые глаза Виктора, понял: этот убьет- и сел.
- В следующий раз так в следующий раз. - И взревел: - Но бойся меня, скот!
О том, что ему надо бояться, Кузьминский услышал уже у выхода. По двум мраморным пролетам он поднялся в вестибюль-раздевалку, где уже в полной боевой готовности пожилые гардеробщицы ждали вечернего наплыва. Кузьминский завернул в коридорчик и постучал в скромную дверь.
- Войдите! - мелодично отозвались за дверью.
Моложавая подобранная дама была единственной в комнате с тремя столами. Но и она собиралась на выход, уже в плаще подкрашивала губы.
- Уходишь? - не здороваясь, удивился Кузьминский и, подойдя к даме, поцеловал ее в макушку. Она обернулась к нему и мазнула губами по его щеке. Успокоила:
- Не бойся, не испачкала.
- Сегодня, значит, не клубишься?
- Сегодня приглашенные. Так что дома наверняка интереснее.
Он обнял ее сзади за талию, положил подбородок на ее плечо, покачал легко из стороны в сторону, тихонько спросил почти в ухо:
- Как живешь без меня, Ляля?
- Все быльем поросло, - тяжело дыша, сказала Ляля и взмолилась: Отпусти меня, Витька!
- Я к ней со всей душой, удовольствие хотел дамочке доставить, а она в крик...
- Ты - мерзавец, Витька. Зачем пришел?
- Позвонить, - честно признался Кузьминский.
- Нет, ты действительно мерзавец! - почти восхитилась обаятельной наглостью бывшего любовника Ляля. - Как можно такое говорить?!
- И так нельзя, и эдак нельзя! - протянул Кузьминский.- И чего уж хочет эта дамочка - прямо не знаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52