- Так все кругом говорят: "Моя
супруга..."
- Так говорят лжеинтеллигенты! - закричал Дзанни. - Я запрещаю тебе
употреблять это и подобные ему словечки! Видно, слишком часто ты стоишь в
очередях за капустой - там еще не такое услышишь! Я запрещаю тебе
заниматься хозяйством, запрещаю сновать между кухней и детской! Машетта не
умрет без твоих обедов. Скорее даже наоборот - здоровее будет. Отныне ты
займешься своим прямым делом. До сих пор я тебя щадил.
Показалось, что в спину мне грозно задышал Дионисий. Я стал рыдать, а
Дзанни мгновенно повеселел, сел за рояль и начал с аффектацией играть "Ты
забыл свой дом родной..." Я знал, что это означает. Я помнил свой долг
всегда. Никакие рыдания не могли помешать мне. Всхлипывая, я взял с полки
флейту и начал вторить ему.
...Вновь провал. Вновь несет меня в неизвестность огромная птичка и
качает, и баюкает, и говорит сказки, и песни поет, но я не сплю. Верно,
это кончается мое детство...
Мелькание дней. Унылое однообразие учебы. Школа акробатики, ужасная,
мучительная школа. Кульбиты, курбеты, шпагаты, стойки на руках, на голове.
Прыжки, прыжки, прыжки... И боль в суставах, а ночью - ощущение тела,
избитого железными палками. Слезы бессилия...
Теперь я вставал в шесть часов утра, независимо от того, играл или не
играл на флейте ночным гостям. До завтрака делал двести приседаний, двести
прыжков и балетный экзерсис перед большим зеркалом. Дионисий Наталиевич
вкупе со всеми родственниками взирал на жалкие мои потуги с отвращением. Я
очень понимал его, будучи совершенно уверен в нелепости всех этих занятий.
Но разве мог я спорить с Дзанни, разве мог ослушаться его? Он же с
непонятным, пугающим упорством заставлял меня делать из своего тела черт
знает что.
Я боялся спросить, зачем вся эта мука будущему клоуну-флейтисту.
Зачем мне идеально вытянутый подъем ноги, зачем осанка тореадора и умение
высоко прыгать? Я ничего не понимал, но при этом был уверен, что Дзанни
имеет на меня право - на жизнь мою и на мою смерть. Если бы он, подобно
легендарному Феджину, учил меня воровать, я стал бы прекрасным вором.
...Цирк-цвирк!.. Цирк-цвирк...
...А странно все-таки представить, что пройдет время и ничего не
будет: ни дома нашего, ни нас самих, ни памяти о нас. Еще горше, если
кто-то все же вспомнит и подумает с недоумением: "Для чего жили эти люди?"
Вот один из тех вопросов, которые не имеют ответа, вследствие чего
называются банальными и пошлыми! Но все же, все же - для чего живет
человек? И есть ли логика в том, что называется судьбою? Кабы она была,
эта логика, разве таким был бы мир? И разве правила бы им разнузданная
глупость?

- ...Ка-ру-зо-о-о!!!
Это Дзанни кричит на весь цирк, призывая зрителей восхищаться пением
свиньи Гаргары. Она реагирует на комплимент самым подлым образом - дает
петуха. Всеобщий смех.
- Какая мерзость! Вон с арены!
Ах, не надо было ничего этого - ни упоминания великого имени, ни
вообще пения, потому что случился скандал. Присутствовал в тот вечер на
представлении один важный работник какого-то аппарата, "слуга народа" со
стажем. Всем хороший работник, но глуховатый. Вместо "Карузо" он услышал
"кукуруза". Таким образом, реплика Дзанни приобрела вредный политический
смысл: "Кукуруза! Какая мерзость! Вон с арены!"
Арену действительно вскорости пришлось покинуть - Дзанни из цирка
выгнали. Требовали наказать и свинью, но она отделалась только выговором и
была отдана "на перековку" дрессировщику Ваньке Метелкину. У него Гаргара
через месяц совершенно потеряла дар речи - Ванька считал, что языком
трепать даже для человека лишнее, не то что для свиньи. Умерла Гаргара в
городе Париже после представления, в котором зажигательно отплясывала
трепак а ля русс с кордебалетом лошадок Пржевальского.
Милая Гаргара... Она была нашей кормилицей, делая успех Дзанни. Без
нее он стал просто коверным клоуном, уже немолодым и порядком надоевшим
своими старомодными репризами на темы всеобщего разоружения и отдельных
нетипичных беспорядков в нашей легкой промышленности.
Как легко мне сейчас вспоминать об этом! А тогда я всерьез думал, что
жить мне незачем, потому как Дзанни, великий Дзанни стал игрушкой чьей-то
тупой воли и сделался безработным. Да, безработным в нашей стране! Мне
было мучительно стыдно за него, за то, что он не вписывается в общую
радостную картину нашей жизни. И хотя я знал, что Дзанни не виноват, мне
все равно хотелось обвинить во всем именно его. В школе мы учили, что в
споре с отдельной личностью коллектив всегда прав. Дзанни был личностью, а
"слуга народа" олицетворял некий абстрактный могучий коллектив.
Самое неприятное в положении безработного не отсутствие денег -
всегда можно достать пятьдесят копеек в день на еду. Самое неприятное -
чувство унижения, которое доставляет общение с людьми. Сколько же их
перебывало в нашем доме! Чаще всего приходили покупатели - Дзанни продавал
вещи, чтобы прокормить нас с Машеттой. Приходили, рыскали глазами по
комнатам и забирали все, что понравится: янтарные шахматы, вазу,
жука-скарабея, люстру, черное распятие, книгу с золотыми письменами и даже
вешалку-орла.
Приходил милиционер, обеспокоенный анонимным сигналом, что, мол,
живут неработающие элементы, - суровый такой милиционер, в новеньких
сапогах. Он долго кричал на Дзанни, а ушел, унеся с собой брелок для
ключей в виде черепа с костями, пригрозив, "если что не того",
товарищеским судом и выселением из города.
Приходили дамы из детской комиссии, требовали, чтобы Дзанни отдал нас
с Машеттой в детдом, а сам шел "трудоустраиваться на завод". Покинули они
нас, весьма довольные, унеся сахарницу кузнецовского фарфора и старинный
медный тазик для бритья.
Картина этой жизни была бы совсем беспросветной, если бы не забрела к
нам однажды бывшая опереточная актриса, комическая старуха, одинокая и
нищая до крайности. Забрела случайно и осталась навсегда нянькой у
Машетты. Золото-старуха: от денег отказалась наотрез. Одна беда - втихую
пила горькую, но что уж поделаешь...
Зима в тот год стояла злющая, и отопление во всем доме отключили.
Каждый вечер мы с Дзанни притаскивали с помойки ящики - топить печку.
Уроки я делал, закутавшись в два одеяла; Машетта спала в ванной - там было
чуточку теплее; а Дзанни, смахивающий в своей облезлой шубе на
суриковского Меньшикова, вырезал из цветной бумаги игрушки на елку - их
охотно раскупали к Новому году.
Это ежевечернее вырезание игрушек было не просто иллюзией
деятельности и способом хоть сколько-нибудь заработать - о нет! Дзанни
устроил из своего несчастья спектакль и играл в нем все роли: когда стриг
из бумаги зайцев - играл нищего непонятого гения; когда продавал их в
подворотнях близ метро - играл блаженного деревенского умельца, для
которого рубль - невиданные деньги; когда приносил домой хлеб и молоко -
разыгрывал нечто совсем уже диккенсовское, веселую неунывающую бедность...
И чем лучше он играл, тем больше я жалел его. Так жалеют увечное
изваяние бога, который, несмотря на отсутствие у него носа, тщится
выглядеть величественным. Я открыл, что Дзанни не бог, и полюбил его еще
больше.
Прежние гости не ходили к нам - их нечем было угощать. Тогда Дзанни
привел с улицы старика Тартарова, мерзавца и алкоголика. Был он в прошлом
завкадрами, хоть и попович, о чем сообщил сразу же, как вошел к нам в дом.
Бутылку Тартаров приносил с собой уже початую, жадно высасывал водку до
последней капли, облизывал горлышко и начинал откровенничать о том, как во
всем шел наперекор родителю, фамилию Аллилуев сменил на Тартаров и в конце
концов упек батяньку куда надо, а рясу порезал на тряпки и отдал в клуб
мыть пол.
Кроме попа, он ненавидел еще... Шаляпина. Иногда даже непонятно было,
кого больше. Шаляпина Тартаров призывал повесить на фонаре, поскольку он
был повинен в падении общественного патриотизма, в мещанстве и в
отсутствии приличной колбасы.
...Это были безобразные, срамные ночи. Я задыхался от ненависти к
Тартарову - он был живым воплощением гнуси и позорной тенью нашей жизни.
Дзанни нарочно привел его, чтобы юродствовать перед самым ничтожным
из ничтожных. Он слушал Тартарова прямо-таки со сладострастием, прищурив
глаза, улыбаясь, как будда. Он заставлял меня играть этому подонку на
флейте, и я играл. Он заставлял повторять удавшиеся пассажи - я повторял.
Он требовал, чтобы я кланялся "зрителям" - и я шаркал ножкой.
"Гляди, Тартаров, вот артист тебе служит! - вопил, нет, визжал
Дзанни. - Это ведь пра-а-вильно, Тартаров, что он - ТЕБЕ служит! Ты ведь
хозяин, Тартаров?"
Тартаров рыгал и кивал утвердительно: да, мол, я - хозяин и никто
более - ни бог, ни царь и ни герой!
Оскорбленным я себя не чувствовал, зная подоплеку происходящего: это
был спектакль, и я вместе с Дзанни играл в нем роль. Всякий артист поймет
меня.
...Интересно, больно мрамору, когда по нему бьют резцом? Что
чувствует камень? Верно, воет, страдалец:
- О-о-о-о-о-о-а-а-а-а!
Потом молчит. Во всяком деле нужно терпение...
Я притерпелся к странной своей маске, я начал понимать прелесть
юродства, затуманивавшего мозг, как наркотик. И первый восторг артиста,
опьянение своею, пусть мимолетной, властью над флейтой я испытал именно
тогда, перед храпевшим Тартаровым. Почему - не знаю. Этого никому знать не
дано.
Все кончилось, когда Дзанни начал придумывать, для себя новый номер.
Тартаров исчез навсегда. Теперь Дзанни, запершись в своей, комнате, играл
на гитаре.
...Тарантелла. Ритмичное цоканье копыт нарядного ослика. Виноград,
корзины с виноградом. И толпа черноглазых девушек. И звон тамбуринов,
украшенных пестрыми ленточками.
Наша нищая жизнь текла и текла дальше. Играла гитара, пела флейта,
звенел маленький Машеттин тамбурин, и хриплое сопрано няньки часто и
невпопад пело: "Я вас не зна-ал, но я стра-а-дал но ва-шей ви-не..."
Ночами бодрствующий Дзанни сидел за швейной машинкой: строчил,
обрезал, снова строчил - шил для нас с Машеттой одежду из зеленой плюшевой
портьеры. Помню, мы долго щеголяли в диких туалетах: Машетта в пелерине, я
в рединготе.
...Машетта в пелерине с игрушечным тамбурином в руке пляшет перед
домом тарантеллу. Подвыпившая нянька, вспомнив традиции бродячего цирка,
взимает плату со старушек-зрительниц. Скандал, милиция, покаянная речь
няньки, снова милиция, раболепность Дзанни перед представителем власти,
дома - наказание Машетты ремнем, рев и общее примирение - жидкий чай с
сухарями около печки....
Птичья жизнь... Чирик-чик-чик... цвирк-цвирк-цвирк... Цирк!
Номер был готов, не никому не нужен. Зловещее реноме врага кукурузы,
казалось, навсегда закрыло перед Дзанни двери всех цирков и всех
управлений культуры. Уже "слуга народа" умер, а реноме осталось. И если бы
не резиновый король...
Однажды Дзанни взял нас с собой днем, ничего не объясняя. Мы пришли к
дому, возле которого дежурил милиционер. Дзанни велел нам ждать на
противоположной стороне улицы, а сам остался у подъезда.
Мы с Машеттой успели замерзнуть, и она стала хныкать, когда из
подъезда вышел, нет, выкатился человек, похожий на перетянутую веревочкой
толстую колбасу. Машетта засмеялась и дернула меня за руку: "Сережка,
смотри, дядька из резины! Резиновый король!.."
Вдруг Дзанни выскочил из-за фонаря и... побежал рядом с незнакомцем,
суетливо побежал, согнувшись, приподнимая на ходу свою осеннюю шапчонку.
Резиновый король шел, не останавливаясь, чуть ли не наступая на Дзанни. Но
тот все же преградил ему дорогу и быстро-быстро стал жестикулировать,
кивая в нашу сторону. Резиновый король нехотя взглянул, куда его просили,
и сразу же отвернулся. Дзанни моментально просунул свою цепкую руку под
руку короля и уже уверенно пошел рядом с ним, не оглядываясь.
Я за время безработицы Дзанни ко всему привык, но эта сцена поразила
меня так, что на миг остановилось сердце. Позор был безмерен. Как жить
теперь, я не знал. Силы мои кончились. Придя домой, я лег на кровать лицом
к стене и лежал, как мертвый, долго-долго...
Я не услышал, как пришел домой веселый Дзанни, не почувствовал
чудного запаха яблочного пирога, который пекла нянька, не заметил, как
Машетта вытащила из-под меня одеяло. Я словно ослеп я оглох.
Лечение от этой болезни было неожиданное и жесткое. Дзанни ночью
поднял меня с кровати, пришел в свой кабинет и заставил делать флик-фляки,
пока я не упал. Я лежал, уткнувшись новом в лысый коврик, и стонал от
оскорблении. За что мучает меня этот человек? Чего он хочет? Разве я не
слушаюсь его во всем, как пес?!
Я стонал, а он ходил вокруг меня, приговаривая:
- Разлюли-малина! Мио каро бамбино, запомни, ты - артист, ты -
циркач. Жизнь тебя ждет не сахарная, ой не сахарная... Только ровное
веселие души поможет снести ее удары. Ты понял меня? А веселие души
исключает всяческие сантименты!
Он откусил яблочного пирога, глотнул чаю и продолжил:
- Веселие души наступит, когда ты сможешь укрощать все ее
необузданные порывы, иногда разуму твоему покорятся и стыд, и бешенство, и
любовь, и даже великое горе.
- Мне... вас... жалко... - прорыдал я.
- Это плохо, Сережа! - огорченно воскликнул Дзанни. - Очень, очень
плохо! Мне не нравится твоя оголтелая серьезность в житейских вопросах. И
чувствительность твоя меня крайне настораживает - истериков и психопатов я
терпеть не могу.
- Машетту жа-алко! - не сдавался я. - Она маленькая, а нянька пьет, а
вы ноль внимания...
- Что Машетта? Она - Дзанни, следовательно, не пропадет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11