https://wodolei.ru/catalog/vanni/160x70/
а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго следящий за ходом застолья и безобидно покрикивающий: «Саньке налить полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!» – и таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость всех напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело восклицающий: «Идем на погружение!» – при этом никто никогда не видел его в состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его домом регулярно останавливаются черные машины и выходят таинственные люди в черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий труд, называет – «пузырь»… И это только собравшиеся здесь, а сколько не сумевших прийти – милых, славных, близких, – аж слезы подступают…
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:– За Владивосток! Ура!
Глава тридцать втораяПрощания. Парфен. Мила Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги.Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой – овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.– Открыто! – послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.Парфенов вошел.Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал «Огонек» за 1989 год.Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало – краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе – окурки.– Привет, – сказала Мила.– Привет.– Ты ко мне?– А к кому же?– Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.– Картины покупают?– А то!– Неужели эти картины кому-то нравятся?– Мало ли идиотов.– То есть они и тебе самой не нравятся? – удивился Парфенов.– Что я, дура?– А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?– Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!– Зачем же… Не понимаю.– Надо же где-то жить, – сказала Мила, – не с родителями же дома. Заедят.И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему – любит.– А я уезжаю, – сказал он.– Командировка?– Уезжаю навсегда. Во Владивосток.– Перевод по службе?– Нет. Просто бросаю все и уезжаю.– Нормально, – оценила Мила.– Удивительно, – сказал Парфенов. – Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил.– А я знала.– Нет, действительно не любил.– Да знаю я.– Ты не веришь?– Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.Парфенов был ошарашен.– Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я – любил.– Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.– Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.– Ври больше.Парфенов усиленно соображал.– Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил – и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…– Красивый город, говорят. Океан, сопки…– Ты меня слышишь? Давай…– Что? Поженимся?– Ну, хотя бы. Да. Поженимся.Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:– Бубу, гага росые мууки самами кукут!– Что?Она прожевала:– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.– Но только что…– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!– Убил бы тебя! – сказал он.– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!– Почему?– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.Он встал.– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…– Шимпанзе!– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными. Глава тридцать третья,являющаяся продолжением тридцать второй Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! – думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!Дома его встретили вкусные запахи.Ольга и Павел обедали на кухне.– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.Павел взял их.– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.– Я сам себя перевожу. Уезжаю.– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.– Что ж, скатертью дорога, – спокойно сказала она. – Надолго едем?– Навсегда.– Нет, но почему? – таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать лет назад любил к потолку подбрасывать.– Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь, сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно не нужен тебе. Равно как и тебе, – отнесся Парфенов к Ольге. – Но я не в претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.– Да брось ты! – махнул рукой Парфенов. – Он не маленький! Если он сам не трахает подруг своей жены – и надо ж такую уродину отыскать! – то он последний дурак!– Ну знаешь!.. – начал было Павел, но Парфенов пресек:– Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати, Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время… – и он выложил пачку денег.Павел присвистнул:– Ты что, банк ограбил?– Очень может быть. Ну, слезы прощанья будут? Не будет слез. Очень хорошо.Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только растерянность. Но сожаления, печали, потрясения – не увидел он. И понял с горечью, что прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И – не надо.Но вот быть дома до поезда – невыносимо. Он, в сущности, простился, ему тут больше нечего делать.Куда пойти?Есть Роберт, друг по работе и другим делам, он тоже сегодня свободен. Надо позвонить ему.Парфенов позвонил.Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего цену вещам и людям.– Здравствуй, Роба, – сказал Парфенов. – Я тут во Владивосток уезжаю.– Очень хорошо, – сказал Роба. – И сколько надо выпить, чтобы поехать во Владивосток?– Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но я всегда тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И с усами, кстати.– Ладно. Завтра поговорим, – ответил Роберт.– Повторяю, я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу, чтобы ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу.– Очень жаль, – сокрушенно вздохнул Роберт.– Сукин сын! – заорал Парфенов и бросил трубку.Энергия кипела в нем.Он заглянул на кухню и сказал Ольге:– Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я заеду.И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора – к дороге, приказным жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет. Глава тридцать четвертаяПрощания. Писатель Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:– Иола!Иола сказала:– Я здесь.Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:– Люда! Оля!Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.– Дорогие мои! Я уезжаю!И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал без голоса, одними глазами.Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать рассыпанное – и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги…– Ни о чем не спрашивайте! – закричал Свинцитский. – Я решил! Сегодня ночью. Во Владивосток! Как Гоген или Ван Гог, не помню. Ну, который все бросил и стал гением. Художник. Я страшно необразован! Но талант во мне есть, я чувствую! Но ничего не выходит! Но я же могу! Но почему не выходит? И я понял: надо бросить! Все говорят: Гоген – или Ван Гог? – бросил постылые краски и шумы города! Не верю! Наверняка он бросил что-то очень дорогое! Бросать надо что-то очень дорогое, иначе нет смысла! Это преступление, но мне как раз нужно преступление! Я слишком порядочен, поэтому из меня ничего не получается. Я должен бросить жену и детей, заразиться сифилисом от портовой шлюхи, стать алкоголиком, и тогда я напишу роман… Это будет роман!.. И даже если я его не напишу, я успею стать гением! Гений и злодейство – две вещи несовместные? Чепуха! Только злодей и может быть гением!Тут Свинцитский окончательно обессилел от горя и от своей отчаянной мудрости и повесил голову.И слюнка потекла из уголка его рта, и дочери, ранее не преминувшие бы перехихикнуться, как-то странно посмотрели на мать.– Билеты-то настоящие, – сказала Люда.– И деньги, – сказала Оля.– Разберемся, – сказала Иола, оставаясь совершенно спокойной матерью и женой. – Помогите-ка мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:– За Владивосток! Ура!
Глава тридцать втораяПрощания. Парфен. Мила Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги.Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой – овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.– Открыто! – послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.Парфенов вошел.Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал «Огонек» за 1989 год.Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало – краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе – окурки.– Привет, – сказала Мила.– Привет.– Ты ко мне?– А к кому же?– Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.– Картины покупают?– А то!– Неужели эти картины кому-то нравятся?– Мало ли идиотов.– То есть они и тебе самой не нравятся? – удивился Парфенов.– Что я, дура?– А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?– Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!– Зачем же… Не понимаю.– Надо же где-то жить, – сказала Мила, – не с родителями же дома. Заедят.И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему – любит.– А я уезжаю, – сказал он.– Командировка?– Уезжаю навсегда. Во Владивосток.– Перевод по службе?– Нет. Просто бросаю все и уезжаю.– Нормально, – оценила Мила.– Удивительно, – сказал Парфенов. – Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил.– А я знала.– Нет, действительно не любил.– Да знаю я.– Ты не веришь?– Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.Парфенов был ошарашен.– Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я – любил.– Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.– Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.– Ври больше.Парфенов усиленно соображал.– Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил – и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…– Красивый город, говорят. Океан, сопки…– Ты меня слышишь? Давай…– Что? Поженимся?– Ну, хотя бы. Да. Поженимся.Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:– Бубу, гага росые мууки самами кукут!– Что?Она прожевала:– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.– Но только что…– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!– Убил бы тебя! – сказал он.– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!– Почему?– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.Он встал.– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…– Шимпанзе!– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными. Глава тридцать третья,являющаяся продолжением тридцать второй Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! – думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!Дома его встретили вкусные запахи.Ольга и Павел обедали на кухне.– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.Павел взял их.– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.– Я сам себя перевожу. Уезжаю.– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.– Что ж, скатертью дорога, – спокойно сказала она. – Надолго едем?– Навсегда.– Нет, но почему? – таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать лет назад любил к потолку подбрасывать.– Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь, сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно не нужен тебе. Равно как и тебе, – отнесся Парфенов к Ольге. – Но я не в претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.– Да брось ты! – махнул рукой Парфенов. – Он не маленький! Если он сам не трахает подруг своей жены – и надо ж такую уродину отыскать! – то он последний дурак!– Ну знаешь!.. – начал было Павел, но Парфенов пресек:– Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати, Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время… – и он выложил пачку денег.Павел присвистнул:– Ты что, банк ограбил?– Очень может быть. Ну, слезы прощанья будут? Не будет слез. Очень хорошо.Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только растерянность. Но сожаления, печали, потрясения – не увидел он. И понял с горечью, что прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И – не надо.Но вот быть дома до поезда – невыносимо. Он, в сущности, простился, ему тут больше нечего делать.Куда пойти?Есть Роберт, друг по работе и другим делам, он тоже сегодня свободен. Надо позвонить ему.Парфенов позвонил.Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего цену вещам и людям.– Здравствуй, Роба, – сказал Парфенов. – Я тут во Владивосток уезжаю.– Очень хорошо, – сказал Роба. – И сколько надо выпить, чтобы поехать во Владивосток?– Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но я всегда тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И с усами, кстати.– Ладно. Завтра поговорим, – ответил Роберт.– Повторяю, я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу, чтобы ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу.– Очень жаль, – сокрушенно вздохнул Роберт.– Сукин сын! – заорал Парфенов и бросил трубку.Энергия кипела в нем.Он заглянул на кухню и сказал Ольге:– Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я заеду.И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора – к дороге, приказным жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет. Глава тридцать четвертаяПрощания. Писатель Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:– Иола!Иола сказала:– Я здесь.Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:– Люда! Оля!Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.– Дорогие мои! Я уезжаю!И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал без голоса, одними глазами.Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать рассыпанное – и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги…– Ни о чем не спрашивайте! – закричал Свинцитский. – Я решил! Сегодня ночью. Во Владивосток! Как Гоген или Ван Гог, не помню. Ну, который все бросил и стал гением. Художник. Я страшно необразован! Но талант во мне есть, я чувствую! Но ничего не выходит! Но я же могу! Но почему не выходит? И я понял: надо бросить! Все говорят: Гоген – или Ван Гог? – бросил постылые краски и шумы города! Не верю! Наверняка он бросил что-то очень дорогое! Бросать надо что-то очень дорогое, иначе нет смысла! Это преступление, но мне как раз нужно преступление! Я слишком порядочен, поэтому из меня ничего не получается. Я должен бросить жену и детей, заразиться сифилисом от портовой шлюхи, стать алкоголиком, и тогда я напишу роман… Это будет роман!.. И даже если я его не напишу, я успею стать гением! Гений и злодейство – две вещи несовместные? Чепуха! Только злодей и может быть гением!Тут Свинцитский окончательно обессилел от горя и от своей отчаянной мудрости и повесил голову.И слюнка потекла из уголка его рта, и дочери, ранее не преминувшие бы перехихикнуться, как-то странно посмотрели на мать.– Билеты-то настоящие, – сказала Люда.– И деньги, – сказала Оля.– Разберемся, – сказала Иола, оставаясь совершенно спокойной матерью и женой. – Помогите-ка мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22