А вот вас я что-то не узнаю, — обратился столяр к Мегрэ. — Разве вы тоже посещали их сборища?
— Нет.
— Ох, и лихие же это парни были! Моя жена все советовала выгнать их вон, потому что они зачастую забывали платить за квартиру, но они мне так нравились, черт побери, и так забавляли, что я их не трогал. Они были из тех, кто носит самые широкополые шляпы, курит самые длинные трубки, проводит ночи за бутылкой вина, распевая при этом хором песни. А какие красивые девушки к ним иногда приходили! Кстати, господин Ломбар, знаете ли вы, что случилось с той, портрет которой валяется здесь на полу? Она вышла замуж за инспектора крытого рынка и живет неподалеку отсюда. У нее родился сын, который учится в одной школе вместе с моим.
Ломбар встал, подошел к окну, ничего не отвечая, в надежде, что столяр наконец уберется вон.
Наконец далее он заметил, что здесь происходит что-то необычное.
— Похоже, что я вам помешал, ну ладно, я вас оставляю… Может, здесь не хватает чего-нибудь? Хотя, уверяю вас, что мне никогда и в голову не приходило взять себе что-нибудь, хотя нет… извините, один пейзаж я все-таки взял и повесил у себя в столовой, но если он вам нужен, я сейчас же принесу его обратно.
Возможно, что он еще долго бы болтал, но его позвали снизу.
— До скорого свидания, господа. Мне доставило большое удовольствие увидеть вас всех вместе, и… — голос затих, так как дверь захлопнулась.
Мегрэ закурил трубку. Болтовня столяра разрядила напряженную обстановку, и комиссар, показывая на надпись под одной картиной — «Друзья Апокалипсиса», спросил:
— Так вы называли свои сборища?
Беллуар ответил почти спокойным голосом:
— Да, я вам все объясню. Поздно теперь уже от чего-нибудь отпираться.
— Я хочу говорить… дайте мне возможность все рассказать, — прервал его Жеф Ломбар.
— Это было немногим более десяти лет тому назад. Я проходил курс учения живописи в академии, носил шляпу с большими полями и вместо галстука широкий бант. Со мною вместе там же учились еще двое… Гастон Жанин на скульптурном отделении и маленький Клейн на живописном. Каждый из нас воображал себя по крайней мере Рембрандтом.
Все произошло стихийно. Мы много читали, увлекались эпохой романтизма, иногда несколько дней клялись именем какого-нибудь писателя, потом так же неожиданно от него отрекались, для того чтобы поклоняться другому.
Маленький Клейн снял помещение, где мы сейчас находимся, и у нас вскоре вошло в привычку собираться здесь зимними вечерами. Нас особенно настраивала на романтический лад атмосфера средневековья, царящая в этих стенах. Мы пели старинные баллады, читали наизусть Франсуа Вийона.
Я не помню, кто из нас первым наткнулся на Апокалипсис, стал его читать. Одналсды мы где-то познакомились с несколькими студентами — Беллуаром, Армандом Лекоком Д'Арневилем, Ван Даммом и неким Морте, у его отца неподалеку отсюда была мясная лавка, где он торговал требухой и потрохами. Мы пригласили студентов к себе в гости. Самому старшему из нас в то время еще не было двадцати двух лет. Самый старший из нас был ты, Ван Дамм, не правда ли?
С тех пор, как он начал свой рассказ, ему стало заметно легче. Голос окреп, взгляд стал тверже.
— Кажется, идею объединить нас в какое-то общество и образовать «Братство Апокалипсиса» подал я. В те времена я зачитывался романами о тайных обществах, существовавших в прошлом веке, статьями о сборищах в университетах Германии, о клубах, объединяющих науку и искусство, — и Ломбар, не удержавшись от насмешливой улыбки, показал на стены.
— Нас было трое мазил: Клейн, Жанин и я, представлявших собой искусство… Господа студенты олицетворяли науку. Мы долго пили, доводя себя до крайнего возбуждения. Гасили свет, устраивали полумрак и курили, воздух становился синим от дыма.
Сборища наши заканчивались приблизительно около трех часов утра. Мы очень гордились собой. В этом нам помогало дешевое вино, которым мы наполняли желудки.
Я как сейчас вижу Клейна. Он был очень слаб здоровьем. Мать не могла помогать ему, и он жил на сущие пустяки, зачастую обходясь одним вином. Напиваясь, мы чувствовали себя гениями.
Студенческая группа была немного более благоразумной, она состояла из сыновей обеспеченных родителей, кроме Лекока Д'Арневиля.
Мы были убеждены, что когда проходим по бульвару, все смотрят на нас с восхищением и страхом, и поэтому назвали себя гордо «Последователями Апокалипсиса». Думаю, что никто из нас не прочел его всего целиком. Только один Клейн, когда он был совершенно пьян, цитировал какие-то отрывки.
Было решено оплачивать помещение для сборищ всем сообща. Находились девчонки, соглашавшиеся бесплатно нам позировать. Они соглашались и на все остальное, вы понимаете… Мы воображали их гризетками, героинями бульварных романов. Одна из них, глупая, как телка, но очень красивая, портрет которой валяется на полу, служила нам моделью для мадонны.
Из-за состояния чрезмерного возбуждения, в котором мы постоянно находились, нервы у нас были натянуты как струны, особенно это касалось Клейна.
У нас были свои собственные взгляды на великие проблемы, занимавшие умы человечества. Мы презирали все вокруг, презирали буржуазное общество и праведный образ жизни.
Мы считали себя элитой, маленькой группой гениев, которых «господин случай» соединил вместе для того, чтобы переделать весь мир. Мы объявили себя сверхчеловеками, не признающими законов и людского суда, исполнителями воли божьей, околевающими от голода, но гордо шагающими по улице, обдавая прохожих презрительными взглядами.
Мы расходились не раньше, чем на улице покажется гасильщик фонарей. Зябко поеживаясь от предутренней прохлады, при тусклом свете наступающего утра, расходились мы по домам.
В ту зиму у меня не было пальто. Старое совсем износилось, а на деньги, которые отец дал мне для покупки нового, я предпочел купить себе шляпу с широкими полями.
На упреки отца я ответил, что холод такой же предрассудок, как и все другое. Подстрекаемый нашими идеями, я объявил моему отцу, честному человеку, оружейному мастеру, ныне скончавшемуся, что родительская любовь является самым неблагодарным из всех чувств, достойным всяческого презрения, голым эгоизмом, и что первый долг ребенка заключается в том, чтобы отречься от своих родителей.
Нас было семеро, семеро, вообразивших себя альфой и омегой, семь сверхчеловеков, семь гениев, семь мальчишек!
Жанин работает в Париже на фабрике, изготовляющей манекены. Беллуар стал банкиром, Ван Дамм — коммерсант, я — фотогравер.
Наступило напряженное молчание.
— Клейн повесился в дверях церкви. Лекок застрелился в Бремене. — Снова наступило молчание. На этот раз не месте не усидел Беллуар. Он встал и направился к окну.
— Вы все время рассказываете про шестерых, а что сталось с седьмым? — спросил Мегрэ. — Его, кажется, звали Мортье? Что же случилось с сыном торговца потрохами?
Ломбар так впился в него взглядом, что комиссар стал опасаться нового истерического припадка. Ван Дамм вскочил, опрокинув стул.
— Это было в декабре, не правда ли? Что же случилось с ним тогда? — настаивал Мегрэ, — Через месяц будет десять лет после того, как здесь что-то произошло… Этому «что-то» через месяц наступает срок давности.
Он быстро встал и, подняв с пола автоматический пистолет Ван Дамма и барабанный револьвер Жефа Ломбара, положил их в карман. Это было вовремя, так как одновременно с ним за этим оружием потянулась рука Ломбара. Видя, что он опоздал, Ломбар повернул к комиссару свое залитое слезами лицо и в бешенстве закричал:
— Из-за вас, из-за вас одного я даже не прижал к груди свою малютку, мою новорожденную дочь. Я даже не знаю, как она выглядит! Понимаете вы это?
Глава 10
Сочельник на улице Пот-о-Нуар
Стремительные низкие облака закрыли солнце, нахмуренное небо затянуло свинцовыми тучами. Казалось, сработал какой-то невидимый переключатель, и мгновенно все изменилось. Стало почти совсем темно, и находящиеся в комнате предметы приобрели однообразный серый вид.
Мегрэ ясно представил себе состояние Клейна, пробуждающегося среди пустых бутылок, разбитых стаканов, в грязной прокуренной комнате, куда даже через открытое окно с трудом проникал тусклый свет.
С Ломбаром произошла внезапная перемена. Охватившее его возбуждение сменилось тупым спокойствием. Он продолжал упорно молчать. Тогда заговорил Беллуар.
— Вы позволите мне продолжить, комиссар? Скоро станет совсем темно, а здесь нет электричества. Я должен рассказать о Вилли Мортье. Он один среди нас был достаточно хорошо обеспечен. Он был так же расчетлив, как его отец, который, приехав из Льежа без копейки денег, не побрезговал торговлей требухой вразнос и так на этом разбогател, что вскоре смог открыть свой магазин.
Вилли получал от него пятьсот франков в месяц на карманные расходы. Для нас это была баснословная сумма. Он редко переступал порог университета, заказывал конспекты лекций своим бедным товарищам и сдавал экзамены при помощи различных махинаций и взяток. К нам он ходил только из любопытства. С нами у него не было да и не могло быть ни общих вкусов, ни идей.
Разбогатев, его отец скупал по дешевке картины. Вилли нас презирал, сюда он приходил для того, чтобы покуражиться над нами, заставить нас почувствовать разницу между нами и им. Он никогда не напивался пьяным и с отвращением смотрел на того из нас, с кем это случалось… Что же касается наших бесконечных споров, то он никогда в них не участвовал, с удовольствием присутствуя при них, для того чтобы двумя-тремя словами, действующими как ушат холодной воды, поддеть кого-нибудь из нас.
Мы все с трудом его переносили, но особенно неистово ненавидел его Клейн. Напиваясь, он высказывал ему все, что у него накопилось на сердце, а Мортье, бледнея, слушал его, сжимая губы. Самым искренним из нас, без сомнения, был Клейн и еще Лекок Д'Арневиль. Их связывала братская привязанность. У обоих было тяжелое детство, обоих воспитали бедные матери. Оба метили высоко, и у обоих было чрезмерно уязвимое самолюбие.
Чтобы иметь возможность посещать академию, Клейн вынужден был работать на стройке маляром. Лекок переписывал лекции, давал уроки французского языка студентам-иностранцам.
Морис Беллуар глухим голосом продолжал:
— Впоследствии мне доводилось слышать в гостиных, среди собравшегося там веселого общества, шутливо задаваемый вопрос: «Могли бы вы при той или иной ситуации убить человека?» У нас тоже не раз обсуждался этот вопрос. Незадолго до Рождества кто-то из нас прочел в отделе хроники газеты «Монд» о каком-то таинственном убийстве. В этот день шел снег. Забравшись с ногами на диван, мы пылко обсуждали тему: «Что стоит человеческая жизнь». Одни говорили, что человек — это не что иное, как плесень на земной коре, другие — что жалость это не что иное, как болезнь. Что большие животные пожирают мелких, а люди поедают и тех, и других.
После нескольких бутылок вина мы серьезно занялись обсуждением морального права человека на убийство. Мы находились в том состоянии, когда теоретически уже все позволено.
Мы чувствовали себя на краю пропасти, умирая от страха при одной мысли о возможности убийства, но, скрывая это друг от друга, хвастались своей жестокостью и храбростью. Мы играли с огнем, шутили со смертью, которую призывали и которая, казалось, витала между нами.
Кажется, Ван Дамм, он в детстве пел в церковном хоре, запел заупокойную молитву. Мы подхватили ее хором. В эту ночь никто не был убит. В четыре часа утра я благополучно перелез через забор и вернулся домой.
Когда мы собрались на другой день, Клйен вернулся к этой теме: «Как вы думаете, трудно убить человека?» Несмотря на то что мы давно уже все протрезвели, нам не захотелось отступать, и мы утвердительно ответили: «Конечно, нет».
Наступил Сочельник. Каждый принес свою долю выпивки в еды. Пили, пели. К полуночи все были вдребезги пьяны. Мы вывернули карманы и тянули жребий, кому идти еще за вином. И вот в этот момент появился Вилли Мортье — в смокинге, в белоснежной крахмальной рубашке, которая, казалось, излучает свет, розовый, надушенный. Он объяснил нам, что удрал с великосветского бала.
«Сходи за вином», — крикнул ему Клейн.
«Ты пьян, мой друг, я пришел сюда, чтобы пожать вам руки».
«Ты хочешь сказать, поиздеваться над нами».
Никто из нас не мог даже представить, что случится потом. У Клейна стало страшное лицо. Он был без галстука, волосы в беспорядке, по лбу струился пот.
«Ты пьян, как свинья, Клейн».
«Отлично, пусть я свинья, но я приказываю тебе сходить за вином».
Мне кажется, что в этот момент Вилли испугался. Он был не так уж глуп.
«Не могу сказать, что у вас здесь очень весело. Там, откуда я пришел, было намного веселее».
«Я приказал тебе идти за вином», — сверкая глазами, прервал его Клейн, подойдя к нему вплотную.
В углу кто-то спорил о теории Канта, кто-то плакал, проклиная жизнь, утверждая, что она бессмысленна.
Мы все были настолько не в своей тарелке, что не заметили, как Клейн, подскочив к Мортье, ударил его чем-то в грудь… Кровь забила фонтаном… Вилли широко отрыл рот.
— Не надо, — взмолился Ломбар, вскочив с места, глядя на Беллуара ошалевшими глазами. Но ничто уже не могло остановить Беллуара.
— Мы увидели, как Клейн уронил на пол перочинный нож, и уставился на качающегося из стороны в сторону Вилли. Все происходило совсем не так, как люди себе это представляют. Я не могу, не сумею толково объяснить…
Мортье все еще продолжал держаться на ногах, несмотря на то, что кровь все сильнее и сильнее била из раны, заливая его крахмальную рубашку… Все явственно слышали, как он сказал: «Свиньи!..»
Он оставался стоять на том же самом месте, раздвинув слегка ноги, как бы для того, чтобы не потерять равновесие. Если бы не бьющая из раны кровь, можно было подумать, что он просто очень пьян. Его большие глаза в этот момент казались еще больше. Левая рука цеплялась за пуговицы смокинга, правая щупала карман брюк. Кто-то в страхе закричал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12