Ты должен носить перчатку на своей левой руке днем и ночью,
никогда ничего не делать..."
- ...моими тремя новыми пальцами?
Она закрыла ладонью его рот.
- Никогда не говори об этом, - прошипела она, - никому кроме меня.
Никто не должен знать. Вот. - Она встала и бросила яркий платок ему на
колени. - Сохрани это. Посмотри на него и подумай об этом и оставь меня на
какое-то время, Хадди был - я... я не могу относиться к тебе хорошо
какое-то время, Горти. Извини.
Она отвернулась от него и вышла, а он остался, ему было больно и
очень стыдно. И когда, очень поздно той ночью, она пришла к нему в постель
и обняла его своими теплыми маленькими руками и сказала ему, что все
хорошо, ему больше не нужно было плакать, он был так счастлив, что у него
просто не было слов. Он зарылся лицом в ее плечо и дрожал, и он пообещал -
искренне пообещал, себе, а не ей, что он всегда, всегда будет делать так,
как она сказала. Они больше никогда не говорили о Хадди.
Зрительные впечатления и запахи были сокровищем; он хранил как
сокровище книги, которые они читали вместе - фантазии, также как "Червяк
Ауроборус" и "Меч в камне" и "Ветер в ивах", странные, загадочные, глубоко
человечные книги, каждая единственная в своем роде, такие как "Зеленые
усадьбы", "Марсианские хроники" Брэдбери, "Война с саламандрами" Чапека и
"Путешествие дилетанта".
Музыка была сокровищем - смеющаяся музыка, такая как полька из
"Золотого Острова" и какофонические изыски Спайка Джонса и Реда Ингалса;
глубокий романтизм Кросби, поющего "Адесте Фиделес" или "Жаворонка" как
если бы каждое из этих произведений было его любимым, и ажурная звонкость
Чайковского; и архитекторы, Франк, строящий из перьев, цветов и веры, Бах
- из агата и хрома.
Но больше всего Горти ценил полусонные разговоры в темноте, иногда на
затихшей ярмарочной площади после выступлений, иногда трясясь по залитой
лунным светом дороге.
- Горти...
Она была единственным человеком, который звал его Горти. Никто не
слышал, как она это делает. Это было как тайное уменьшительное.
- Ммм?
- Ты не спишь?
- Думаю...
- Думаешь о своем детстве, дорогой?
- Откуда ты знаешь? Эй - не подшучивай надо мной Зи.
- О, извини, дорогой.
Горти сказал в темноту:
- Кей была единственным человеком, который сказал мне что-то хорошее,
Зи. Единственным. Не только в тот вечер, когда я убежал. Иногда в школе
она просто улыбалась, и все. Я - я ждал этого. Ты смеешься надо мной.
- Нет, Малышка, нет. Ты такой милый.
- Ну, - сказал он защищаясь, - иногда мне нравится о ней думать.
Он действительно думал о Кей Хэллоувелл, и часто; потому что это была
третья вещь, свет и тень. Тенью был Арманд Блуэтт. Он не мог думать о Кей
не думая о Арманде, хотя и пытался. Но иногда холодные влажные глаза
оборванной дворняжки на какой-нибудь ферме, или четкий, объявляющий о его
прибытии звук ключа в замке, приводили Арманда прямо к нему в комнату.
Зина знала об этом, вот почему она всегда смеялась над ним, когда он
упоминал о Кей...
Он узнал так много во время этих полусонных разговоров. О Людоеде,
например.
- А как он вообще попал в карнавал, Зи?
- Я точно не знаю. Иногда я думаю, что он ненавидит карнавал. Похоже,
что он презирает людей, которые сюда приходят, и я думаю, что он в этом
бизнесе главным образом потому, что это единственный способ для него
держать своих...
Она замолчала.
- Что, Зи?
Она молчала пока он не повторил вопрос.
- У него есть некоторые люди, о которых он - много думает, -
объяснила она наконец. - Солум, Гоголь, Мальчик Рыба, Маленький Пенни был
одним из них. Маленький Пенни был дурачком, который выпил щелок. Несколько
других. И некоторые животные. Двуногий кот, и Циклопы. Он - любит бывать
возле них. Некоторые из них были у него до того, как он попал в
шоу-бизнес. Но должно быть это дорого обходилось. А так он может делать на
них деньги.
- А почему они особенно ему нравятся?
Она беспокойно заворочалась.
- Потому что он такой-же как они, - выдохнула она. А затем: - Горти
никогда не показывай ему свою руку!

Однажды ночью в Висконсине что-то разбудило Горти.
ИДИ СЮДА.
Это был не звук. Это не было словами. Это был зов. В нем было что-то
жестокое. Горти лежал неподвижно.
Горти сел. Он слышал, как в степи шумит ветер и звенят цикады.
ИДИ!
На этот раз это было по-другому. В нем была сверкающая вспышка
злости. Она была подконтрольная и директивна, и в ней был оттенок
удовольствия Арманда Блуэтта, когда он ловил мальчика за чем-то явно
недозволенным. Горти вскочил с постели и стоял, хватая воздух.
- Горти? Горти - что с тобой?
Зина, голая, выскользнула из смутной белизны своих простыней, как сон
о морском котике в пене прибоя, и подошла к нему.
- Я должен - идти, - сказал он с трудом.
- Что это? - прошептала она взволнованно. - Похоже на голос внутри
тебя?
Он кивнул. Яростная команда ударила его снова и у него исказилось
лицо.
- Не ходи, - прошептала Зина. - Ты слышишь меня, Горти? Не смей
двигаться. - Она завернулась в халат. - Ложись обратно в постель. Держись;
чтобы ты не делал, не выходи из этого трейлера. Э-это прекратится. Я
обещаю тебе, что это скоро прекратиться. - Она прижала его спину к койке.
- Не иди, что бы ни случилось.
Ослепленный, оглушенный этим настойчивым, болезненным давлением, он
рухнул обратно на койку. Призыв снова вспыхнул у него внутри; он
содрогнулся.
- Зи...
Но она ушла. Он встал, держась за голову, а затем вспомнил яростную
настойчивость ее приказов, и снова сел.
Это пришло снова и было - неполным. Прерванным.
Он сидел совершенно неподвижно и нащупывал это своим сознанием,
осторожно, как проверяют языком больной зуб. Его не было. Измученный, он
упал на кровать и уснул.
Утром Зина была на месте. Он не слышал, как она пришла. Когда он
спросил ее, где она была, она странно посмотрела на него и сказала:
- Выходила.
Поэтому он ее больше ни о чем не спрашивал. Но за завтраком с Банни и
Гаваной она внезапно схватила его за руку, пользуясь моментом, когда
остальные отошли к плите и тостеру.
- Горти! Если ты когда-нибудь снова получишь такой приказ, разбуди
меня. Разбуди меня сразу же, ты слышал?
Она говорила так страстно, что он испугался; он успел только кивнуть
до того, как вернулись остальные. Он никогда не забывал об этом. И после
этого было не много случаев, когда он будил ее и она выскальзывала, без
слов, чтобы вернуться через несколько часов; потом, когда он понял, что
звали не его, он их больше не чувствовал.
Проходили времена года и карнавал разрастался. Людоед по прежнему был
вездесущ, наказывая работников сцены и людей, ухаживавших за животными,
смельчаков и водителей своим оружием - своим презрением, которое он
демонстрировал открыто, как обнаженный меч.
Карнавал становился - больше. Банни и Гавана становились - старше, и
Зина тоже, в каких-то мелочах. А Горти не менялся совсем.
Он - она - был на своем месте сейчас, с его чистым сопрано и черными
перчатками. Его терпел Людоед, который сдерживал свое презрение говоря:
- Доброе утро. - Высокая честь - и которому больше нечего было
сказать. Но остальные любили Горти-Малышку, искренне и небрежно, как это
свойственно карнавальщикам.
Шоу теперь представляло собой сооружение на железнодорожной
платформе, с пресс-агентами и бегающими по небу лучами прожекторов,
танцевальными павильоном и сложными эпициклическими каруселями.
Общенациональный журнал напечатал о них большую статью с иллюстрациями,
особо выделяя "Странных Людей" (выражение "Выставка Уродов" было
непопулярно). Теперь здесь был пресс-офис, и были менеджеры, и ежегодные
повторные заказы от больших организаций. Была система громкоговорителей на
платформах для выступлений и более новые - не новые, а более новые -
трейлеры для сотрудников.
Людоед давно бросил свои занятия чтением мыслей, и все в большей
степени просто присутствовал для тех, кто работал на площадке. В
журнальных статьях он был "партнером", если его вообще упоминали. У него
редко брали интервью и никогда не фотографировали. Он проводил свое
рабочее время со своими сотрудниками и расхаживая по площадке, а свое
свободное время со своими книгами и своей передвижной лабораторией и
своими "Странными Людьми". Рассказывали истории о том, что его видели в
темные предутренние часы стоящим в темноте, заложив руки за спину и
ссутулившись, и смотрящим на Гоголя в его баке, или всматривающимся в
двуглавого змея или лысого кролика. Сторожа и смотрители животных знали,
что в такое время от него лучше держаться подальше; они молча отходили в
сторону, качая головами, и оставляли его одного.
- Спасибо, Зина. - Тон Людоеда был вежливым, медовым.
Зина устало улыбнулась, закрыла дверь трейлера, спрятав за ней
черноту снаружи. Она подошла к креслу из хрома и пластика возле его стола
и села в него с ногами, прижав пальцы халатом.
- Я выспалась, - сказала она.
Он налил вина - искрящегося мозельского.
- Не совсем подходящее время для него, - заметил он, - но я знаю, что
ты его любишь.
Она взяла стакан и поставила его на угол стола. Она научилась ждать.
- Я нашел сегодня несколько новых, - сказал Людоед. Он открыл тяжелую
шкатулку из красного дерева и вынул из нее бархатную подставку. - В
основном молодые.
- Это хорошо, - сказала Зина.
- И хорошо и нет, - сказал Людоед раздраженно. - С ними лучше
управляться - но они не много умеют делать. Иногда я думаю зачем я этим
занимаюсь.
- Я тоже, - сказала Зина.
Ей показалось, что его глаза метнулись к ней и обратно в своих
глубоких глазницах, но она не была уверена. Он сказал:
- Посмотри на эти.
Она взяла подставку к себе на колени. На бархате лежало восемь
кристаллов, тускло мерцая. Они были только что очищены от слоя пыли,
похожей на засохшую грязь, которая всегда покрывала их, когда их находили
- слоя, который делал их похожими на комья земли и на обычные камни. Они
были не совсем прозрачными, однако ядро мог увидеть человек, который знал
какую внутреннюю колеблющуюся тень искать.
Зина выбрала один из них и посмотрела на свет. Монетр что-то
проворчал и она встретилась с ним взглядом.
- Мне было интересно какой ты возьмешь первым, - сказал он. - Этот
очень живой. - Он взял его у нее и посмотрел на него, сузив глаза. Удар
ненависти, которой он направил на него заставил Зину вздрогнуть.
- Пожалуйста, не надо...
- Извини... но он так кричит, - сказал он мягко и положил его обратно
с другими. - Если бы я только мог понять как они думают, - сказал он. - Я
могу причинить им боль. Я могу направлять их действия. Но я не могу
разговаривать с ними. Но когда-нибудь я узнаю...
- Конечно, - сказала Зина, глядя на его лицо. Будет ли у него сейчас
один из его приступов ярости? Ему пора бы уже было...
Он тяжело опустился в свое кресло, зажал руки между коленями и
потянулся. Она могла слышать как хрустнули его плечи.
- Они видят сны, - сказал он, его громкий голос упал до пылкого
шепота. - Пока что описывая их я смог приблизиться только к этому. Они
видят сны.
Зина ждала.
- Но их сны живут в нашем мире, в нашем типе реальности. Их сны - это
не мысли и не тени, не картины и звуки, как наши. Они видят сны во плоти и
крови, дереве и кости. А иногда их сны не закончены, и поэтому у меня есть
кот с двумя ногами и безволосая белка, и Гоголь, который должен был быть
человеком, но у него нет рук, нет потовых желез, нет мозга. Они не
закончены... им всем не хватает муравьиной кислоты и ниацина, среди прочих
вещей. Но - они живые.
- И вы еще не знаете - пока - как кристаллы делают это?
Он глянул на нее, не поворачивая головы, так что она увидела, как его
глаза блеснули под насупленными бровями.
- Я ненавижу тебя, - сказал он и улыбнулся. - Ненавижу тебя, потому
что вынужден полагаться на тебя - вынужден разговаривать с тобой. Но
иногда мне нравиться то, что ты делаешь. Мне нравится, что ты сказала
пока. Я не знаю, как кристаллы осуществляют свои мечты - пока.
Он вскочил на ноги, стул грохнулся о стену, когда он двинулся.
- Кто понимает воплощенный сон? - заорал он. Затем тихо, как будто бы
в нем не было никаких эмоций, но продолжал, ровным тоном: - Поговори с
птицей и попроси ее понять, что башня высотой в тысячу футов - это
завершенная мечта человека, или что набросок художника - это ее часть.
Объясни гусенице структуру симфонии - и мечту, которая стала ее основой. К
черту структуру! К черту способы и средства! - Его кулак обрушился на
стол. Зина молча убрала свой стакан с вином. - Как это происходит неважно.
Почему это происходит неважно. Но это происходит и я могу управлять этим.
- Он сел и сказал Зине, вежливо:
- Еще вина.
- Нет, спасибо. Я еще...
- Кристаллы живые, - сказал Монетр обыденным тоном. - Они думают. Они
думают способами, которые совершенно чужды нашим. Они находятся на этой
земле сотни, тысячи лет... комья земли, галька, обломки камней... думая
свои мысли по-своему... не стремясь ни к чему, чего хочет человечество, не
беря ничего, в чем человечество нуждается... ни во что не вмешиваясь,
общаясь только с подобными себе. Они обладают могуществом, о котором ни
один человек и не мечтал раньше. И я хочу его. Я хочу его. Я хочу его, и я
собираюсь его получить.
Он сделал глоток вина и смотрел на него.
- Они размножаются, - сказал он. - Они умирают. И они делают вещь,
которую я не понимаю. Они умирают парами и я их выбрасываю. Но
когда-нибудь я заставлю их отдать мне то, что я хочу. Я делаю совершенную
вещь - мужчину или женщину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23