— подмигнул Румянцев, и взрыв смеха заполнил столовую.
— Погоди, Саша… — Саблин встал, решительно взялся за Настины колени, потянул, раздвигая. Тазовые суставы захрустели, но ноги не поддались.
— Однако! — Саблин взялся сильнее. Шея его вмиг побагровела, ежик на голове задрожал.
— Повремени, брат Сергей Аркадьич, — встал батюшка. — Тебе сегодня грех надрываться.
— Я что… не казак? Есть еще… и-и-и!.. порох в пороховницах… и-и-и! — кряхтел Саблин.
Отец Андрей взялся за одно колено, Саблин за другое. Потянули, кряхтя, скаля красивые зубы. Сочно треснули суставы, жареные ноги разошлись и развалились, брызгая соком рвущегося мяса. Скрытый ляжками от жара печи, лобок светился нежнейшей белизной и казался фарфоровым. Два темных паховых провала с вывернутыми костями и дымящимся мясом оттеняли его. Поток коричневого сока хлынул на блюдо.
— Сашенька, s'il vous plait, — вытирал руки салфеткой Саблин.
Холодный нож вошел в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями:
— Прошу, ангел мой.
Лобок лежал на тарелке перед Ариной. Все смотрели на него.
— Жалко такую красоту есть, — нарушил тишину Мамут.
— Как… ангел восковой, — прошептала Арина.
— Господа, дорога каждая минута! — поднял бокал с бордо Саблин. — Не дадим остыть! Ваше здоровье!
Зазвенел хрусталь. Быстро выпили. Ножи и вилки вонзились в мясо.
— М-м-м… м-м-м… м-м-м… — Жующий Румянцев затряс головой, как от зубной боли. — Это что-то… м-м-м… это что-то…
— Magnifique! — рвала зубами мясо Румянцева.
— Хорошо, — жевал Настину щеку отец Андрей.
— Повар у тебя, брат… того… — хрустел корочкой Лев Ильич.
— Прекрасно пропеклось. — Мамут внимательно осмотрел насаженный на вилку кусок и отправил в рот.
— Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… — бодро жевал Саблин.
— Очень правильно, — кивал Мамут.
— Нет… это что-то… это что-то… — жмурился Румянцев.
— Как я обожаю грудинку… — хрустела Румянцева.
Арина осторожно отрезала кусочек лобка, отправила в рот и, медленно жуя, посмотрела в потолок.
— Как? — спросил ее Мамут, прихлебывая вина.
Она пожала пухлыми плечами. Мамут деликатно отрезал от лобка, попробовал:
— М-м-м… сметана небесная… ешь, пока теплое, не кривляйся…
— Сашенька, а что же ты? — Увлажнившиеся глаза Саблина остановились на жене.
— Александра Владимировна, не разрушайте гармонии, — погрозил пальцем Румянцев.
— Да, да… я… непременно… — Саблина рассеянно вглядывалась в безглавое, подплывшее соком тело.
— Позвольте-ка, матушка, вашу тарелку, — протянул руку отец Андрей. — Вам самое деликатное полагается.
Саблина подала ему тарелку. Он воткнул нож под нижнюю челюсть Настиной головы, сделал полукруглый надрез, помог вилкой и шмякнул на пустую тарелку дымящийся язык:
— Наинежнейшее!
Язык лежал мясистым знаком вопроса.
— Благодарю вас, батюшка, — с усталой улыбкой Саблина приняла тарелку.
— Ах, какая все-таки прелесть ваша Настенька, — бормотала сквозь мясо Румянцева. — Представьте… м-м-м… всегда, когда ее видела, я думала… как вот… как мы будем… м-м-м… как… нет, это просто потрясающе! Какие тонкие изящные ребра!
— Настасья Сергеевна была удивительным ребенком, — хрустел оплавленной кожей мизинца Лев Ильич. — Однажды я приехал прямо с ассамблеи, устал, как рикша, день жаркий, и натурально, по-простому… м-м-м… решил, знаете ли, так вот прямо в…
— Вина! Вина еще! Павлушка! — вскрикнул Саблин. — Где фалернское?
— Так вы же изволили бордо-с. — Тот завертел белой тонкокожей шеей.
— Дурак! Бордо — это только прелюдия! Тащи!
Лакей выбежал.
— Вкусно, черт возьми, — тучно вздохнул Мамут. — И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.
— Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, — откинулся на спинку стула жующий Саблин. — Как любая Ding an sich.
— Истинная правда, — поискал глазами отец Андрей. — А где же, позвольте, это…
— Что, брат?
— Ложечка чайная.
— Изволь! — протянул Саблин.
Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.
— А я у рыбы глаза не могу есть, — полусонно произнесла медленно жующая Арина. — Они горькие.
— У Настеньки не горькие, — глотнул вина батюшка. — А очень даже сладкие.
— Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.
— Настя умела удивительно смотреть, — заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. — Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».
— Батый? — нахмурил брови отец Андрей. — Тот самый? Хан Батый?
— Не знаю, — вздохнула Саблина. — Возможно, и не тот. Но тогда я сказала — Батый.
— Выпей вина, — пододвинул ей бокал Саблин.
Она послушно выпила.
— Вообще, иногда в родном человеке может черт-те что померещиться. — Румянцев протянул пустую тарелку. — Пожалуйста, с бедрышка вон с того.
— С какого? — встала Саблина.
— Что позажаристей.
Она стала вырезать кусок.
— Сергей Аркадьич, — вытер жирные губы Мамут. — Полноте мучить супругу. Пригласите повара.
— Да что вы, господа, — улыбалась Саблина. — Мне чрезвычайно приятно поухаживать за вами.
— Я берегу здоровье моего повара, — глотнул вина Саблин. — Сашенька, и мне потом шеечки с позвонками… Да! Берегу. И ценю.
— Повар хороший, — хрустел Настиным носом отец Андрей, — хоть и деревенский.
— Деревенский, брат! А гаршнепа в бруснике делает получше, чем у Тестова. Все соусы знает. Помнишь на Пасху поросят?
— А как же.
— Я ему восемь поваренных книг привез. Да-да-да! Повар! Что ж это я… — Дожевывая, Саблин встал, ухватился за Настину ступню, повернул.
Затрещали кости.
— Полосни-ка вот здесь, Сашенька…
Саблина полоснула. Он оторвал ступню, взял ополовиненную бутылку фалернского и пошел из столовой на кухню. В душном ванильном воздухе кухни повар трудился над лимонно-розовой пирамидой торта, покрывая его кремовыми розами из бумажной трубки. Кухарка рядом взбивала сливки к голубике.
— Савелий! — Саблин поискал глазами стакан, увидел медную кружку. — Ну-ка, бери.
Вытерев испачканные кремом руки о фартук, повар смиренно взял кружку.
— Ты сегодня постарался, — наполнил кружку до краев Саблин. — Выпей в память о Насте.
— Благодарствуйте. — Повар осторожно, чтобы не расплескать вино, перекрестился, поднес кружку к губам и медленно выцедил до дна.
— Ешь, — протянул ему ступню Саблин.
Савелий взял ступню, примерился и с силой откусил. Саблин в упор смотрел на него. Повар жевал тяжело и углубленно, словно работал. Куцая борода его ходила вверх-вниз.
— Хороша моя дочь? — спросил Сергей Аркадьевич.
— Хороша, — проглотил повар. — Поупрело славно. Печь на убоинку ухватиста.
Саблин хлопнул его по плечу, повернулся и пошел в столовую.
Там спорили.
— Мой папаша сперва сеял чечевицу, а как всходила — сразу запахивал и сеял пашаничку, — увесисто рассуждал отец Андрей. — Пашаничка ко Преображению была такой, что мы с сестренкой в ней стоя в прятки играли. Ее и в ригу волочь не надобно было — пихнул сноп, он и посыпался. До весны, бывалоча, соломой топили. А вы мне — паровая молотилка!
— Тогда, батюшка, давайте в каменный век вернемся! — желчно смеялся Румянцев. — Будем как в песенке: лаптем пашут, ногтем жнут!
— Можно и в каменный век, — раскуривал сигару Мамут. — Было б что пахать.
— Неужели опять про хлеб? — запихнул новую салфетку за ворот Саблин. — Черт его побери совсем! Надоело. Господа, неужели других сюжетов нет?
— Это все мужчины, Сергей Аркадьич, — крутила бокал с вином Румянцева. — Их — хлебом не корми, дай про что-нибудь механическое поспо…
— Что?! — притворно-грозно оперся кулаками в стол Саблин. — Каким еще хле-бом?! Каким, милостивая государыня, хле-бом?! Я вас не на хлеб пригласил! Хле-бом! Это каким же, позвольте вас спросить, хлебом я кормлю мужчин?! А? Вот этим, что ли? — Он схватил тарелку Арины с недоеденным лобком. — Это что по-вашему — булка французская?
Румянцева уставилась на него, полуоткрыв рот.
Повисла тишина.
Мамут выпустил изо рта нераскуренную сигару, подался массивной головой вперед, словно собираясь завалиться на стол, колыхнул пухлым животом и утробно захохотал. Румянцев втянул узкую голову в стоячий воротник, замахал руками, словно отгоняя невидимых пчел, взвизгнул и пронзительно захихикал. Лев Ильич икнул, схватился руками за лицо, будто собираясь оторвать его, и нервно засмеялся, дергая костлявыми плечами. Отец Андрей хлопнул ладонями по столу и захохотал здоровым русским смехом. Арина прыснула в ладонь и беззвучно затряслась, словно от приступа рвоты. Румянцева завизжала, как девочка на лужайке. Саблина покачала головой и устало засмеялась. Саблин откинулся на стул и заревел от восторга.
Минуты две хохот сотрясал столовую.
— Не могу… ха-ха-ха… смерть, смерть моя… ох… — вытер слезы отец Андрей. — Тебя, Сережа, надобно на каторгу сослать…
— За что… ха-ха… за каламбуризм? — тяжело успокаивался Мамут.
— За пытку смехом… ой… хи-хи-хи… — извивался Румянцев.
— Сергей Аркадьевич настоящий… ох… инквизитор… — вздохнула раскрасневшаяся Румянцева.
— Палач! — покачал головой Лев Ильич.
— Аринушка, прошу вас. — Саблин поставил перед ней тарелку.
— Как же я теперь есть буду? — искренне спросила она.
Новый приступ хохота обвалился на гостей. Хохотали до слез, до колик. Мамут уперся багровым лбом в стол и рычал себе в манишку. Румянцев сполз на пол. Его супруга визжала, сунув в рот кулак. Лев Ильич плакал навзрыд. Батюшка хохотал просто и здорово, как крестьянин. Саблин хрюкал, молотя ногами по полу. Арина мелко хихикала, словно вышивала бисером.
— Ну все! Все! Все! — вытер мокрое лицо Саблин. — Finita!
Стали приходить в себя.
— Похохотать хорошо, конечно, голову прочищает… — тяжело выдохнул Мамут.
— Говорят, можно эдаким манером и заворот кишок схлопотать, — глотнул вина Румянцев.
— От доброго смеха никто не умирал, — огладил короткую бороду батюшка.
— Господа, продолжим, продолжим, — потер руки Саблин. — Пока Настя теплая. Сашенька-свет, положи-ка ты мне… — он мечтательно прищурился, — потрошков!
— А мне — шейки.
— Мне — плечико, Сашенька, голубушка…
— Бедро! Только бедро!
— Можно… там вот, где корочка отстает?
— Александра Владимировна, от руки будьте любезны.
И вскоре все уже молча жевали, запивая мясо вином.
— Все-таки… необычный вкус у человеческого мяса… а? — пробормотал Румянцев. — Дмитрий Андреевич, вы не находите?
— Мясо вообще странная пища, — тяжело пережевывал Мамут.
— Это почему же? — спросил Саблин.
— Живое потому что. А стоит ли убивать живое исключительно ради поедания?
— Жалко?
— Конечно, жалко. Мы на прошлой неделе в Путятино ездили к Адамовичам. Только от станции отъехали — ступица подломилась. Дотащились до тамошнего шорника. А пока он новую ладил, я на ракиту присел эдак в теньке. Ну и подошла ко мне свинья. Обыкновенная хавронья. Встала и смотрит на меня. Выразительно смотрит. Живое существо. Целый космос. А для шорника — просто семь пудов мяса. И я подумал: какая все-таки это дичь — пожирать живых существ! Прерывать жизнь, разрушать гармонию только для процесса переваривания пищи. Который кончается известно чем.
— Вы просто как Толстой рассуждаете, — усмехнулась Румянцева.
— По проблеме вегетарианства у меня с графом нет расхождений. Вот непротивление злу — это увольте.
— Что значит — прерывать жизнь? — перчил печень Саблин. — А у яблока вы не прерываете жизнь? У ржаного колоса?
— Колосу не больно. А свинья визжит. Значит, страдает. А страдание — нарушение мировой гармонии.
— А может, яблоку тоже больно, когда им хрустят, — тихо проговорил Лев Ильич. — Может, оно вопиет от боли, корчится, стенает. Только мы не слышим.
— Ага! — заговорила вдруг Арина, вынув изо рта лобковый волос Насти. — У нас прошлым летом рощу рубили, а маменька покойная всегда окна закрывала. Я говорю — что ты, маменька? А она — деревья плачут.
Некоторое время ели молча.
— Бедра удивительно удались, — покачал головой Румянцев. — Сочные… как не знаю что… сок так и брызжет…
— Русская печь — удивительнейшая вещь, — разрезал почку Саблин. — Разве в духовом шкафу так истомится? А на открытых углях?
— На открытых углях только свинину жарить можно, — тяжело кивал Мамут. — Постное мясо сохнет.
— То-то и оно.
— Но жарят же черкесы шашлык? — подняла пустой бокал Румянцева.
— Шашлык, голубушка — вороний корм. А тут — три пуда мяса! — кивнул Саблин на блюдо с Настей.
— А я люблю шашлыки, — вздохнул Лев Ильич.
— Нальет мне кто-нибудь вина? — трогала свой нос бокалом Румянцева.
— Не зевай, пентюх! — прикрикнул Саблин на Павлушку.
Лакей кинулся наливать.
— А Александра Владимировна вообще не едят-с, — доложила Арина.
— Неужели невкусно? — развел масленые руки Румянцев.
— Нет, нет. Очень вкусно, — вздохнула Саблина. — Просто я… устала, право.
— Вы мало пьете, — заключил Мамут. — Поэтому и кусок в горло не лезет.
— Выпей как положено, Сашенька, — Саблин поднес полный бокал к ее устало-красивым губам.
— Выпейте, выпейте с нами, — возбужденно моргал Румянцев.
— Не манкируйте, Сашенька! — улыбалась порозовевшая Румянцева.
1 2 3 4 5 6