"...Я, нижеподписавшийся, Филипп Шаламон..."
Нетерпеливым жестом, который он позволил себе всего два-три раза в жизни и которого сразу же устыдился, он с силой швырнул книгу на пол и тут же с унизительной торопливостью стал собирать разлетевшиеся по полу листы и гравюры.
Да, из-за своего бывшего секретаря он ползает теперь по паркету и в страхе оглядывается на дверь, боясь, что кто-нибудь войдет и застанет его на четвереньках! И как смешно и жалко выглядел бы он, если бы нога сыграла с ним прежнюю шутку сейчас, когда он согнулся в такой нелепой позе!
Миллеран ждала на кухне, не зная, что происходит здесь, в кабинете, и чутко прислушивалась. Прошло по крайней мере минут десять, пока звонок не позвал ее обратно.
Премьер-министр по-прежнему сидел в кресле "Луи-Филипп". Его волнение улеглось, уступив место ледяному спокойствию, от которого ей стало не по себе, ибо оно было столь же неестественным, как и его глухой голос с непривычными интонациями.
- Можете позвонить в Эвре.
В данный момент здоровье Малата мало его беспокоило, но необходимо было, чтобы жизнь немедленно вошла в свою обычную колею и чтобы мелкие каждодневные события чередовались в привычной последовательности. Это было своего рода нравственной гигиеной и единственным способом сохранить душевное равновесие.
Если бы бумага исчезла из книги Пьера Луиса, он бы понял, он бы принял, может быть, даже одобрил поведение Шаламона, и лично его это не задело бы.
Но документ по-прежнему находился в его руках, а это коренным образом меняло дело. Вывод мог быть только один: его бывший секретарь цинично считает, что дорога для него теперь открыта и препятствий на пути к власти более не существует.
Правда, где-то там, в Нормандии, на крутом берегу у самого моря еще жил старик, долго пугавший его клочком бумаги, но документ этот успел потерять всякую цену, а чернила, которыми он был написан, давно выцвели...
Шаламон вел себя так, будто Премьер-министр был уже мертв.
Тщательно все продумав, взвесив все "за" и "против", ясно сознавая, чем он рискует, и предвидя все возможные последствия, в эту ночь Шаламон принял окончательное решение.
Ему и в голову не пришло позвонить. Повреждение на линии не играло здесь никакой роли. Он не предпринял поездки в Эберг и на этот раз не послал никого, кто бы выступил в его защиту или вел бы переговоры от его имени.
- Алло! Больница Эвре?
Неужели Премьер-министр действительно намерен проявить сейчас заботу о маньяке, преследовавшем его столько лет? Неужели он дошел до этого? Ему хотелось броситься в соседнюю комнату, вырвать трубку из рук секретаря и дать отбой. Все раздражало его, в том числе и туман, неподвижный и бессмысленный, который прильнул к окнам и придавал миру такой потусторонний вид.
- Да, я слушаю... Вы говорите, он... Я вас плохо слышу, мадемуазель... Да, да... Теперь лучше... Вы не знаете, с какого часа... Понимаю... Вероятно, я снова позвоню вам... Благодарю...
- Ну что? - буркнул он сердито, когда вошла смущенная Миллеран.
- Доктор Жакмон или Жомон, я не расслышала, сейчас его оперирует... Операция началась в четверть восьмого.. Предполагают, она займет много времени... По-видимому...
- Почему вы сказали, что опять позвоните?
- Не знаю... Я думала, вы захотите узнать... Он отрезал:
- Вы здесь не для того, чтобы думать!
Все это было до такой степени глупо, что он готов был биться головой о стену. С какой стати он волнуется за судьбу совершенно ему безразличного человека, которого давно следовало бы упрятать в психиатрическую больницу, в сущности лишь из-за того, что в течение сорока лет этот человек повторял:
- А все-таки я пойду на твои похороны...
И вот сам Малат, которому было восемьдесят три года - он был на год старше своего школьного товарища, - угодил на операционный стол: рак горла так и не вылечили, несмотря на предыдущие операции. Живет он или нет - какая разница? Какое это могло иметь значение?
- Скажите Эмилю, чтобы он съездил в Этрета за газетами.
- Кажется, едет парикмахер, - доложила Миллеран, повернувшись к окну и увидав человека на велосипеде. В густом тумане его фигура приняла какие-то фантастические очертания.
- Пусть войдет.
Парикмахер Фернан Баве, шорник по своей главной профессии, приезжал по утрам брить Премьер-министра, ибо тот был одним из немногих представителей далекой эпохи, когда мужчины сами не брились, и ни за что не желал изменять этой своей привычке, точно так же, как не желал учиться водить автомобиль.
Баве, краснолицый, полнокровный толстяк с хриплым голосом, вошел к нему со словами:
- Ну, что вы скажете, господин Премьер-министр, об этой мерзкой погоде? На три метра ничего перед собой не видишь, и у калитки я чуть не наехал на одного из ваших ангелов-хранителей...
Обычно пальцы парикмахера пахнут табаком, и это уже достаточно неприятно. Но от пальцев Баве к тому же пахло сыромятными ремнями, забитой скотиной, а изо рта несло перегаром кальвадоса.
С годами обоняние Премьер-министра становилось все более чувствительным. Некоторые запахи, на которые он раньше не обращал внимания, теперь вызывали у него отвращение, словно по мере того как его тело высыхало, все земное начинало ему претить.
- Скажите-ка мне, как знаток дела, будет ли у нас хоть какое-нибудь правительство?
Но Премьер-министр не ответил на добродушный вопрос Баве, и тому пришлось замолчать. Баве немного обиделся, так как имел обыкновение говорить в кафе своим приятелям:
- Старик?.. Я ведь брею его каждое утро, для меня он такой же человек, как все, и я разговариваю с ним совершенно запросто, ну, как с вами, например.
Но ведь у каждого бывают хорошие и плохие дни, не правда ли? Покончив с бритьем, парикмахер собрал инструменты, попрощался со своим клиентом и направился в кухню, где Габриэла обычно угощала его рюмкой вина. Послышался шум мотора, Эмиль разогревал машину, чтобы ехать за газетами в Этрета. В бенувильском гастрономическом магазине получали только гаврскую газету, да с большим опозданием две-три парижские газеты.
Каждый час по радио передавали трехминутный обзор последних событий, и в девять часов Премьер-министр, включив приемник, услышал лишь повторение того, что слышал рано утром.
Повернувшись к Миллеран, которая разбирала корреспонденцию, он спросил ее таким нетерпеливым тоном, что она даже вздрогнула:
- Ну? Почему вы не позвоните в Эвре?
- Простите, пожалуйста...
Она не решалась звонить, ибо совершенно не знала, что должна делать, а что нет.
- Дайте мне Эвре, мадемуазель... Да, тот же номер, что и в прошлый раз... Вне очереди, да...
Каждое новое правительство делало красивый жест и оставляло за ним право звонить по телефону вне очереди, как если бы он все еще был министром. Будет ли он по-прежнему пользоваться этой привилегией и при правительстве Шаламона?
Почему сегодняшний день казался ему таким пустым и унылым, хотя ничем не отличался от других дней? У него было такое ощущение, будто он кружит в пустоте, как рыба в тесном аквариуме, и, как рыба, хватает ртом воздух.
Никогда раньше время не тянулось так долго. Через несколько минут после того, как Миллеран распечатает все конверты и отложит в сторону счета, рекламные брошюры и приглашения (некоторые упрямо продолжали посылать их), она принесет ему письма. Обычно они его развлекали: среди них всегда попадалось что-нибудь неожиданное или забавное, и он не считал для себя зазорным указывать Миллеран, какой следует составить ответ, или же сам диктовал ей, когда думал, что это имеет смысл.
В предыдущие дни он не проклинал бурю, которая, казалось, должна была его раздражать, а теперь почему-то с ненавистью глядел на утонувшие в тумане поля, как если бы подозревал природу в коварном намерении его задушить.
Ему было трудно дышать. Через четверть часа мадам Бланш придет делать ему укол. После вчерашней прогулки, которой она хотела воспрепятствовать, и после того, как он дважды чихнул, это от нее не ускользнуло, она станет подозрительно наблюдать за ним, думая, что тот от нее что-то скрывает.
Он не выносил женщин, считающих всех людей детьми, у которых необходимо вырвать признание в каком-нибудь обмане. Мадам Бланш пригрозила ему бронхитом и будет искать симптомы бронхита. Разве от него не умирают старики, у которых нет других болезней?
- Я слушаю... Да... Что?! Нет... Не стоит его беспокоить... Благодарю вас...
- Кого беспокоить?
- Хирурга.
- Почему?
- Старшая сестра, с которой я говорила, предположила, что вы, может быть, захотите узнать подробности...
- Подробности чего?
Не успела Миллеран ответить, как он воскликнул:
- Он умер, да?
- Да.... во время операции... И тогда он с непривычной для него резкостью произнес:
- А мне-то какое дело до этого?.. Подождите! Напишите записку директору больницы, чтобы его не хоронили в общей могиле! Пусть похоронят прилично... Спросите цену, я подпишу чек...
Почувствовал ли он облегчение оттого, что его школьный товарищ, несмотря на свое фанфаронство, ушел первым? Ксавье Малат ошибся. Ему не помогло то, что он так цеплялся за жизнь. Правда, у Ксавье еще оставался единственный и последний шанс для исполнения своего желания - их обоих могли похоронить в один и тот же день. Однако Премьер-министр твердо решил, что этого не произойдет.
Из тех, кто знал улицу Сен-Луи их детства, кроме него, в живых теперь остался лишь один человек - старушка, которая была когда-то маленькой рыжей девочкой. Но, может быть, и она опередит его на пути к смерти и он окажется последним?
В течение многих дней по дороге в школу он глядел с нежностью и волнением на вывеску, где черными буквами по серому фону было написано: "Эрнест Аршамбо, жестянщик". Дом, в котором жила Эвелина, был таким же, как и все остальные в их квартале, с кружевными занавесками на окнах, с зелеными растениями в медных кашпо. За домом виднелся двор и застекленная мастерская, где раздавался громкий стук молотка, доносившийся до самой школы.
В классе Ксавье Малат сидел через две парты от него, около печки. Топить эту печку было его привилегией. Между ними сидел мальчик выше их ростом, лучше одетый, с изысканно-вежливыми манерами. Он жил в родовом поместье неподалеку от города и иногда приезжал в школу верхом на маленьком пони, в сапожках, с хлыстиком в руках, в сопровождении лакея на лошади. Этот мальчик был графом, но он забыл его фамилию, как забыл и многие другие фамилии...
Кто жил теперь в этом доме, где он родился и прожил до семнадцати лет? Стоит ли он на своем прежнем месте? Может быть, его давно разрушили? Кирпичи, из которых его сложили, уже тогда казались почерневшими от времени, а к входной двери, выкрашенной в зеленый цвет, была прибита медная дощечка, оповещавшая о часах приема у доктора, его отца.
У него еще хранилась где-то шкатулка со старыми фотографиями, которые ему столько раз хотелось разобрать. Среди них был и портрет его отца с рыжеватыми усами и бородкой клинышком, как у Генриха III.
Премьер-министр хорошо помнил кисловатый винный запах, исходивший от него.
Но он едва помнил мать, умершую, когда ему исполнилось пять лет и когда, по рассказам, он был толстеньким, как шарик. После ее смерти из деревни приехала его тетка, чтобы присмотреть за детьми - за ним и его старшей сестрой. Потом эта самая сестра, еще девочка, в короткой юбочке и с косичками за спиной, стала вести хозяйство с помощью очередной служанки- они часто менялись по каким-то таинственным причинам.
По правде говоря, его никто не воспитывал, он рос совершенно самостоятельно и еще помнил названия некоторых улиц, которые, возможно, повлияли на выбор его карьеры.
Например, улица Дюпона де Л'Эра (1767-1855). Он помнил даже даты рождения и смерти. У него всегда была прекрасная память на цифры, а позднее на номера телефонов.
Улица Байэ (1760-1794). Известный своей неподкупностью политический деятель. А также известный патриот, жирондист во время революции. Но умер он тридцати четырех лет от роду не на эшафоте, а покончил жизнь самоубийством в Бордо, куда бежал, когда его партия отреклась от него.
Улица Жюля Жанена. Литератор и критик, член Французской Академии...
Из-за него он в пятнадцать лет мечтал о Французской Академии, и чуть было не выбрал литературную карьеру.
Улица Гамбетты (1838-1882)...
Если бы детство свое он провел в Париже, а не в Эвре, возможно, мог бы его там увидеть.
Улица Жана Жореса (1859-1914)...
Мальчиком он и не подозревал, что в один прекрасный день станет коллегой этого трибуна по палате депутатов и будет свидетелем его убийства.
Он не признавался ни в официальных, ни даже в секретных своих мемуарах, что с юных лет твердо знал: настанет время, когда его именем тоже назовут какую-то улицу и где-нибудь на площади поставят памятник.
В далекие дни своей юности он не испытывал ничего, кроме снисходительной жалости к отцу, который со своим тяжелым потрепанным саквояжем днем и ночью, в любую погоду ходил навещать больных, а в остальное время принимал на дому самых бедных из своих пациентов. Они наводняли переднюю и часто в ожидании доктора сидели даже на ступеньках подъезда.
Он не мог простить отцу, что тот занимался медициной, не веря в нее. И только гораздо позднее, когда отец уже умер, ему случалось задумываться над одной его излюбленной фразой:
- Я делаю столько же добра моим пациентам, как и мои верящие в медицину коллеги, с той только разницей, что реже, чем они, иду на риск и реже причиняю им вред.
По-видимому, отец, к которому в детстве он относился с некоторым пренебрежением, не был лишь беззаботным неудачником и любителем выпить, как он тогда считал.
Когда ему исполнилось двадцать лет, он вернулся в Эвре, чтобы присутствовать на свадьбе сестры с одним из служащих муниципалитета. Потом он видел ее еще три раза... Она умерла в возрасте семидесяти лет от перитонита. Он не поехал на ее похороны. Сейчас он припоминал, что как раз в то время путешествовал с официальной миссией по Южной Америке. У него были племянники и племянницы, у тех в свою очередь были дети, но он ни разу не выразил желания с ними познакомиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17