Нет, он не был болен. Последняя кардиограмма была успокаивающей. Если порою он и чувствовал боль в груди, он знал, чем она вызвана, да, впрочем, и не боялся умереть. Даже хотел смерти.
Тем не менее он нуждался в том, чтобы кто-нибудь был рядом, и, может быть, к этой потребности прибавилась своего рода лень, которая никак не сказывалась на его работе, а касалась только мелочей повседневной жизни.
Его подавляли все эти рассуждения с самим собой по поводу Жанины, горничной, забота о том, что станется с мебелью… Но он ничего не мог с собой поделать.
Клиника была недалеко, на Липовой улице, тоже почти на краю Булонского леса.
Здесь он был у себя: он был владельцем клиники, при том что другие были в какой-то мере совладельцами. Это была самая современная в Париже клиника акушерства и гинекологии, а его клиентки — самые богатые женщины и знаменитости.
Машина въехала в ворота, описала дугу по саду и остановилась у подъезда, освещенного двумя матовыми фонарями.
Мадмуазель Роман, старая директриса в шелковистых сединах, еще сидела за стеклянными дверями своего кабинета. На втором этаже в коридоре его поджидала мадам Дуэ:
— У нее появились поясничные боли, ярко выраженные. И все же она по-прежнему настаивает на своем отлете, она полагает, что мы, как в прошлый раз, утром все равно отправим ее домой.
Он надел белый халат, вошел в палату, все его движения точны и неторопливы, голос убедителен. Через час пациентка немного успокоилась и, кажется, смирилась:
— Ведь вы меня не бросите, профессор?
— Я вернусь через час-другой. В случае необходимости знают, где меня найти.
— Вы уверены, что это произойдет сегодня ночью?
Ну что он мог ей ответить? Он зашел еще в две-три палаты, вернулся к машине, Вивиана ждала за рулем.
— Куда поедем? — спросила она, нажимая на стартер.
У них были общие привычки: когда они вместе обедали, то обычно выбирали один из полудюжины ресторанчиков, где было спокойно и хорошо готовили.
Погруженный в свои мысли, он забыл ей ответить, и она предложила:
— К Люсьену?
Старинное бистро на улице Фоссе-Сен-Бернар. У них там был постоянный уголок. Их вкусы знали. Они не походили ни на влюбленных, ни на супружескую пару. Так, они никогда не переходили на «ты» — ни на людях, ни в минуты близости. Глядя на них, можно было скорее подумать, что в обязанности молодой женщины входит присматривать за своим спутником и оберегать его от малейших неприятностей.
Говорили они мало, большей частью о пациентках, о его лекциях, о предстоящем докладе на каком-нибудь зарубежном конгрессе.
Пока он шел и садился за столик, она спешила к телефону — первая ее забота, куда бы они ни пришли. Не только в клинике «Липы» всегда должны были знать, где найти Шабо в случае необходимости, но и в Институте материнства в Пор-Рояле, где он преподавал и курировал нескольких пациенток. Сверх того у него бывали пациентки из американского госпиталя в Нейи.
— Я бы посоветовала вам, прежде чем мы займемся меню, выпить для разрядки мартини.
Она знала, что в этот час он нуждался в разрядке. Украдкой она разглядывала его, и зачастую он задавался вопросом, есть ли в этом ее обыкновении хоть капля нежности к нему. И была ли у нее эта нежность хотя бы вначале, когда она приехала из Ла-Рошели, где во время войны расстреляли ее отца и только что умерла мать? Тогда она и поступила к нему на службу. Восхищение — да, несомненно было. А также недоумение, вызванное открытием, что никто о нем не заботится, что на его плечи взваливают всю тяжесть ответственности и даже в его ближайшем окружении склонны добавить ему новых забот.
— Очень сухого мартини и портвейна, Жюль!
Вивиана открыла сумку и достала из упаковки розовую таблетку — она знала, какие лекарства он принимает в определенные часы и что он не может без них обходиться.
В ресторане было скудное освещение — только лампы на столиках. Обедало человек пятнадцать, время от времени из кухни выходил хозяин и здоровался за руку с вновь прибывшими.
— Ваше здоровье! Постарайтесь забыть о клинике до конца обеда.
Уж слишком он был добросовестен. После долгих лет работы он так и не стал равнодушным, в этом он завидовал иным из своих собратьев; вот и сейчас, изучая меню, он не переставал тревожиться о маленькой египтянке.
Вивиана коснулась его руки. Он поднял голову и увидел свою дочь Лизу, входящую в ресторан с молодым человеком.
Шабо никогда ничего не скрывал и не прятался. И все же в подобном положении он очутился впервые. Когда дочь, заметив их, сделала ему знак рукой, он покраснел. Знакомые считали, что Лиза похожа на него. Может быть, и так. У нее были такие же ярко выраженные скулы, тот же тяжеловатый подбородок, и волосы отливали рыжиной, как у него.
Когда она была девочкой, ее мать говорила:
— Она так же решительна, как отец, и у нее та же особенность — внезапно уходить в себя, как будто ее здесь нет…
Но он не находил в ней ничего своего. Она уже давно ускользнула от него, это вышло само собой, она еще девочкой привыкла делать все, что ей хочется.
После двух бакалаврских экзаменов она поступила в Сорбонну, но уже через несколько месяцев забросила занятия и пошла работать к подруге, которая открыла лавочку фриволитэ на улице Фобур-Сент-Оноре. На первые заработанные деньги, никому ничего не сказав дома, она купила мотороллер.
Обе пары находились друг против друга, и молодой человек беззастенчиво разглядывал профессора и его секретаршу, что-то говоря Лизе вполголоса, потом они оба расхохотались. Над чем они смеялись? Над кем? Шабо не раз замечал этого парня в квартире на Анри-Мартэн, ему случалось встречать у себя дома незнакомых людей, с которыми его не считали нужным знакомить.
Звали молодого человека Жан-Поль Карон. Он слыл талантливым, поскольку в свои двадцать три года писал язвительные репортажи и светскую хронику для одной из ежедневных парижских газет, где мог брякнуть все что угодно.
Шабо считал его злым, злым демонстративно, напоказ; ему не нравилось, что Карон нагло задирает людей. Это выглядело тем забавнее, что сам-то он — краснощекий коротышка с нелепым остреньким носиком. Но он воображает, что ему все дозволено, да, вероятно, так оно и есть — ведь его папаша возглавляет крупное агентство печати.
Молодые люди тоже не были похожи на влюбленную пару, со стороны их отношения выглядели приятельскими, что не мешало им спать вместе, и Лиза тоже не делала из этого тайны. Они заказали аперитив, затем обед, веселились, шептались, смеялись и не опускали глаз, когда встречали взгляд Жана Шабо и его подруги, — напротив, держались вызывающе.
— Она все еще собирается за него замуж? — спросила Вивиана.
— Да.
— И когда?
— Не говорит. Несомненно, после оглашения она поставит нас в известность.
Раздался телефонный звонок; к их столику подошел официант:
— Просят профессора Шабо…
Вивиана уже встала и направилась к кабинке, вскоре вернулась и что-то тихо сказала ему.
— Пусть ей введут два кубика фенергана.
В одиннадцать машина въехала в ворота клиники на Липовой улице.
— Отправляйтесь спать. Утром вам понадобятся свежие силы.
— Вы думаете, это затянется?
— Боюсь, что так.
— Хотите, я вас подожду?
— Не надо. Поезжайте на моей машине. Я вызову такси.
Она не была ни акушеркой, ни дипломированной сиделкой. Если она и научилась многому за эти пять лет — так, что могла ему ассистировать во время приемов на улице Анри-Мартэн, — то здесь, в клинике, она была не у дел.
— Спокойной ночи, профессор.
— Спокойной ночи.
Они не поцеловались, не обменялись рукопожатием.
В палате египтянки уже приступили к делу, и профессору достаточно было бросить беглый взгляд на листок, протянутый ему мадмуазель Бланш, чтобы удостовериться, что роды протекают еще хуже, чем он опасался.
— Пригласите анестезиолога…
Сидя у изголовья пациентки, он держал ее за руку и тихо разговаривал с ней. Всего два раза ему удалось ненадолго прилечь на узком диване в своем кабинете.
Порой слышался плач младенцев или звонок, пробегала сиделка, исчезая за одной из нумерованных дверей, и было заметно, что под халатом на ней почти ничего не надето.
В половине второго, чувствуя себя уже на пределе, он принял таблетку амфетамина.
И только час спустя, в палате, он подал знак, который в клинике был хорошо известен, и в коридоре тотчас появилась каталка на резиновых шинах.
Сам он вышел и вернулся в зеленом хирургическом халате, зеленых матерчатых сапогах, в такой же шапочке, на шее болталась марлевая маска, руки были в резиновых перчатках.
В операционной слова, движения и взгляды согласованно переплетались таинственные, насыщенные смыслом. Как предвидел Шабо, анестезиолог понадобился почти сразу — у больной образовался тромб, и врачу пришлось, обливаясь потом, более четверти часа манипулировать щипцами.
Наконец он выпрямился — он сделал все, что мог. Движения его были точны. Руки не дрожали. Мать была жива, хотя и не приходила в сознание, глаза ее, окруженные синевой, запали. Ребенок, которым как раз занимались сестры, тоже был жив: Шабо слышал его первый крик.
Тем не менее Шабо остался недоволен собой и, как только переоделся, открыл в своем кабинете, крашенном эмалевой краской, шкаф, налил стаканчик коньяка и разгрыз зеленую карамельку, чтобы отбить запах алкоголя.
Он всегда стыдился этого, как в детстве долгие годы стыдился того, что однажды стащил из кошелька у матери мелочь.
Он вернулся домой на такси, испытывая желание выпить второй стаканчик и разгрызть вторую конфетку — чтобы его не выдало собственное дыхание, когда утром Жанина придет его будить.
В общем, ничего ужасного не произошло. Ни один акушер не выпутался бы лучше, чем он.
Собственно, ночь как ночь, как сотни других ночей, и все же после нее остался неприятный осадок — может быть, из-за дочери, из-за ее парня, который что-то шептал ей на ухо, может быть, из-за того, что…
По правде говоря, определенной причины для недовольства не было. Интересно, а что сказала бы акушерка, которая с ним работает вот уже больше десяти лет, если бы ее вызвали свидетельницей в суд? Не смотрела ли она на него поверх марлевой маски с беспокойством, с неопределенным сомнением? Может быть, в какой-то миг ей пришло в голову, что тромб образовался из-за его ошибки?
У него стало просто какой-то манией — представлять себе людей в роли свидетелей. Ну с какой стати им свидетельствовать о нем?
Началось это давно, когда дети были еще маленькими, уже тогда он спрашивал себя:
«Каким останусь я в их памяти, когда они вырастут? Каким они видят меня? Что расскажут о своем отце детям, когда у них у самих появятся дети? «
Теперь он был уверен, что дети просто не знают его. А он, со своей стороны, пытался ли их узнать? Все ли сделал для этого? Он и сам не мог понять. Жена тоже не знала, каким он теперь стал. Пришел такой миг в их жизни, по чьей вине — неизвестно, когда они утеряли взаимопонимание, а может быть, оно и прежде существовало только в их воображении.
Что же ему оставалось? Вивиана? Вначале он сильно на это надеялся.
Что же касается других — сотрудников клиники и Института материнства в Пор-Рояле, его коллег, ассистентов и учеников, — они видели только его маску: он не выбирал ее и носил не по своей воле, но она скрывала его истинное лицо.
В восемь с половиной он кончил бриться. С тех пор как он спал с женой врозь, он избегал показываться ей неодетым. Тем не менее им по-прежнему приходилось пользоваться одной ванной, потому что планировка квартиры затрудняла доступ к двум другим.
На одной из стеклянных полочек он видел зубную щетку жены, тюбик зубной пасты, всякую мелкую дребедень, флакончики и прочее — и все это показалось ему настолько же мало приличным, как выставленное на тротуаре при распродаже с молотка семейное добро, вся подноготная человеческой жизни.
Рядом послышались шаги. Жена не страдала подобными комплексами: довольно часто, проходя через спальню, он заставал ее неодетой, и это стесняло его.
Ему оставалось только одеться. Рубашку и брюки он предусмотрительно захватил с собой. Когда он открыл дверь, Кристина сидела перед зеркалом с полуобнаженной грудью.
— Здравствуй, Жан.
— Доброе утро, Кристина.
У него еще осталась привычка легко касаться губами ее волос.
— Ночь была тяжелая?
Конечно, он чувствовал усталость, но не любил, когда об этом заговаривали, особенно после того, как пристально поглядят на него. Неужели усталость так ясно сказывается теперь на его лице? Может быть, со стороны видно, что он чем-то угнетен?
Кажется, что все, с кем он сталкивается, находят, будто он сильно изменился. Это не столько пугало, сколько раздражало его.
— Я вернулся в полчетвертого.
— Я слышала, как ты приехал.
Сказала ли Лиза матери, что встретила их у Люсьена? Впрочем, это было не важно, потому что Кристина знала об этом и не страдала — история длилась уже достаточно долго. И все же он не мог не задаться этим вопросом.
Это было сильнее его.
— Ты сегодня очень занят?
— Вероятно. Еще не знаю.
Утром ожидались роды, и, если он не ошибся, придется отложить практические занятия, которые он проводит дважды в неделю, по вторникам и средам, в Институте материнства. Сегодня как раз вторник.
— Вернешься к завтраку?
— Надеюсь. Если не приду, позвоню.
Хотя он не всегда обедал с семьей, но завтраки старался не пропускать: он придавал этому особое значение, сам не зная почему. Он настаивал, чтобы по крайней мере раз в день все вместе собирались за столом, и раздражался, если один из детей опаздывал или вовсе не являлся.
Из комнат дочерей доносился шум пылесоса. Элиана распевала в ванной.
Он не зашел поцеловать ее, а заглянул в своей кабинет. Вивиана уже пришла.
— Добрый день, профессор. Все благополучно?
Для чего задавать ему вопросы — разве она уже не позвонила в клинику, как всегда по утрам? Это ее первая повседневная обязанность, и она, разумеется, уже положила ему на стол сводку о состоянии каждой пациентки.
Он не ответил ей, молча взял у нее из рук стакан воды и пилюлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15